Луна отразилась на темной голове,
ненадолго поднявшейся из волн, и вскинутом вверх хвосте.
Прибой накатился и с шумом разбился о белый песок. Светила огромная
зеленая луна. Налетевший с моря бриз овеял его вспотевшее лицо и
отправился дальше охлаждать джунгли. Позади него из темноты раздалось
несколько странных криков, а с пляжа впереди донеслись звуки человеческого
веселья.
Некоторое время Вольф не мог выпутаться из паутины мыслей. В речи
русалки было что-то знакомое, так же как и в речи зебриллы - новое слово,
созданное им для того гориллы - и женщины. Вольф не узнал никаких
отдельных слов, но звуки и взаимодействующая высота тонов разворошили
что-то в его памяти. Но что? Они безусловно разговаривали не на каком-то
когда-либо слышанном им языке. Не был ли он схожим с одним из живых языков
Земли, и не слышал ли он его в записи или в кино?
Чья-то рука легла на его плечо, подняла его и развернула кругом.
Готическая морда и пещерные глаза зебриллы ткнулись в его лицо, и в ноздри
ему ударило сивушное дыхание. Он заговорил и из кустов вышла женщина.
Она медленно подошла к нему, и в любое другое время у Вольфа
перехватило бы дыхание при виде ее великолепного тела и прекрасного лица.
К несчастью, сейчас ему было тяжело дышать по иной причине. Гигантская
обезьяна могла швырнуть его в море даже с большей легкостью и скоростью,
чем показанные недавно русалками, когда те нырнули. Или же огромная рука
могла сжаться на нем и сомкнуться на раздавленном мясе и раздробленных
костях.
Женщина что-то сказала и зебрилла ответил. Вот тогда-то Вольф и понял
несколько слов. Их язык был родственным догомеровскому греческому,
микенскому.
Вольф не разразился сразу же речью, заверяя их, что он безвреден и
намерения у него добрые, хотя бы потому, что он был слишком ошарашен,
чтобы мыслить достаточно ясно. К тому же, его знание греческого языка того
периода было по необходимости ограниченным, даже если тот был близок
эолийско-ионическому диалекту лепного аэда.
Наконец он сумел издать несколько неподходящих фраз, но он был
озадачен не столько смыслом, сколько тем, чтобы дать им знать, что он не
собирался причинять никакого вреда.
Послушав его, зебрилла крякнул, сказал что-то девушке и опустил
Вольфа на землю. Тот облегченно вздохнул, но поморщился от боли в плече.
Огромная ручища монстра была крайне могучей. Если не считать ее величины и
волосатости, рука была совершенно человеческой.
Женщина дернула его за рубашку.
На лице ее было написано легкое отвращение. Только позже Вольф
открыл, что отталкивало ее: она никогда раньше не видела толстого старика.
Более того, ее озадачивала одежда.
Она продолжала тянуть его за рубашку. Чем ждать, что она попросит
зебриллу снять ее, он предпочел стащить ее сам.
Она с любопытством посмотрела на рубашку, понюхала ее, сказала:
"Уй!", а затем сделала какой-то жест.
Хотя он предпочел бы не понять ее и еще меньше рвался подчиниться, он
решил, что вполне может. Не было никакой причины расстраивать ее и,
наверно, гневать зебриллу. Вольф сбросил одежду и ждал новых приказаний.
Женщина визгливо рассмеялась, зебрилла ответил лающим смехом и
трахнул себя по бедру огромной ручищей так, что звук был словно от
рубящего дерево топора. Он и женщина обняли друг друга за талию и,
истерически смеясь, пошли пошатываясь вперед по пляжу.
Взбешенный, униженный, опозоренный, но так же и благодарный, что
остался цел, Вольф снова надел брюки.
Подобрав нижнее белье, носки и ботинки, он поплелся по песку обратно
в джунгли. Достав рог из потайного места, он долгое время сидел, гадая,
что делать. Наконец он заснул.

Он проснулся утром, с затекшими мускулами, голодный, жаждущий.
Пляж ожил. Вдобавок к виденным им ночью русам и русалкам, здесь было
несколько больших тюленей с ярко-оранжевыми шкурами, плюхавшихся
взад-вперед по песку в погоне за янтарными шарами, метаемыми русалиями, а
человек с выступавшими изо лба бараньими рогами, мохнатыми ногами и
коротким козлиным хвостом преследовал женщину, выглядевшую во многом
похожей на ту, которая была с зебриллой. Волосы у нее, однако, были
желтыми. Она бежала, пока рогатый человек не прыгнул на нее и, смеясь, не
повалил на песок. То, что случилось после, показало ему, что эти существа,
должно быть, столь же не ведали чувства греха и сдерживающих начал, как
Адам и Ева.
Это было более чем интересно, но зрелище завтракавшей русалки
возбудило его в других и более требовательных направлениях. Русалка
держала в одной руке овальный желтый плод и полусферу, выглядевшую похоже
на скорлупу кокосового ореха, в другой.
Женский двойник мужчины с бараньими рогами сидел на корточках у
костра всего лишь в нескольких ярдах от Вольфа и жарил на конце палки
рыбу. Запах вызвал у Вольфа слюни во рту и урчание в животе.
Сперва он должен напиться. Поскольку единственной водой в поле зрения
был океан, он вышел на пляж и зашагал к прибою.
Прием был именно таким, какого он ожидал: удивление, отступление, в
какой-то степени опасение. Все прекратили свою деятельность, какой бы
поглощающей она ни была, и уставились на него. Когда он приближался к
некоторым из них, его приветствовали широко раскрытые глаза, разинутые рты
и отход. Некоторые из лиц мужского пола, оставшись на месте, выглядели
так, словно готовы были бежать, если он скажет "кыш". Он не испытывал
желание бросить им вызов, поскольку самый маленький из них обладал
мускулами, способными легко одолеть его усталое старое тело.
Он вошел до пояса в прибой и попробовал воду на вкус. Он видел, как
другие пили ее, так что надеялся найти ее приемлемой. Она была чистой и
свежей и обладала сильным, никогда раньше не испытываемым им привкусом.
Напившись до отвала, он почувствовал себя так, словно получил
переливание крови. Он вышел из океана и пошел обратно по пляжу в джунгли.
Все вернулись к своей еде и развлечениям и хотя следили за ним наглыми
прямыми взглядами, они ничего ему не сказали. Он было улыбнулся им, но
бросил, когда это казалось вспугнуло их. В джунглях он поискал и нашел
такие же плоды и орехи, как те что ела русалка. Желтый плод был на вкус,
как грушевый пирог, а мякоть внутри псевдококосового ореха напоминала на
вкус очень нежное мясо, смешанное с мелкими кусочками грецкого ореха.
После он чувствовал себя вполне удовлетворенным, за исключением одного: он
жаждал выкурить трубку. Но табак был единственным, что, кажется,
отсутствовало в этом раю.

Следующие несколько дней он обитал в джунглях или же проводил время в
океане или поблизости от него. К тому времени пляжники привыкли к нему и
даже начали смеяться, когда он появлялся по утрам. Однажды несколько
мужчин и женщин набросились на него и, буйно хохоча, стащили с него
одежду. Он кинулся за женщиной, убежавшей с его брюками, но она удрала в
джунгли. Когда она появилась вновь, то оказалась с пустыми руками. Теперь
он уже мог говорить достаточно хорошо, чтобы его поняли, если он медленно
произносил фразы. Годы преподавания и изучения дали ему очень большой
словарь древнегреческого языка, и ему требовалось только овладеть
интонацией и множеством слов, отсутствовавших в его "аутенрейте".
- Зачем ты это сделала? - спросил он прекрасную черноглазую нимфу.
- Я хотела посмотреть, что ты прячешь под этими уродливыми тряпками.
Голый ты уродлив, но эти штуки на тебе заставляют тебя выглядеть еще
уродливей.
- Непристойно? - осведомился он.
Она не поняла этого слова.
Он пожал плечами и подумал: "В чужой монастырь...". Только это было
больше похоже на Сад Эдема. Температура днем и ночью была комфортной и
разнилась примерно на семь градусов. Тут не возникало никаких проблем с
получением разнообразной пищи, не требовалось никакой работы, не
существовало никакой арендной платы, никакой политики, никакого
напряжения, за исключением легко облегчаемого сексуального напряжения,
никакой национальной или расовой вражды.
Не нужно было оплачивать никаких счетов. Или нужно? Основным
принципом вселенной Земли являлось положение, что за так не получали
ничего. Были здесь он тем же самым? Кому-то полагалось бы заплатить по
счету.
Ночью он спал на куче травы в большом дупле дерева. Это было только
одно из тысяч таких дупел в деревьях особого типа, предлагавших это
естественное пристанище. Вольф, однако, не оставался в постели по утрам.
Несколько дней он вставал как раз перед рассветом и наблюдал как прибывает
солнце.
"Прибывает" было более подходящим словом, чем "восходит", ибо солнце,
безусловно, не восходило. По другую сторону моря находился огромный горный
кряж, настолько пространный, что Вольф не видел ему конца. Солнце всегда
выходило из-за горы и было высоко, когда выходило. Оно следовало прямо
через зеленое небо и не тонуло, а исчезало только когда уходило за другой
конец горного кряжа.
Час спустя появлялась луна. Она тоже выходила из-за горы, проплывала
на том же уровне по небесам и ускользала за другую сторону горы. Каждую
вторую ночь, целый час шел сильный дождь.
Вольф тогда обычно просыпался, потому что воздух становился немного
холоднее. Он зарывался в листья и дрожал, пытаясь вернуться ко сну.
С каждой последующей ночью он находил, что сделать это становится все
трудней. Он думал о своем собственном мире, об имевшихся там у него
друзьях, работе и развлечениях и о жене. Что поделывала теперь Бренда?
Она, несомненно, горевала по нему.
Хоть она и была слишком часто злой, скверной и скулящей, она его
любила. Его исчезновение будет ударом и потерей. О ней, однако, хорошо
позаботятся. Она всегда настаивала на том, чтобы он вносил на страховку
больше, чем он мог себе позволить, это не раз приводило к ссорам между
ними. Затем ему пришло в голову, что она долгое время не получит ни цента
из страховки, потому что придется представить доказательства его смерти. И
все же, если ей придется подождать, пока его не объявят по закону умершим,
она могла прожить на соцобеспечении. Это будет означать резкое понижение
ее образа жизни, но этого будет достаточно, чтобы поддержать ее.
Он, разумеется, не имел ни малейшего намерения возвращаться. Он вновь
обретал юность. Хотя он хорошо питался, он терял в весе, а его мускулы
становились все сильнее и тверже. У него появилась пружинистость в ногах и
чувство радости, потерянное где-то в двадцать с небольшим. На седьмое утро
он потер скальп и открыл, что тот покрыт легкой щетиной. На десятое утро
он проснулся с болью в деснах.
Он потирал распухшую челюсть и гадал, предстоит ли ему заболеть. Он и
позабыл, что существовало такое понятие, как болезнь, потому что сам был
крайне здоров, и никто из пляжников, как он их называл, никогда не болел.
Десны продолжали изводить его всю неделю, пока он не принялся пить
естественно перебродившую жидкость из "пунш-ореха". Орех рос большими
скоплениями высоко на вершине стройного дерева с короткими, хрупкими
лиловыми ветвями и табачнообразными желтыми листьями. Когда его дубленую
кожуру вскрывали острым камнем, он выделял запах винного пунша.
На вкус он был, как дыня с тоником и примесью вишневой настойки, и
действовал, как стаканчик текильи. Он работал отлично, убивая боль в
деснах и вызываемое болью раздражение.
Спустя девять дней после того, как у него впервые возникли
затруднения с деснами, сквозь кожу начали резаться десять крошечных белых
твердых зубов. Более того, золотые пломбы в других выталкивались
возвращением естественного материала.
Его плешивая прежде башка покрылась густой порослью.
И это еще не все. Плаванье, бег и лазанье по деревьям растопили весь
жир. Выступавшие старческие вены снова утонули под гладкой твердой плотью.
Он мог бегать на длинные дистанции, не запыхавшись, не чувствуя себя
так, словно его сердце вот-вот лопнет. Все это приводило его в восторг, но
не без мыслей о том, почему или как это произошло.
Он спросил нескольких из пляжников об их кажущейся всеобщей юности. У
них был один ответ: "Такова воля Властелина".
Сперва он подумал, что они говорили о Творце, что показалось ему
странным. Насколько он мог судить, у них не существовало никакой религии и
уж, разумеется, никакой с какими-либо организованными подходами,
ритуалами, таинствами.
- Кто такой Властелин? - спрашивал он.
Он думал, что наверное он не правильно понял их слово вапакс, что оно
могло иметь слегка иное значение, чем то, которое находишь у Гомера.
Ипсевас, зебрилла, самый умный из всех, кого он покамест встретил,
ответил так:
- Он живет на вершине мира, за пределами Океаноса.
Он показал вверх и через море на горный кряж по другую сторону его.
- Властелин живет в прекрасном и неприступном дворце на вершине мира.
Именно он - тот, кто создал этот мир и создал нас. Бывало он часто
спускался повеселиться с нами. Мы поступаем, как говорит Властелин, и
играем с ним. Но мы всегда испытываем страх. Если он рассердится или будет
недоволен, то вероятно убьет нас. Или еще хуже.
Вольф улыбнулся и кивнул. Так значит Ипсевас и другие имели не более
рациональное объяснение происхождения и функционирования своего мира, чем
народ его мира. Но у пляжников было одно явление, отсутствовавшее на
Земле. У них имелось единообразие мнений.
Все, кого он спрашивал, давали ему тот же ответ, что и зебрилла.
- Такова воля Властелина. Он создал мир, он создал нас.
- Откуда ты знаешь? - спросил Вольф.
Задавая этот вопрос, он не ожидал чего-нибудь большего, чем получал в
ответ на Земле. Но ему преподнесли сюрприз.
- О, - ответила русалка Пайява, - так нам рассказывал Властелин.
Кроме того, мать мне тоже рассказывала. А ей следовало бы знать. Властелин
создал ее тело. Она помнит, когда он сделал это, хотя это было так
давно-предавно.
- В самом деле? - переспросил Вольф.
Он гадал, не вешает ли она ему лапшу на уши, и думал также, что было
бы трудно расквитаться, сделав с ней то же самое.
- И где же твоя мать? Я хотел бы с ней поговорить.
Пайява махнула рукой на запад.
- Где-то там.
"Где-то" могло означать тысячи миль, потому что он понятия не имел,
как далеко простирался пляж.
- А насколько давно? - поинтересовался Вольф.
Пайява наморщила свой прекрасный лоб и поджала губы.
"Очень целовабельные, - подумал Вольф. - И это тело!" Возвращение
юности приносило с собой сильное осознание зова тела, пола.
Пайява улыбнулась ему и сказала:
- Ты-таки проявляешь интерес ко мне, не так ли?
Он покраснел и ушел бы прочь, но хотел получить ответ на свой вопрос.
- Сколько лет прошло с тех пор, как ты видела свою мать? - снова
спросил он.
Пайява не могла ответить. Слова "год" не было в ее словаре.
Он пожал плечами и быстро ушел, исчезнув за дико колоритной листвой у
пляжа. Она кричала ему вслед сперва лукаво, а потом сердито, когда стало
очевидным, что он не собирался возвращаться. Она сделала несколько
уничижительных замечаний о нем по сравнению с другими мужчинами. Он с ней
не спорил - это было бы ниже его достоинства и, кроме того, сказанное ею
было правдой. Хотя его тело и быстро возвращало себе молодость и силу, оно
все еще страдало от сравнения с окружавшими его почти совершенными
образчиками.
Он бросил эту линию размышлений и обдумал рассказ Пайявы.
Если бы он смог обнаружить ее мать или ее ровесников, он возможно
сумел бы побольше узнать о Властелин. Он не подвергал сомнению рассказ
Пайявы, который на Земле был бы невероятным. Эти люди просто-напросто не
лгали. Вымысел был для них чужд. Такая правдивость имела свои
преимущества, но она также означала, что они были решительно ограничены в
смысле воображения и не обладали большим юмором или остроумием.
Смеялись они достаточно часто, но по очевидным и мелким поводам. Их
комедия не поднималась выше фарса и грубых розыгрышей.
Он выругался из-за того, что ему трудно было оставаться в намеченном
русле размышлений. Его сложности с сосредоточением, казалось становились с
каждым днем сильнее. Итак, о чем он думал, пока не сбился на свое
несчастье из-за плохого приспособления к местному обществу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24