череп
несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер.
Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной - стоило
лишь посмотреть на окружавший Франца мир унижения и страданий. Что могло
заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти?
Страх боли, сопряженной со смертью, был конечно важен, но не
принципиален: самоубийство могло б избавить от мучений быстрым и
безболезненным образом. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась
Францу неприемлемой - да и остальным заключенным, видимо, тоже. Что это
было - оставшийся от прошлой жизни, ненужный здесь инстинкт самосохранения?
Или же замысел того, кто все это придумал? Так или иначе, но загадка
человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, - причем всего
лишь на один шаг.
- Так что же является главным орудием Педагогической Науки в
исправлении заключенного?
- Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог.
- Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно ... А зачем же заключенные тогда
работают?
- Чтобы ошибки обдумывались ... э ... лучше? ... нет, подождите ... э
... крепче? ... нет, не то ... сейчас ... секундочку ... ЭФФЕКТИВНЕЕ!
- Молодец! Отлично!
А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в
первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто не помогал ему - ни
словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, как только он
пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не
составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного
"проветривания" мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль
можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник
согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял.
Невысказанные же мысли роятся в мозгу, и, не находя выхода, человек
"зацикливается" - что может явиться началом душевного расстройства.
Однако, жизнь на Втором Ярусе непрерывно занимала головы заключенных
реакцией на внешние раздражители, так что времени на собственные мысли
попросту не оставалось. А в редкие свободные минуты Франц составлял и
тщательно соблюдал своеобразное "расписание мышления", никогда не
возвращаясь к одной и той же мысли дважды и отводя более половины времени на
бездумно-интеллектуальные развлечения, типа придумывания шарад, ребусов и
шахматных этюдов.
Месяца через два после своего прибытия на Второй Ярус Франц привык
почти ко всему: он перестал замечать жару и грязь; потеряв шесть килограммов
веса, притерпелся к местной еде; он привык к бессмысленной работе, к
безликой жестокости охраны и персонифицированной жестокости урок. Он даже
нашел компромисс с попыткой Системы лишить его собственных мыслей, отведя на
них вторую половину воскресенья, когда остальные заключенные готовили
домашнее задание (Франц мог запомнить всю необходимую ерунду за один час
вместо отведенных на это пяти). Единственным, к чему он привыкнуть не смог,
была невозможность хоть на минуту остаться одному.
Их 21-ый Поток, как и все остальные потоки всех остальных секторов,
состоял из
1) центрального зала, где происходили вечерние переклички;
2) "спальной" камеры с двухэтажными кроватями и
3) подсобных помещений, как то:
а) бесполезной курительной комнаты (урки все равно курили в
камере),
б) читальной комнаты (где имелся полный комплект учебников по
философским предметам), а также
в) туалета, куда заключенные ходили только днем (на ночь камеру
запирали, так что приходилось пользоваться парашей - большим баком без
крышки, ставившимся в камеру перед отбоем).
Мест, где человек мог бы уединиться, предусмотрено не было. Даже
разделительные перегородки в туалете доходили только пояса, а кабинки не
имели запоров и закрывались качающимися, как иногда в барах, дверями ...
продуманность деталей поражала воображение! Ко всему этому Франц оказался не
готов, ибо никогда в жизни не делил ни с кем комнату дольше месяца, даже с
женой (та спала очень беспокойно и будила его по три раза за ночь).
Невозможность уединиться странно подействовала на характер Франца: ему
стало казаться, что окружающие постоянно следят за ним, вступают в
разговоры, ждут от него ответов на свои вопросы ... словом, не оставляют ни
на минуту в покое! Чтобы защитить свое "я" от постороннего внимания, он стал
агрессивен. С урками, конечно, Франц на рожон не лез, однако стал огрызаться
на замечания Вонючки или Огузка. К последнему он испытывал физическое
отвращение, и кончилось это дракой, после которой оба ходили с
разукрашенными синяками физиономиями.
Осознав, в конце концов, психологическую причину своей агрессивности,
Франц смог лучше контролировать себя, и после драки с Огузком срывов у него
более не случалось.
В его характере произошли и другие изменения: он стал ленив и с
удовольствием отлынивал от работы, мог с легкостью соврать или даже украсть.
Может, ослабление моральных устоев явилось следствием усердной работы на
теоретических ... нет, кроме шуток, а? Он стал вставлять в свою речь
множество ругательств (чего не делал со времен студенчества), а чувство
жалости у него притупилось почти до нуля. По своему собственному сравнению,
Франц превратился в интернациональный вариант Ивана Денисовича из
одноименной повести русского писателя Солженицына.
Минус, конечно, кротость солженицынского персонажа.
- Эй, Профессор!
- Чего тебе?
- Ты что, опять от Починки Инвентаря увернулся?
- А пошел ты, Огузок ... рожу разобью!
2. Происшествие
Новичка привели во время пятнадцатиминутного перерыва перед
перекличкой, формально отведенного на прослушивание вечернего обращения
Администрации. Громкоговорители принудительного вещания висели во всех
комнатах, включая туалет, однако слушать заключенных никто не заставлял, и
все разбредались кто куда: курящие шли в курилку, некурящие - разговаривали
в центральном зале или спальной камере. Разговоры велись предельно
бессмысленные ("Эх, послали б нас с послезавтрева на папайю, вот бы
накушались ..."), так что Франц в общей беседе не участвовал. Деться ему,
однако, было некуда, ибо выйти за пределы Потока он уже не мог - внешняя
дверь запиралась сразу же после вечерней прогулки.
В тот вечер, лишь только Чмон в очередной раз завел свой любимый
рассказ об изнасиловании четырех малолетних девочек, внешняя дверь с лязгом
отворилась, и в камеру вошел новичок - толстый парень лет двадцати пяти с
испуганным выражением на тупом лице. Под мышкой он держал комплект
постельного белья. "Здравствуйте." - боязливо сказал новичок; "Заткнись,
гадина! - неприязненно отвечал Чмон, - Еще раз перебьешь - выдавлю левый
глаза." Парень помертвел и в полной растерянности отошел в сторону. Франц
наблюдал за ним издали - толстяк переминался с ноги на ногу у стены и вид
имел самый жалкий: чуть не плакал; потом робко отворил дверь и вошел в
спальную камеру. Выждав минуты три, Франц, сам не понимая, зачем, последовал
за ним - новичок его, на самом деле, не интересовал: тупость и трусость
были написаны на толстом лице парня заглавными буквами.
Когда Франц вошел в камеру, "разборка" шла уже на полную катушку:
Чирий, прижимая трепещущего толстяка к стене, левой рукой держал его за
горло, а правой размеренно бил по щекам: "А ну, снимай штаны, пидор! Снимай,
тебе говорят ..." - приговаривал он в такт пощечинам. Моджахед со скучающим
лицом наблюдал за происходившим со своей койки, сапоги его валялись рядом -
очевидно, урки взяли новичка в оборот в форсированном варианте. "Не хочу
снимать ... Пусти ..." - хныкал толстяк; "Это как же ты, козел, не хочешь?
- орал Чирий, - Да я тебя сейчас ..." Было видно, что парень держится из
последних сил.
Как всегда в подобных случаях, вмешиваться не имело смысла: спасти
новичка от печальной участи никто, кроме него самого, не мог - а вот
неприятности для вмешивающегося могли выйти колоссальные. Да и не собирался
Франц вмешиваться - не собирался до тех пор, пока не услыхал собственный
голос: "А ну, пусти его, Чирий, чего пристал, дай человеку на новом месте
оглядеться ..." Дернул же черт его за язык! - реакция на эти слова
превзошла все мыслимые ожидания. Чирий отпустил новичка и резко повернулся к
Францу, а Моджахед, путаясь в простыне, вскочил с койки: "Ты зачем, гад, не
в свое дело лезешь? Убью!" Франц отскочил назад и быстро посмотрел по
сторонам: Дрона и Чмона в камере не было. Что ж, Чирия он не боялся -
реальную угрозу представлял один Моджахед ... да и тот, запутавшись в
простыне, проспотыкался метра два по направлению к Францу и упал на одно
колено. "Потом все равно изобьют, - мелькнуло в голове Франца, - так хоть
сейчас ..." - он сделал два быстрых шага вперед и с наслаждением, изо всех
сил врезал ногой Моджахеду под подбородок. Удар пришелся в самую точку -
голова урки дернулась назад, глаза замутились; он опрокинулся на спину и
замер. Франц повернулся к Чирию. "Ты чего?... - залепетал тот и попятился
назад, - Смотри, потом хуже будет ... Дрон тебя с говном съест ..."; "Ты до
этого не доживешь, гнида." - сладким голосом отвечал Франц, наступая на
него. Находившиеся в камере заключеные повскакали со своих коек и окружили
их. "Эй, Коряга, а ну, Дрона позови!" - крикнул Чирий; "Стронешься, Коряга,
с места - убью!" - не оборачиваясь, усмехнулся Франц. Урка допятился до
стены - и вдруг с исказившимся лицом бросился вперед, пытаясь лягнуть
Франца в пах. Тот отскочил в сторону и с оттяжкой ударил Чирия сбоку в
челюсть - урка рухнул на четвереньки. Сладостный позыв прикончить
врага впервые в жизни бросился Францу в голову ... он подскочил к
копошившемуся на полу Чирию и врезал ему так же, как до этого Моджахеду, -
ногой под подбородок. Подонок повалился набок и более не шевелился; на губах
у него запузырилась кровь. Франц остановился и схватился рукой за спинку
ближайшей койки - сердце его колотилось у горла, ноги подгибались;
остальные заключенные молча смотрели на него. Драка заняла секунд двадцать,
не больше; что нужно было делать - Франц не понимал.
Но тут, спасая его от необходимости принимать самостоятельное решение,
в камеру вошел Мордастый: "Опять, с-сукины сыны, на перекличку опаздываете
... - гаркнул он, - ... эй, что это у вас происходит?" Все попятились
назад, и Франц остался один в проходе между койками, на равном расстоянии от
лежавших на полу урок и трясущегося новичка на заднем плане. "Зачинщик кто?
- заревел Мордастый, - Зачинщик, говорю, кто, с-сволочи?"; в дверь за его
спиной повалили остальные заключенные. Франц встретился глазами с Дроном, и
это решило дело: "Я - зачинщик, господин Наставник. - сказал он, -
Прикажете в карцер?" Через полторы минуты вызванные Мордастым по рации
охранники уже выводили Франца во внешний коридор: приговор - три дня с
выводом на работу. Оклемавшиеся к тому времени Чирий и Моджахед проводили
его полными ненависти взглядами. А последним своим впечатлением Франц унес
из камеры страную ухмылку новичка - не испуганную (как можно было ожидать),
а какую-то ... Франц не мог понять, какую.
Дорогу в карцер он знал хорошо: они свернули за угол, прошли триста
метров на восток, потом вошли в узкий вспомогательный коридор. Гремя
ключами, охранник отпер решетчатую дверь - после нее оставалось пройти еще
двести метров. Франц шел с удовольствием: три дня карцера казались наилучшим
выходом из положения. Он стал размышлять, что бы произошло, случись эта
история на пять минут раньше: Моджахед и Чирий оклемались бы до начала
переклички, Мордастый бы ничего не заметил, а уж потом ... Франц поежился,
представив себе, что бы с ним произошло потом. "Ладно, трепка от меня не
уйдет ..." - философски подумал он и усмехнулся своим мыслям: если б три
месяца назад кто-нибудь сказал, что он будет так спокойно думать о грядущих
побоях, - да он бы рассмеялся собеседнику в лицо ...
Подошвы сапог привычно прилипали к клейкому линолеумному полу, спереди
и сзади топали охранники. "Завтра на танцы пойдешь?" - спросил топавший
спереди топавшего сзади. "К нам или на женскую половину?" - отозвался
задний. "К нам." - "Не пойду."; "А на женскую половину?" - "На женскую
тоже не пойду." Справа и слева в стенах коридора виднелись какие-то двери,
над головой проплывали заросшие паутиной лампы и водопроводные трубы. "Так
чего же ты, разъеба, спрашивал, на какую половину?" - укорил передний,
обдумав услышанное; "Не твое собачье дело. - незлобиво отвечал задний, -
Отстань, мудило." Они остановились перед дверью карцера. Передний охранник,
звеня ключами, с лязгом отомкнул и со скрипом отворил тяжелую металлическую
дверь: "Заходи!", а когда Франц шагнул внутрь, привычной скороговоркой
забубнил: "В карцере не курить, на пол не плевать, а с завтрева переводишься
на половинный рацион питания, двух-третевый рацион сна и усиленные
физкультурные." Не дожидаясь окончания ритуала, второй охранник пошел
обратно. "И не вздумай на звонок попусту жать, зараза; ежели вызовешь без
нужды - лучше сразу харахере себе сделай." "А что такое харахере, господин
Член Внутренней Охраны?" - как можно вежливее спросил Франц; "Это когда ты
сам себе хер отрезаешь, - любезно разъяснил охранник, - от слова 'херург',
понял?"
Дверь карцера захлопнулась. Послышался звук запираемых замков.
Карцер представлял собой крошечную комнатушку с четырьмя двухэтажными
кроватями; под потолком в четверть накала горел красный ночник. С первого же
взгляда Франц понял, что ему несказанно повезло: он был единственным
штрафником (карцеры имелись лишь на каждом третьем этаже, так что в среднем
там скапливалось до восьми заключенных с трех разных потоков). Он быстро
разделся, залез на дальнюю от параши верхнюю полку и закрыл глаза, стараясь
не потерять ни одной секунды короткого карцерного сна. Лежа в последнем
приступе бодрствования, Франц вспомнил прощальную ухмылку толстого новичка:
зловещая - вот как ее можно было бы описать ... если б только зловещая
ухмылка на устах этого труса имела какой-нибудь смысл ... Нет, не вяжется.
Франц уснул.
Проснулся он, судя по самочувствию, часа через полтора - с явственным
ощущением, что что-то произошло. Он свесил голову вниз: на двух нижних
койках (под ним и на противоположной) спали люди - новых штрафников,
видимо, привели уже после отбоя. Перевернувшись на живот, Франц закрыл
глаза: "Интересно, из нашей камеры или нет?..." - сонно подумал он.
Примерно через час он проснулся опять, на этот раз - с сильным
ощущением тревоги. Секунд тридцать он лежал, не шевелясь и анализируя свои
ощущения; в карцере царили полная тишина и привычный полумрак. Голова была
тяжелая - как всегда, когда проснешься среди ночи. Все казалось в порядке
- что ж тогда разбудило его? Франц сел на кровати и медленно, стараясь не
шуметь, слез на пол. Лишь подойдя к параше (и, соответственно, к входной
двери) вплотную, он понял, что было не в порядке: в узкую щель между
дверью и дверным косяком проникала полоска тусклого желтого света! Не веря
своим глазам, Франц качнул приоткрытую дверь пальцем - раздался громкий
скрип. Он отдернул руку и оглянулся. Соседи его не пошевелились ... или же
... или же ... застыв на месте, Франц до боли в глазах всмотрелся в
очертания двух фигур на кроватях: что-то с ними было не то. (Его захлестнула
волна беспричинного страха.) Что же с ними не то ... что именно ... что
же?! Отклеив подошвы босых ног от липкого пола, он на цыпочках подкрался
к одному из спящих и склонился над ним - тот был с головой укрыт простыней
и не шевелился. Франц осторожно выдохнул воздух - и вдруг осознал, что
простыня на лежавшем перед ним человеке не поднимается и не опускается в
такт дыханию. Он прислушался - звуков дыхания тоже слышно не было. Ощущая,
как лоб его покрывается испариной, Франц медленно распрямился и застыл в
проходе между двумя койками; сердце его стучало, отдаваясь в висках. Он
прислушался к заключенному на кровати напротив - тот тоже не дышал. Или они
оба мертвы - или они оба ... бежали! Бежали? Ну конечно же, эти двое бежали
из карцера - а потому и дверь осталась открыта ... И подложили вместо себя
под простыни какие-нибудь чурки .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32