Они наивнее остальных: сразу верят в вашу пламенную любовь, стоит лишь поцапать их за буфера и помурлыкать "ай лав ю. Кстати, это, пожалуй, было все, что я мог сказать по-английски, но я решил, что хватит и этого. Тем более что я хотел подцепить бабу постарше, чтоб была охоча до молодых парней. Ну и, конечно, побогаче. Но я быстро понял; что замки на песке строить трудновато, особенно если и песка-то поблизости нет. Романтическая встреча с богатой тетенькой в стиле "пекинес и несоленое печеньице" — такое бывает только в трехгрошовых книжонках. Напрасно я расхаживал по всему городу и поигрывал усами, как только на горизонте возникала какая-нибудь уродина. Бабы воротили нос даже от такого красавчика, как я. Надо признать, в этих краях свирепствовала страшная конкуренция. В Венеции каждый здоровый мужчина от четырнадцати до восьмидесяти годков только и ищет, куда бы пристроить своего молодца. Тут никак не скажешь, что мужик нынче пошел не тот. Везде их полно, прямо под ногами путаются — только успевай переступать!
Ясное дело, турист женского пола был начеку. Возможно, в бюро путешествий родного города дамочкам даже вручали памятку, предостерегающую от озабоченных итальяшек. Мне так и виделась напечатанная на всех языках фраза: "Советуем поберечь Ваши чемоданы и Вашу честь..."
В день приезда я на последние гроши купил себе полдюжины горячих пирожков и позавчерашний номер "Франс-Суар". И то, и другое переварить оказалось нелегко. Пирожки жарили на горьком масле, а газету, по-моему, слишком уж наперчили.
В ней была здоровенная статья насчет Капута. В этот раз мне уже посвятили чуть ли не всю первую страницу. От моих подвигов у всех глаза на лоб лезли. Между строчками так и брызгала желчь. В верхах
и в низах, похоже, всполошились как никогда. Все — от комиссаров до лесников — летели вверх тормашками с насиженных мест... За каждый прокол кто-то должен отвечать, и когда до главного виновника не добраться, находят других. Так было всегда, и ничего тут не поделаешь. Вспомните, сколько тумаков зарабатывают ни в чем не повинные мальцы, когда папочку заставляют заплатить квартальный налог или когда у мамочки красный день календаря! Такова жизнь...
Полиция предполагала, что я сбежал в Италию; и я поздравил себя с тем, что пренебрег маршрутом, который начертил мне приятель из Ниццы.
Здесь я чувствовал себя по-настоящему свободным, несмотря на окружавшую меня со всех сторон воду и на нехватку денег...
Но все же паршиво было сидеть без гроша! Я, правда, осуществил мелкую кражу на борту пароходика, курсирующего взад-вперед по Большому кана-лу, но поскольку сдуру залез в сумочку какой-то местной старушенции, то выудил лишь одну сиротливую бумажку в сто лир...
Я совсем приуныл желудком, и мне казалось, что с каждым часом у меня вырастает дюжина новых зубов. В голове постепенно становилось так же пусто, как в брюхе, а в ушах то и дело раздавался колокольный звон. Виной тому была моя слабость, да и сами колокола, впрочем, тоже. Их в Италии без счета. А священников сколько! Нет-нет да и увяжется один: тычет под нос деревяшку с ликом святого и плачется в жилетку, пока не отстегнешь деньгу. Правда, начиная с сегодняшнего утра они ко мне уже не цеплялись. И по этому признаку я понял, что моя бедность окончательно выплыла на свет. Безденежье — это как неизлечимая болезнь. Поначалу незаметная, она точит вас медленно, но верно, пока не наступает роковая минута ее внешних проявлений.
Больше всего меня беспокоила та маленькая гостиница, в которой я остановился, с красивым названием "Стелла де Оро". Она располагалась на маленькой жуликоватой улочке у площади Святого Марка. Я рискнул снять там номер, не имея в кармане ни одного медяка. Как писал кто-то: "У хозяина был орден Почетного легиона, и я доверился ему"... В данном случае поверил он, хозяин. Но это, видно, была лишь минутная слабость, поскольку ут-
ром на подносе с завтраком лежал счет: пять тысяч лир с небольшим... Для любого другого сумма была вполне терпимая, но ддя меня тут же вылезла за всякие рамки.
Возвращаться без денег было нельзя: это грозило крупной разборкой с хозяином. Тем более что на вид он был не из сговорчивых. Его длинные черные усищи а-ля Версингеторикс ничего хорошего не предвещали, равно как и глаза цвета кьянти. Он наверняка держал в ящике под кассой солидную резиновую колотушку, чтоб раскошеливать. халянщиков... Такие приключения часто заканчиваются порчей портрета и визитом к карабинерам. Они потребуют показать документы, тут все и раскроется. Чтоб отправить меня на родину, им достаточно будет всего лишь пересечь Италию в ширину, а это сущий пустяк. Если бы в длину, тогда еще ладно: успел бы поразмыслить...
Спускались сумерки. Это просто так говорят — спускались. На самом деле они стекали с неба, будто ячменный сироп. Воздух был липким и сладким.
Я сел на скамейку на площади Святого Марка и стал смотреть на голубей, представляя их ощипанными и лежащими на блюде с зеленым горошком. Получался отличный натюрморт, от которого в желудке булькало и урчало. А еще ныло в кишках и покалывало под языком...
Конечно, можно было попробовать сцапать одного из них, но как его изжарить? В общем, дело было дрянь. Свобода с туго затянутым поясом — это не предел мечтаний...
Я чисто машинально посучил пальцами, будто крошил хлеб, и зашептал "цыпа, цыпа" самому храброму из голубей, который безрассудно ворковал прямо под моим носом.
Тут чей-то голос спросил:
— Вы француз?
Я живо поднял нос и увидел его.
Он был довольно высокий — повыше меня, — хорошо сложенный, с тонкими чертами лица, светлыми и вдобавок обесцвеченными волосами, глазами дикой лани и прочими внешними проявлениями своих нетрадиционных наклонностей. Я сразу признал в нем стопроцентного гомика. Не только по легкому светло-желтому костюму и нежно-розовой рубашке, а в основном по мелким аккуратненьким жестам и улыбке "пользуйтесь пастой "Колгейт"!
В руках он держал фотоаппарат.
— Да, я француз, и йе очень-то этому рад, — ответил я.
Мое неприветливое обхождение его не отпугнуло. Он выставил мне два ряда влажных, блестящих, завлекательных зубов.
— Вы. не могли бы сфотографировать меня на фоне голубей?
Он и сам чем-то напоминал мне голубя, этот пижон-прилипала.
— Сфотографировать? В такое время? А вам не кажется, что у вас получится битва негров в туннеле?
— Нет, у меня хороший аппарат: "Роллей". И диафрагму я уже отрегулировал. Прекрасный выйдет закат.
Я догадывался: он приехал в Венецию по путевке и спешит нащелкать фотографий, чтоб потом похвастать перед друзьями. Его "Роллей" действительно внушал уважение. Я слыхал, что такие штуковины стоят целое состояние.
— Но учтите: я не умею им пользоваться...
— О, это сущий пустяк! Центрируете меня в окошке и нажимаете вот на эту кнопочку, видите?
Я с большей охотой зацентрировал бы ему в рожу кулаком, потому что "уйдзи, процивный, я с тобой не дружу" — это не мой стиль. Но в голове у меня уже начало кое-что выстраиваться, причем полным ходом. И для успешного осуществления моих надежд калечить этого милого дружочка было нельзя.
Я старательно заснял его портрет.
— Вот спасибо! — прощебетал он. — Как это любезно с вашей стороны... Позвольте, я угощу вас аперитивом?
Отлично: я ему, похоже, понравился. - С удовольствием...
Чего-чего, а забегаловок в стране гондольеров хватает. Мы уселись на террасе какого-то кафе.
— Что будете пить? Я, пожалуй, выпью белого "чинзано"... Он такой нежный и приятный...
— Я тоже. И, если вас не затруднит, я бы еще заказал бутерброд...
Он удивленно моргнул: подобные манеры показались ему мало совместимыми с правилами хорошего тона.
Я улыбнулся.
— Вы, может быть, приняли меня за попрошайку... Действительно, черт возьми: в этих краях их полно. Но со мной, случилось нечто иное...
Он наклонил голову, готовясь выслушать вранье, не выходящее за рамки допустимого.
— Я остался без гроша, — сказал я. — Три дня назад, в день моего приезда, кЬ мне подошел очень приличный с виду парень...
Как видите, я подсунул ему первоклассную затравку: как раз по его части...
Его нарастающий интерес и бокал "чинзано", который вторгся в мой пустой желудок, как армия завоевателей, вызвали у меня небывалый прилив красноречия. Я сплел ему отличную сказочку — он, похоже, был не прочь, чтобы и с ним такое приключилось...
У того парня, сказал я, были очень приятные манеры; но он пригласил меня к заведение, пользующееся дурной репутацией, и там он и его дружки отобрали у меня бумажник. И вот теперь я сижу на бобах и жду, пока брат, которому я отправил телеграмму с просьбой о помощи, вышлет мне деньги в письме, да еще боюсь, как бы конверт не вскрыли на французском почтамте, и так далее, и тому подобное...
Он то изумленно охал, то испуганно ахал, то кудахтал, как почтенная матрона: "Боже! Какой ужас! Не может быть!" Он меня до того раздражал, что мне все сильнее хотелось щелкнуть его костяшками по челюсти, чтобы успокоить нервы.
Он сразу же предложил одолжить мне денег. Я, разумеется, изобразил из себя гордого кабальеро. Я, мол, не тот, за кого вы меня принимаете, у меня, мол, собственного достоинства — девать некуда, и все такое. Он начал настаивать, и через три минуты у меня в руке оказался десятитысячный билет.
— Ладно, — сказал я. — Соглашаюсь только потому, что вы мой соотечественник. Но тогда скажите мне, пожалуйста, свою фамилию и адрес.
— Да не стоит вам беспокоиться из-за такого пустяка!
— Нет. Долг — это святое.
Ну, он и раскололся: зовут его Робер Рапен (счастливые, по его мнению, инициалы). Остановился он в "Альберго Реджина" — роскошном заведении в районе Лидо... Он ни в чем себе не отказывал, и вместо подушки у него, похоже, был пузатый мешок с деньжатами, навевающий безмятежные радужные сны.
Потом начал рассказывать он. Мне на его историю было наплевать, но я был вынужден уделить ему немного внимания — хотя бы на его десять тысяч лир. Купюра жгла мне карман. В голове вертелась оДна мысль: как бы поскорее пойти разменять ее в ресторане и заказать столько жратвы, чтоб потом штаны было не застегнуть!
А он все трепался, трепался... Жил он в Париже. По крайней мере, до смерти отца... Тут его глаза увлажнились:
— Папы не стало месяц назад. Для меня это был ужасный удар! Он Держал антикварный магазин... Я все продал. Все подчистую: и магазин, и квартиру, и нашу виллу в Марн-ла-Кокетт...
Надо было слышать, как он произносит название этой дыры!
— Что поделаешь, — продолжал этот хлястик, — я остался совершенно одиноким. А Париж всегда был для меня невыносим, Вот я и решил съездить в Италию, чтобы хоть как-то развеяться, а вернувшись, поселиться на Лазурном берегу и открыть магазин спорттоваров...
Я покосился на него. Нечего сказать, странная у него была манера носить траур. Правда, глубина горя измеряется вовсе не цветом одежды... Пожалуй, он все же здорово переживал, но итальянское солнце залечило его душевную рану. Я видел, что теперь он уже доволен жизнью, как молодой кот. Пусть почтенный папашка кормит червячков — отжил свое, и черт с ним! Все теперь — сынишке: билеты с портретами, кремовые костюмчики, гондолы и гондольеры! Монеты в его ручонках, похоже, долго не держались.
— Может быть, поужинаете со мной?
Он скучал. Он, видно, уже пытался снять парочку коридорных из отеля, но цеплять местных жителей все же побаивался — мало ли что им в голову взбредет. Моя французская национальность, мой бархатный взгляд и мои городские манеры внушали ему гораздо больше доверия. А то, что я сидел без гроша, сразу давало ему бесспорное преимущество предо мной. Он уже играл себе марш победителя, этот самый Робер. Я был как нельзя более подходящей добычей...
— Охотно... — как бы со стороны услышал я собственный ответ. В конце концов, почему бы еще и не пожрать задарма? Сэкономленные деньги означали для меня выигрыш во времени.
Мы отправились в какой-то модный кабак. С артистами международного класса и американскими попками. Чтоб культурненько поскучать и позевать, лучше места и не надо. Съехавшиеся отовсюду важные шишки хвастались своими прилипалами-подружками; порция икры стоила три тысячи, и тот бедняга, который вздумал бы заказать для начала форель с печеными яблоками, рисковал заслужить всеобщее презрение...
Я был не совсем подходяще одет, чтобы хряцать цып-ленка с карри, но мой синьор Роберто просто ликовал. У присутствующих уже не осталось-на наш счет никаких сомнений. То, что я его любимый дружок, — это было так же заметно, как Эйфелева башня на кухонном буфете. С виду я относился к категории соблазнителей из низшего сословия, от которых чаще всего балдеют как раз гомики-аристократы. Когда мы входили, на нас таращились вовсю. Дамочки смотрели на меня с симпатией и интересом, потому что педы всегда вызывают у них тайную нежность и подогревают их скрытые желания. Мужчины — настоящие, разумеется, — слегка морщили нос, но те, другие, прямо пожирали меня взглядом. Им всем страшно хотелось отведать стройного красавчика вроде меня. А один паша в тюрбане — тот вообще, видно, готов был загнать на барахолке весь свой, гарем, чтоб купить хоть чуток противоестественного экстазу.
Вы себе представить не можете, что чувствуешь, когда забрасываешь в пустое брюхо ужин вроде того, что он мне устроил. Я подметал его глазами, втягивал носом, уплетал за обе щеки... Я исходил слюной, как старый немощный пес, сидящий у подвала колбасной лавки... Это был настоящий рай. Я почти обессилел от удовольствия. Я чувствовал себя маленьким мальчишкой. Куда и подевался убийца Капут... Мой аппетит, мое наслаждение делали меня безобидным и безвинным. Все будто началось заново. Я будто только что выскочил из маминой утробы, и первородного греха во мне было не больше, чем денег в кармане у папуаса.
Рапен с умилением смотрел, как я чавкаю: даже про собственный ужин забыл.
— До чего же вы, видно, изголодались! — пробормотал он, когда я выплюнул в пустую тарелку последнюю персиковую косточку.
Теперь меня охватил легкий стыд. Все вокруг смотрели на меня, как смотрят на только что вышедшего из-за кулис шпагоглотателя: с любопытством и даже с некоторым восхищением.
— Хотите, поедем в какой-нибудь клуб? — спросил Робер. — Я тут знаю несколько довольно любопытных местечек...
Я покачал головой.
— Нет, сегодня не могу. Извините, но мне нужно отдохнуть. Я падаю с ног...
— Что ж, тогда я вас отвезу, ладно?
И отвез — на моторной лодке, которой управлял одетый в форму лодочник. Меня уже не интересовали ни полная яркая луна, ни залив, ни цветные витражи дворцов, отражающиеся в темной воде... Я, как святыню, вез домой в животе свой ужин. Я радовался починающемуся во мне трудному и благородному процессу пищеварения. Радовался простой, почти животной радостью...
Я понял, что ему хочется засечь, где я живу. Он проникновенно сказал мне "до свиданья" у входа в мою "Стеллу де Оро", и я тяжело вполз по крутой лестнице наверх.
Хозяин встретил меня пристальным взглядом, выстукивая пальцами "Риголетто" на крышке стола.
Я бег» единого слова положил перед ним десятитысячную купюру.
Его лицо засияло, как Париж вечером 14 июля. Ом отсчитал мне сдачу и воскликнул завидным бельканто:
— Буона нотте, синьоре!
— Чтоб ты сдох, засранец! — ответил я ему с сердечной улыбкой,
Жратва возвращала мне силы; я полным ходом превращался в прежнего Капута.
На следующее утро, когда я храпел. громче "боин-га", в дверь осторожно постучали.
Я зевнул, как аллигатор, пытаясь сообразить, кто это может быть. Потом мои подозрительность и недоверчивость резко выставились вперед, как антенны насекомого. Когда стучат в дверь гостиничного номера, в котором живет убийца, — это ничего хорошего не предвещает. Это может означать многое: например, приход карабинеров с полными карманами железа.
— Кто там? — спросил я.
— Это я, Робер...
Я узнал его сладенький голосок. Этот хлыщ времени не терял: решил застать меня еще в постели, чтобы я не успел упорхнуть.
Накануне, видя мою усталость, он решил не настаивать, но сегодня утром будущее принадлежало ему.
Я открыл.Ни дать ни взять — картинка из журнала мод! На нем были сиреневые брючки и белый пуловер, а на запястье — золотой браслет, пробудивший у меня неко-
торий интерес. Наглаженный, причесанный, надушенный, он опять улыбался, как на рекламе зубной пасты,
— Доброе утро, соня вы этакая! — сюсюкнул он,
— Доброе утро.
— Я хотел предложить вам прогулку к морю...
— Да я вообще-то не готов...
— Да что там готовиться! Держу пари, это займет у вас не больше трех минут. Кстати, я захватил вам свитер.
Надо же, какой внимательный... Обо всем подумал.
— Мне очень рекомендовали один ресторанчик в лагуне. Туда нужно добираться по берегу Моря. Местечко, говорят, замечательное: стоит среди скал, в сказочно красивом уголке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Ясное дело, турист женского пола был начеку. Возможно, в бюро путешествий родного города дамочкам даже вручали памятку, предостерегающую от озабоченных итальяшек. Мне так и виделась напечатанная на всех языках фраза: "Советуем поберечь Ваши чемоданы и Вашу честь..."
В день приезда я на последние гроши купил себе полдюжины горячих пирожков и позавчерашний номер "Франс-Суар". И то, и другое переварить оказалось нелегко. Пирожки жарили на горьком масле, а газету, по-моему, слишком уж наперчили.
В ней была здоровенная статья насчет Капута. В этот раз мне уже посвятили чуть ли не всю первую страницу. От моих подвигов у всех глаза на лоб лезли. Между строчками так и брызгала желчь. В верхах
и в низах, похоже, всполошились как никогда. Все — от комиссаров до лесников — летели вверх тормашками с насиженных мест... За каждый прокол кто-то должен отвечать, и когда до главного виновника не добраться, находят других. Так было всегда, и ничего тут не поделаешь. Вспомните, сколько тумаков зарабатывают ни в чем не повинные мальцы, когда папочку заставляют заплатить квартальный налог или когда у мамочки красный день календаря! Такова жизнь...
Полиция предполагала, что я сбежал в Италию; и я поздравил себя с тем, что пренебрег маршрутом, который начертил мне приятель из Ниццы.
Здесь я чувствовал себя по-настоящему свободным, несмотря на окружавшую меня со всех сторон воду и на нехватку денег...
Но все же паршиво было сидеть без гроша! Я, правда, осуществил мелкую кражу на борту пароходика, курсирующего взад-вперед по Большому кана-лу, но поскольку сдуру залез в сумочку какой-то местной старушенции, то выудил лишь одну сиротливую бумажку в сто лир...
Я совсем приуныл желудком, и мне казалось, что с каждым часом у меня вырастает дюжина новых зубов. В голове постепенно становилось так же пусто, как в брюхе, а в ушах то и дело раздавался колокольный звон. Виной тому была моя слабость, да и сами колокола, впрочем, тоже. Их в Италии без счета. А священников сколько! Нет-нет да и увяжется один: тычет под нос деревяшку с ликом святого и плачется в жилетку, пока не отстегнешь деньгу. Правда, начиная с сегодняшнего утра они ко мне уже не цеплялись. И по этому признаку я понял, что моя бедность окончательно выплыла на свет. Безденежье — это как неизлечимая болезнь. Поначалу незаметная, она точит вас медленно, но верно, пока не наступает роковая минута ее внешних проявлений.
Больше всего меня беспокоила та маленькая гостиница, в которой я остановился, с красивым названием "Стелла де Оро". Она располагалась на маленькой жуликоватой улочке у площади Святого Марка. Я рискнул снять там номер, не имея в кармане ни одного медяка. Как писал кто-то: "У хозяина был орден Почетного легиона, и я доверился ему"... В данном случае поверил он, хозяин. Но это, видно, была лишь минутная слабость, поскольку ут-
ром на подносе с завтраком лежал счет: пять тысяч лир с небольшим... Для любого другого сумма была вполне терпимая, но ддя меня тут же вылезла за всякие рамки.
Возвращаться без денег было нельзя: это грозило крупной разборкой с хозяином. Тем более что на вид он был не из сговорчивых. Его длинные черные усищи а-ля Версингеторикс ничего хорошего не предвещали, равно как и глаза цвета кьянти. Он наверняка держал в ящике под кассой солидную резиновую колотушку, чтоб раскошеливать. халянщиков... Такие приключения часто заканчиваются порчей портрета и визитом к карабинерам. Они потребуют показать документы, тут все и раскроется. Чтоб отправить меня на родину, им достаточно будет всего лишь пересечь Италию в ширину, а это сущий пустяк. Если бы в длину, тогда еще ладно: успел бы поразмыслить...
Спускались сумерки. Это просто так говорят — спускались. На самом деле они стекали с неба, будто ячменный сироп. Воздух был липким и сладким.
Я сел на скамейку на площади Святого Марка и стал смотреть на голубей, представляя их ощипанными и лежащими на блюде с зеленым горошком. Получался отличный натюрморт, от которого в желудке булькало и урчало. А еще ныло в кишках и покалывало под языком...
Конечно, можно было попробовать сцапать одного из них, но как его изжарить? В общем, дело было дрянь. Свобода с туго затянутым поясом — это не предел мечтаний...
Я чисто машинально посучил пальцами, будто крошил хлеб, и зашептал "цыпа, цыпа" самому храброму из голубей, который безрассудно ворковал прямо под моим носом.
Тут чей-то голос спросил:
— Вы француз?
Я живо поднял нос и увидел его.
Он был довольно высокий — повыше меня, — хорошо сложенный, с тонкими чертами лица, светлыми и вдобавок обесцвеченными волосами, глазами дикой лани и прочими внешними проявлениями своих нетрадиционных наклонностей. Я сразу признал в нем стопроцентного гомика. Не только по легкому светло-желтому костюму и нежно-розовой рубашке, а в основном по мелким аккуратненьким жестам и улыбке "пользуйтесь пастой "Колгейт"!
В руках он держал фотоаппарат.
— Да, я француз, и йе очень-то этому рад, — ответил я.
Мое неприветливое обхождение его не отпугнуло. Он выставил мне два ряда влажных, блестящих, завлекательных зубов.
— Вы. не могли бы сфотографировать меня на фоне голубей?
Он и сам чем-то напоминал мне голубя, этот пижон-прилипала.
— Сфотографировать? В такое время? А вам не кажется, что у вас получится битва негров в туннеле?
— Нет, у меня хороший аппарат: "Роллей". И диафрагму я уже отрегулировал. Прекрасный выйдет закат.
Я догадывался: он приехал в Венецию по путевке и спешит нащелкать фотографий, чтоб потом похвастать перед друзьями. Его "Роллей" действительно внушал уважение. Я слыхал, что такие штуковины стоят целое состояние.
— Но учтите: я не умею им пользоваться...
— О, это сущий пустяк! Центрируете меня в окошке и нажимаете вот на эту кнопочку, видите?
Я с большей охотой зацентрировал бы ему в рожу кулаком, потому что "уйдзи, процивный, я с тобой не дружу" — это не мой стиль. Но в голове у меня уже начало кое-что выстраиваться, причем полным ходом. И для успешного осуществления моих надежд калечить этого милого дружочка было нельзя.
Я старательно заснял его портрет.
— Вот спасибо! — прощебетал он. — Как это любезно с вашей стороны... Позвольте, я угощу вас аперитивом?
Отлично: я ему, похоже, понравился. - С удовольствием...
Чего-чего, а забегаловок в стране гондольеров хватает. Мы уселись на террасе какого-то кафе.
— Что будете пить? Я, пожалуй, выпью белого "чинзано"... Он такой нежный и приятный...
— Я тоже. И, если вас не затруднит, я бы еще заказал бутерброд...
Он удивленно моргнул: подобные манеры показались ему мало совместимыми с правилами хорошего тона.
Я улыбнулся.
— Вы, может быть, приняли меня за попрошайку... Действительно, черт возьми: в этих краях их полно. Но со мной, случилось нечто иное...
Он наклонил голову, готовясь выслушать вранье, не выходящее за рамки допустимого.
— Я остался без гроша, — сказал я. — Три дня назад, в день моего приезда, кЬ мне подошел очень приличный с виду парень...
Как видите, я подсунул ему первоклассную затравку: как раз по его части...
Его нарастающий интерес и бокал "чинзано", который вторгся в мой пустой желудок, как армия завоевателей, вызвали у меня небывалый прилив красноречия. Я сплел ему отличную сказочку — он, похоже, был не прочь, чтобы и с ним такое приключилось...
У того парня, сказал я, были очень приятные манеры; но он пригласил меня к заведение, пользующееся дурной репутацией, и там он и его дружки отобрали у меня бумажник. И вот теперь я сижу на бобах и жду, пока брат, которому я отправил телеграмму с просьбой о помощи, вышлет мне деньги в письме, да еще боюсь, как бы конверт не вскрыли на французском почтамте, и так далее, и тому подобное...
Он то изумленно охал, то испуганно ахал, то кудахтал, как почтенная матрона: "Боже! Какой ужас! Не может быть!" Он меня до того раздражал, что мне все сильнее хотелось щелкнуть его костяшками по челюсти, чтобы успокоить нервы.
Он сразу же предложил одолжить мне денег. Я, разумеется, изобразил из себя гордого кабальеро. Я, мол, не тот, за кого вы меня принимаете, у меня, мол, собственного достоинства — девать некуда, и все такое. Он начал настаивать, и через три минуты у меня в руке оказался десятитысячный билет.
— Ладно, — сказал я. — Соглашаюсь только потому, что вы мой соотечественник. Но тогда скажите мне, пожалуйста, свою фамилию и адрес.
— Да не стоит вам беспокоиться из-за такого пустяка!
— Нет. Долг — это святое.
Ну, он и раскололся: зовут его Робер Рапен (счастливые, по его мнению, инициалы). Остановился он в "Альберго Реджина" — роскошном заведении в районе Лидо... Он ни в чем себе не отказывал, и вместо подушки у него, похоже, был пузатый мешок с деньжатами, навевающий безмятежные радужные сны.
Потом начал рассказывать он. Мне на его историю было наплевать, но я был вынужден уделить ему немного внимания — хотя бы на его десять тысяч лир. Купюра жгла мне карман. В голове вертелась оДна мысль: как бы поскорее пойти разменять ее в ресторане и заказать столько жратвы, чтоб потом штаны было не застегнуть!
А он все трепался, трепался... Жил он в Париже. По крайней мере, до смерти отца... Тут его глаза увлажнились:
— Папы не стало месяц назад. Для меня это был ужасный удар! Он Держал антикварный магазин... Я все продал. Все подчистую: и магазин, и квартиру, и нашу виллу в Марн-ла-Кокетт...
Надо было слышать, как он произносит название этой дыры!
— Что поделаешь, — продолжал этот хлястик, — я остался совершенно одиноким. А Париж всегда был для меня невыносим, Вот я и решил съездить в Италию, чтобы хоть как-то развеяться, а вернувшись, поселиться на Лазурном берегу и открыть магазин спорттоваров...
Я покосился на него. Нечего сказать, странная у него была манера носить траур. Правда, глубина горя измеряется вовсе не цветом одежды... Пожалуй, он все же здорово переживал, но итальянское солнце залечило его душевную рану. Я видел, что теперь он уже доволен жизнью, как молодой кот. Пусть почтенный папашка кормит червячков — отжил свое, и черт с ним! Все теперь — сынишке: билеты с портретами, кремовые костюмчики, гондолы и гондольеры! Монеты в его ручонках, похоже, долго не держались.
— Может быть, поужинаете со мной?
Он скучал. Он, видно, уже пытался снять парочку коридорных из отеля, но цеплять местных жителей все же побаивался — мало ли что им в голову взбредет. Моя французская национальность, мой бархатный взгляд и мои городские манеры внушали ему гораздо больше доверия. А то, что я сидел без гроша, сразу давало ему бесспорное преимущество предо мной. Он уже играл себе марш победителя, этот самый Робер. Я был как нельзя более подходящей добычей...
— Охотно... — как бы со стороны услышал я собственный ответ. В конце концов, почему бы еще и не пожрать задарма? Сэкономленные деньги означали для меня выигрыш во времени.
Мы отправились в какой-то модный кабак. С артистами международного класса и американскими попками. Чтоб культурненько поскучать и позевать, лучше места и не надо. Съехавшиеся отовсюду важные шишки хвастались своими прилипалами-подружками; порция икры стоила три тысячи, и тот бедняга, который вздумал бы заказать для начала форель с печеными яблоками, рисковал заслужить всеобщее презрение...
Я был не совсем подходяще одет, чтобы хряцать цып-ленка с карри, но мой синьор Роберто просто ликовал. У присутствующих уже не осталось-на наш счет никаких сомнений. То, что я его любимый дружок, — это было так же заметно, как Эйфелева башня на кухонном буфете. С виду я относился к категории соблазнителей из низшего сословия, от которых чаще всего балдеют как раз гомики-аристократы. Когда мы входили, на нас таращились вовсю. Дамочки смотрели на меня с симпатией и интересом, потому что педы всегда вызывают у них тайную нежность и подогревают их скрытые желания. Мужчины — настоящие, разумеется, — слегка морщили нос, но те, другие, прямо пожирали меня взглядом. Им всем страшно хотелось отведать стройного красавчика вроде меня. А один паша в тюрбане — тот вообще, видно, готов был загнать на барахолке весь свой, гарем, чтоб купить хоть чуток противоестественного экстазу.
Вы себе представить не можете, что чувствуешь, когда забрасываешь в пустое брюхо ужин вроде того, что он мне устроил. Я подметал его глазами, втягивал носом, уплетал за обе щеки... Я исходил слюной, как старый немощный пес, сидящий у подвала колбасной лавки... Это был настоящий рай. Я почти обессилел от удовольствия. Я чувствовал себя маленьким мальчишкой. Куда и подевался убийца Капут... Мой аппетит, мое наслаждение делали меня безобидным и безвинным. Все будто началось заново. Я будто только что выскочил из маминой утробы, и первородного греха во мне было не больше, чем денег в кармане у папуаса.
Рапен с умилением смотрел, как я чавкаю: даже про собственный ужин забыл.
— До чего же вы, видно, изголодались! — пробормотал он, когда я выплюнул в пустую тарелку последнюю персиковую косточку.
Теперь меня охватил легкий стыд. Все вокруг смотрели на меня, как смотрят на только что вышедшего из-за кулис шпагоглотателя: с любопытством и даже с некоторым восхищением.
— Хотите, поедем в какой-нибудь клуб? — спросил Робер. — Я тут знаю несколько довольно любопытных местечек...
Я покачал головой.
— Нет, сегодня не могу. Извините, но мне нужно отдохнуть. Я падаю с ног...
— Что ж, тогда я вас отвезу, ладно?
И отвез — на моторной лодке, которой управлял одетый в форму лодочник. Меня уже не интересовали ни полная яркая луна, ни залив, ни цветные витражи дворцов, отражающиеся в темной воде... Я, как святыню, вез домой в животе свой ужин. Я радовался починающемуся во мне трудному и благородному процессу пищеварения. Радовался простой, почти животной радостью...
Я понял, что ему хочется засечь, где я живу. Он проникновенно сказал мне "до свиданья" у входа в мою "Стеллу де Оро", и я тяжело вполз по крутой лестнице наверх.
Хозяин встретил меня пристальным взглядом, выстукивая пальцами "Риголетто" на крышке стола.
Я бег» единого слова положил перед ним десятитысячную купюру.
Его лицо засияло, как Париж вечером 14 июля. Ом отсчитал мне сдачу и воскликнул завидным бельканто:
— Буона нотте, синьоре!
— Чтоб ты сдох, засранец! — ответил я ему с сердечной улыбкой,
Жратва возвращала мне силы; я полным ходом превращался в прежнего Капута.
На следующее утро, когда я храпел. громче "боин-га", в дверь осторожно постучали.
Я зевнул, как аллигатор, пытаясь сообразить, кто это может быть. Потом мои подозрительность и недоверчивость резко выставились вперед, как антенны насекомого. Когда стучат в дверь гостиничного номера, в котором живет убийца, — это ничего хорошего не предвещает. Это может означать многое: например, приход карабинеров с полными карманами железа.
— Кто там? — спросил я.
— Это я, Робер...
Я узнал его сладенький голосок. Этот хлыщ времени не терял: решил застать меня еще в постели, чтобы я не успел упорхнуть.
Накануне, видя мою усталость, он решил не настаивать, но сегодня утром будущее принадлежало ему.
Я открыл.Ни дать ни взять — картинка из журнала мод! На нем были сиреневые брючки и белый пуловер, а на запястье — золотой браслет, пробудивший у меня неко-
торий интерес. Наглаженный, причесанный, надушенный, он опять улыбался, как на рекламе зубной пасты,
— Доброе утро, соня вы этакая! — сюсюкнул он,
— Доброе утро.
— Я хотел предложить вам прогулку к морю...
— Да я вообще-то не готов...
— Да что там готовиться! Держу пари, это займет у вас не больше трех минут. Кстати, я захватил вам свитер.
Надо же, какой внимательный... Обо всем подумал.
— Мне очень рекомендовали один ресторанчик в лагуне. Туда нужно добираться по берегу Моря. Местечко, говорят, замечательное: стоит среди скал, в сказочно красивом уголке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45