с мотоциклами, в шлемах, сапогах и со злыми физиономиями. На груди у них висели медные бляхи, совсем как у быков-медалистов с сельхозвыставки.
Тот, что играл на дверце Вагнера, заговорил первым.
— Вы — Пьер Гиден? — спросил он.
Я на секунду растерялся, так как эта фамилия мне ни о чем не говорила, но тут вспомнил, что в Париже, в водительском кафе, соседи по столу называли толстяка Пьеро именно так.
— Да, а в чем дело? Я разве что-то нарушил? Стою с габаритами, как полагается...
Я говорил просто так, от фонаря, потому что уже наступил день — и, видать, давно наступил. Паршивый день — серый и какой-то больной.
— Дело не в этом,— сказал мотоциклист.— Вьг брали в Париже попутчика?
Черт! Моя задница тут же захлопала половинками. Быстро же они меня вычислили! К счастью, мотоциклисты, похоже, плохо разглядели мою физиономию, или же она порядком изменилась от ударов толстяка.
— Да, — сказал я. — Было дело, подсадил одного братишку. Он обломался, ну, и...
— Это он вам все наплел: на самом деле это опасный преступник, бежавший из тюрьмы. Настоящий убийца. Куда он делся?
— Я его высадил в Аваллоне.
— Почему?
— Остановились пожрать. Потом он вышел покурить или нужду справить. Пришел и говорит, что его согласился подбросить какой-то турист. Оно и понятно: на легковушке-то быстрее, чем на моем паровозе.
Мотоциклисты набычились. Они-то, небось, уже воображали, как притащат с собой старину Капута и загребут поздравления, повышения, гип-гип-ура, портреты в газетах. А тут — на-ка, выкуси, птичка улетела!
— Преступник, говорите? — пробормотал я. — Ну и дела! Я-то думал, коллега... До чего ж люди притворяться умеют!
— Вы видели машину, в которую он сел?
— Да.
— Что за машина?
— Серый "пежо".
— Ах, вот как?
— Ага...
— А номер случайно не записали?
— А на кой черт? Если я начну записывать все, что по дороге попадается, этим записям конца и края не будет. Помню только, что регистрационные цифры 75.
— Это уже кое-что,— сказал первый мотоциклист. Он записал липовый номер в свой блокнот: это
какую же дырявую башку надо иметь, чтоб не запомнить такую элементарщину!
Пока он писал, второй спросил меня:
— А что это с вами стряслось?
Я поднес руку к лицу: на нем и вправду живого места не было.
— Не попал на подножку, когда слазил. Ночью, знаете, все не слава богу...
— Ну что ж, могло быть и хуже,— участливо брякнул он.
— Это уж точно!
Первый уже укладывал блокнот в карман, сунув карандаш в переплет.
— Как приедете в Ниццу, зайдите в комиссариат для записи показаний.
— Хорошо.
— Кстати, мы уже звонили вашему шефу.
-На фига?!— завопил я.— Хотите, чтоб меня выперли? Старикашке! строго-настрого запрещает нам брать, пассажиров!
— Впредь будете осторожнее. Вот скотина, а!
— Да откуда же я знал, что он...
— До свиданья!— перебил мотоциклист и по-отечески кивнул головой, будто предупреждая: "Смотри, парень, без фокусов, не то сцапаю когда-нибудь па вираже..."
Но я-то Как раз не хотел, чтоб они меня сцапали, эти черти на колесиках!
Об этом я думал, глядя, как они один за другим удаляются по голубом дороге, похожие на игрушки из универмага.
Я знал, что мне не поздоровится, если я надолго засяду в этом грузовике. Через час-другой эти легавые усекут где-нибудь мою рожу — благо, ее показывают по всем каналам — и обман раскроется.
Я завел свою колымагу и притопил на полную. Но этот чертов шкаф будто топтался на месте. "Ягуар" мне был нужен, да и то...
Я добрался до Шаньи и на окраине города свернул на грунтовую дорогу. Я поставил грузовик вдали от шоссе, за густыми деревьями, чтобы его не сразу нашли, потом вернулся на дорогу и принялся голосовать.
Вскоре остановился один чудик-швейцарец, который ни фига не прорубал по-французски. Я попросил высадить меня в Шалон-де-Саоне; шоссе начинало вредить моему здоровью.
В Шалоне я купил себе новые тряпки в дремучем пригородном магазинчике, где наверняка не читали газет. Я вышел оттуда похожим на принарядившегося к празднику фермера, но меня это не смущало.
Мягкая шляпа, зеленые солнцезащитные очки — и я изменился достаточно, чтобы сунуться на вокзал. Мне повезло: через десять минут после моего появления в туннельном доме поезд уже уносил меня в Марсель.
Путешествие прошло без инцидентов. Я храпел в своем углу напротив старенького седого кюре. В ручонке он, как и полагается, держал молитвенник, но почему-то предпочитал глазеть на пейзаж.
В два часа дня я приехал в Марсель, а в три уже зацапал автобус на Сен-Рафаэль. Я чувствовал себя прекрасно:
успел схоДить побриться к марсельскому брадоскребу. В Марселе, городе, чья история уходит корнями в античность (как пишут спортивные журналисты, чьи авторучки всегда до отказа заправлены дежурными штампами), парикмахерам не в диковинку брить парня в синяках и со ссадиной на скуле.
Цирюльник, добродушный грек, побрил меня, стараясь не задевать ссадины и рассказывая, о предстоящем матче Реймс-Марсель, который должен был наделать шума в следующее воскресенье. По мне, так лучше такой разговор, чем сами знаете какой. Чтобы ему угодить, я сказал, что ничуть не сомневаюсь в победе марсельцев, и он тут же бесплатно пшикнул на меня облачком лавандовой воды...
Я вышел из автобуса на пересечении с дорогой в Гримо. В этом месте есть заправка, и я без труда нашел тачку, ехавшую в Сен-Тропез.
Солнце лупило вовсю, и Средиземное море изо всех сил старалось выглядеть, как на плакате в бюро путешествий. Жить было хорошо.
А Эмма-то, небось, и в ус не дует, думал я. Знай себе щелкает денежки, добытые благодаря такому идиоту, как я, которому палач едва не устроил великую стрижку... Правда, узнав, что я решил проветриться, она должна была чуток погрустнеть.
В Сен-Тропезе я поехал прямо в порт — в приморских городах иначе не бывает — и устроился на террасе кафе "Сенекье".
Тут уже начал попадаться англичашка; но не тот, что трясется над отпускными, а другой — богатенький психованный педик, приехавший поохотиться под ласковым южным солнцем на малолетних рыбаков и чистильщиков. Я заказал пастис и разнежился. Было тепло, в воздухе веяло чем-то приятным, девчонки уже оделись по-весеннему, в яркое и цветастое... Только я не затем сюда притащился, чтоб на их задницы глазеть. Нет, у меня в голове зрел другой, более прибыльный проект.
Чтобы вылезти из дерьма, мне требовались деньги, и не какие-нибудь, а приличные.
А денег мне могла отвалить только одна персона — моя ненаглядная Эмма.
Взявшись за дело как следует, я смогу достичь цели. Я хотел этого изо всех сил. Я снова писал в повестке дня: "Иди или сдохни". Учитывая то, чем я за последнее время украсил свою биографию, полпорции пастиса такого обжору, как я, уже не устраивало.
Консьержка сказала — "Тамарис". Но тут, похоже, виллы и отели с таким названием встречались на каждом углу. Надо было найти именно тот, где жила Эмма, причем так, чтобы при этом не нашли меня. А отыскав его, нужно было еще туда войти. Вот тут могли начаться неприятности: ведь, после моего побега Эмма непременно понаставила вокруг себя капканов. Она была слишком крученой, чтоб не догадаться, что я направлюсь к ней... А может быть, и наручных дел мастера тоже до этого доперли И уже навострили сюда свои кованые ботинки...
Я заказал еще один настиг. ()п попил, как к сказке. Маленький кубик льда и этой темно-зеленой водичке казался как раз на своем месте. Я смотрел, как этот крошечный айсберг плавает на поверхности и понемногу тает на солнце.
В воздухе витал здоровый запах шафрана. На синее море опускались спокойные сумерки, У берега покачивались кораблики. Благодать, да и только... Я подумал: пусть даже меня изловят — приехать сюда все равно стоило...
Мимо проходил жутких размеров мужик в нахлобучке с кокардой и вопил, что, мол, вышел свежий номер "Франс-Суар". Я купил, чтобы узнать, как обстоят мои дела.
В газетке говорилось, что кое-где отыскались мои следы: один продавец бананов видел, как я выходил из дома в обличье, или, скорее, оброжье трубочиста, одна влюбленная парочка видела, как я переодевался под мостом... Все тебя видят! Думаешь, что ты один, в покое, что кроме твоего ангела-хранителя никто на тебя не смотрит, а на самом деле весь мир изучает тебя, будто ты зажат между стеклышками микроскопа... Аж противно!
к моменту выхода "Франс-Суар" в печать они дошли только до моего бегства из Парижа на грузовике. Причем считали, что я сделал это ночью, и тут попали пальцем в небо. Зато уже расписывали, как меня сцапают, закуют в кандалы, привезут в Париж под надежной охраной. Облизывались уже. Тут пахло тремя колонками на первой странице! Благодаря моим выкрутасам бедняги марсиане могли малость передохнуть и поставить свои тарелки на техосмотр.
Я прочитал и анекдоты; они оказались куда веселее, чем статья обо мне. Я даже посмеялся, прочитав про ежика, который по ошибке полез вместо ежихи на одежную щетку. И пастис был что надо. В общем, хорошо мне было... Да только не мог я всю жизнь сидеть на этой террасе.
Я расплатился и отправился на поиски какого-нибудь тихого ресторанчика. А найдя, заказал рыбный суп и барабульку с укропом. В тюрьме-то рыбкой не баловали...
Потом я рассудил, что мне нужен отель. Но вот это уж было и вправду рискованно. За всеми портовыми гостиницами присматривают, как за молоком на плите. Без документов я на следующее же утро оказался бы в местной каталажке, что по соседству с мэрией.
И тогда меня посетила хорошая мысль. В стороне от порта стояло несколько старых, пришедших в негодность катеров. Оставалось только купить одеяло — и спи себе в брюхе любой посудины... Там, конечно, не три звездочки и даже не полторы, но все-таки крыша... Да еще в качестве бесплатного приложения — баюканье синих волн, которое доводит до слез матросских матерей...
Чтоб на меня не косились, я скорчил из себя мерзляка-отпускника, возвращающегося в Париж. Я пошел в магазин для туристов и купил там шотландское дорожное одеяло, бритву и кусок мыла. Потом небрежно добавил:
— Да, и дайте еще школьный ножичек для моего пацана...
С этим ножиком я, конечно, не мог начать блокаду Ленинграда, но чувствовал себя спокойнее.
Корабль своей мечты я нашел без труда. Он был пришвартован довольно далеко, на левой оконечности порта. От него осталась только ржавая обшивка: внутри его вычистили, как орех. Он казался огромным.
Я перелез через борт, положив на него вместо трапа длинную доску. С ножом я решил не расставаться: слишком уж он отвечал моей- репутации. Правда, резал он не лучше дирижерской палочки... Я долго тер его о кусок железа, пока не почувствовал, что лезвие ожило. Тогда я сунул ножик в чехол и положил во внутренний карман пиджака. : Сон не приходил, и мне было одиноко. Одиноко, как потерпевшему кораблекрушение. Сидя в чреве пустого корабля, я забывал о том, что совсем рядом — шумный суетливый город. Я будто задыхался.
"Ну, парень, тебе еще клаустрофобии не хватало",— сказал я себе.
На колокольне бомкнуло девять раз. Вечер был теплым и ясным. Я взошел по доске к борту, и от
морского ветра мне сразу стало веселее. Далеко слева праздничной гирляндой горели огни Сен-Рафаэля.
Мне нужен был свет. Темнота уже начала меня доставать. Темнота камеры, темнота убогой квартиры проститутки, темнота дороги, прошитой форами грузовика... Нет уж, хватит! Я живой человек! Свет — это жизнь, так же, как звук и тепло...
Я спрыгнул на причал и медленно пошел к порту, где' напротив прогулочных яхт выстроились роскошные американские автомобили.
И... я узнал среди них машину Баумана. Эмма оставила ее себе. Ей, наверное, нравилась эта здоровенная зеленая тачко, вся хромированная, как ванная комната. Номер тоже был мне знаком: там стояли три девятки. Раз машина здесь — значит, Эмма или Робби тоже недалеко.
Вот она, желанная возможность повидать мою милую детку... Я бесшумно открыл заднюю дверь. И вдруг почему-то заволновался, как пацан, который впервые лезет на бабу.
В машине витал запах Эммы: этот аккуратный, хрупкий, сладкий запах, который всегда предшествовал ее появлению и который следовало вдыхать кончиком носа, как пробуют краешками губ хорошее вино.
Да, это была уже почти она. Я с изумлением понял, что по-прежнему в нее влюблен. Об этом мне говорило мое тело. Оно дрожало и терялось. И я задыхался, будто мне завязали на глотке узел.
Вот это был уж кайф так кайф. Хорошо, что я входил с ней в контакт через посредство духов. Иначе, если бы вдруг оказался с ней лицом к лицу, то остолбенел бы и даже пальцем не подумал шевельнуть.
Я уселся на коврике возле сиденья. Места, слава богу, хватало. Прислонившись спиной к дверце и опустив кнопку замка, чтобы не застали врасплох, я крепко задумался.
То, что я задумал и начал выполнять, было страшно рискованным. Но риска-то я и хотел. Мне нужно было как-то применить новые силы, бурлившие в моих жилах. А там — будь что будет.
Я постепенно привык к запаху, к атмосфере машины. И во мне мало-помалу снова проснулась ненависть к этой женщине. Я подогревал эту ненависть своими черными мыслями. Я думал о том, что она сделала, думал о той золотой паутине, которую она терпеливо соткала, чтобы поймать и погубить меня. Это ведь она сделала из меня пропащего человека, человека вне закона, убийцу...
Она пленила меня запахами своих духов и своей нежной кожей, завлекла влажными поцелуями и сочащимися любовью взглядами — и все для того, чтобы заставить меня убить ее мужа. Она с великолепной изобретательностью повесила на меня убийство, которого я не совершал... А потом к этому прибавилось и все остальное: мед-брат из "Куско", шлюха из подворотни, толстый водила Пьеро, которому сейчас уже, небось, душновато становилось внутри фургона! Всех их следовало записать на ее счет. Но впереди всех — меня. Потому что я стал во всей этой истории пострадавшим номер 1.
Остальные посеяли в ней только свои жизни: эта незадача рано или поздно случается со всеми. Но я — я потерял нечто более редкое и, пожалуй, более ценное, чем жизнь: я потерял равновесие. Теперь передо мной навсегда закрылась одна дверь: стальная дверь, которую уже никто и ничто не откроет. Я навсегда попал за черту и был обречен убивать до тех пор, пока в один прекрасный день не подстрелят меня самого. Был обречен вечно убегать, изворачиваться, ночевать в трюмах брошенных кораблей, бриться под открытым небом...
Сами понимаете, к тому моменту, когда Эмма пришла забирать машину, я от подобных размышлений уже раскалился добела.
Она была одна. Я услышал, как она приближается: ее каблуки щелкали о бетонные плиты набережной. Она открыла переднюю дверцу, села за руль и захлопнула дверь за собой. Ее точеные руки нашли замок зажигания сразу, не ощупывая. Машина реагировала на малейшее нажатие педали. Она рвалась вперед, как корабль по тихой воде: беззвучно, без единого рывка...
Я затаил дыхание и с небывалой осторожностью вынул из кожаного чехла нож. Держа его в руке, я был уже другим человеком, а именно — тем, кого она из меня сделала.
Я стал сильным, резким, мощным.
Я почувствовал, что мы съезжаем с набережной и поворачиваем на узкую боковую улицу. Машина ехала не спеша. Высовываться мне было еще рано.
Начни я действовать прямо здесь — Эмма, чего доброго, затрепыхается и всполошит народ. За этим дело не станет: в такое время провансальцы еще не спят. Они лазят по своим городишкам и нюхают вечерний бриз. И правильно делают: он того стоит...
Наконец Эмма нажала на газ, и в окнах завыл встречный ветер.
Тогда я принял более естественную позу. Я дви-гался, стираясь не делать шума, по она почувствовала за спиной чужое присутствие. Я услышал, как она пробормотала "но...", затем сняла ногу с педали.
Мы находились на темном проспекте с двумя рядами деревьев. Можно было приступать.
— Ты, пожалуй, притормози, Эмма, — сказал я, блеснув ножом в лунном свете.
Она повела себя очень прилично, очень достойно. Машина плавно остановилась у обочины. Несколько мгновений мы сидели, туповато и немного смущенно уставившись друг на друга.
Справа поблескивало под луной море: ночная синева и серебро — прямо картинка для комнаты горничной, только живая. Даром что в этих местах жил сам Пикассо — живая природа неповторима и незаменима.
— Ну? — сказала Эмма.
Она уже успела взять себя в руки. Она уже полностью владела собой. Ее фиалковый взгляд протыкал мою шкуру насквозь. Я видел ее руки на руле: ни один пальчик не шевелился. Ее руки словно лежали на бархатной подушке, напоминая гипсовые или восковые слепки. Я невольно залюбовался ими.
Поскольку я, онемев от наскочившей эмоции, не отвечал, она с удесятеренной решительностью повторила:
— Ну?
— Ну,— сказал я наконец, радуясь, что голос мой звучит твердо,— я, как видишь, приехал тебя навестить, Она покосилась на блестящее лезвие ножа,
— Интересная у тебя манера навещать,
— Не обессудь,— проворчал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Тот, что играл на дверце Вагнера, заговорил первым.
— Вы — Пьер Гиден? — спросил он.
Я на секунду растерялся, так как эта фамилия мне ни о чем не говорила, но тут вспомнил, что в Париже, в водительском кафе, соседи по столу называли толстяка Пьеро именно так.
— Да, а в чем дело? Я разве что-то нарушил? Стою с габаритами, как полагается...
Я говорил просто так, от фонаря, потому что уже наступил день — и, видать, давно наступил. Паршивый день — серый и какой-то больной.
— Дело не в этом,— сказал мотоциклист.— Вьг брали в Париже попутчика?
Черт! Моя задница тут же захлопала половинками. Быстро же они меня вычислили! К счастью, мотоциклисты, похоже, плохо разглядели мою физиономию, или же она порядком изменилась от ударов толстяка.
— Да, — сказал я. — Было дело, подсадил одного братишку. Он обломался, ну, и...
— Это он вам все наплел: на самом деле это опасный преступник, бежавший из тюрьмы. Настоящий убийца. Куда он делся?
— Я его высадил в Аваллоне.
— Почему?
— Остановились пожрать. Потом он вышел покурить или нужду справить. Пришел и говорит, что его согласился подбросить какой-то турист. Оно и понятно: на легковушке-то быстрее, чем на моем паровозе.
Мотоциклисты набычились. Они-то, небось, уже воображали, как притащат с собой старину Капута и загребут поздравления, повышения, гип-гип-ура, портреты в газетах. А тут — на-ка, выкуси, птичка улетела!
— Преступник, говорите? — пробормотал я. — Ну и дела! Я-то думал, коллега... До чего ж люди притворяться умеют!
— Вы видели машину, в которую он сел?
— Да.
— Что за машина?
— Серый "пежо".
— Ах, вот как?
— Ага...
— А номер случайно не записали?
— А на кой черт? Если я начну записывать все, что по дороге попадается, этим записям конца и края не будет. Помню только, что регистрационные цифры 75.
— Это уже кое-что,— сказал первый мотоциклист. Он записал липовый номер в свой блокнот: это
какую же дырявую башку надо иметь, чтоб не запомнить такую элементарщину!
Пока он писал, второй спросил меня:
— А что это с вами стряслось?
Я поднес руку к лицу: на нем и вправду живого места не было.
— Не попал на подножку, когда слазил. Ночью, знаете, все не слава богу...
— Ну что ж, могло быть и хуже,— участливо брякнул он.
— Это уж точно!
Первый уже укладывал блокнот в карман, сунув карандаш в переплет.
— Как приедете в Ниццу, зайдите в комиссариат для записи показаний.
— Хорошо.
— Кстати, мы уже звонили вашему шефу.
-На фига?!— завопил я.— Хотите, чтоб меня выперли? Старикашке! строго-настрого запрещает нам брать, пассажиров!
— Впредь будете осторожнее. Вот скотина, а!
— Да откуда же я знал, что он...
— До свиданья!— перебил мотоциклист и по-отечески кивнул головой, будто предупреждая: "Смотри, парень, без фокусов, не то сцапаю когда-нибудь па вираже..."
Но я-то Как раз не хотел, чтоб они меня сцапали, эти черти на колесиках!
Об этом я думал, глядя, как они один за другим удаляются по голубом дороге, похожие на игрушки из универмага.
Я знал, что мне не поздоровится, если я надолго засяду в этом грузовике. Через час-другой эти легавые усекут где-нибудь мою рожу — благо, ее показывают по всем каналам — и обман раскроется.
Я завел свою колымагу и притопил на полную. Но этот чертов шкаф будто топтался на месте. "Ягуар" мне был нужен, да и то...
Я добрался до Шаньи и на окраине города свернул на грунтовую дорогу. Я поставил грузовик вдали от шоссе, за густыми деревьями, чтобы его не сразу нашли, потом вернулся на дорогу и принялся голосовать.
Вскоре остановился один чудик-швейцарец, который ни фига не прорубал по-французски. Я попросил высадить меня в Шалон-де-Саоне; шоссе начинало вредить моему здоровью.
В Шалоне я купил себе новые тряпки в дремучем пригородном магазинчике, где наверняка не читали газет. Я вышел оттуда похожим на принарядившегося к празднику фермера, но меня это не смущало.
Мягкая шляпа, зеленые солнцезащитные очки — и я изменился достаточно, чтобы сунуться на вокзал. Мне повезло: через десять минут после моего появления в туннельном доме поезд уже уносил меня в Марсель.
Путешествие прошло без инцидентов. Я храпел в своем углу напротив старенького седого кюре. В ручонке он, как и полагается, держал молитвенник, но почему-то предпочитал глазеть на пейзаж.
В два часа дня я приехал в Марсель, а в три уже зацапал автобус на Сен-Рафаэль. Я чувствовал себя прекрасно:
успел схоДить побриться к марсельскому брадоскребу. В Марселе, городе, чья история уходит корнями в античность (как пишут спортивные журналисты, чьи авторучки всегда до отказа заправлены дежурными штампами), парикмахерам не в диковинку брить парня в синяках и со ссадиной на скуле.
Цирюльник, добродушный грек, побрил меня, стараясь не задевать ссадины и рассказывая, о предстоящем матче Реймс-Марсель, который должен был наделать шума в следующее воскресенье. По мне, так лучше такой разговор, чем сами знаете какой. Чтобы ему угодить, я сказал, что ничуть не сомневаюсь в победе марсельцев, и он тут же бесплатно пшикнул на меня облачком лавандовой воды...
Я вышел из автобуса на пересечении с дорогой в Гримо. В этом месте есть заправка, и я без труда нашел тачку, ехавшую в Сен-Тропез.
Солнце лупило вовсю, и Средиземное море изо всех сил старалось выглядеть, как на плакате в бюро путешествий. Жить было хорошо.
А Эмма-то, небось, и в ус не дует, думал я. Знай себе щелкает денежки, добытые благодаря такому идиоту, как я, которому палач едва не устроил великую стрижку... Правда, узнав, что я решил проветриться, она должна была чуток погрустнеть.
В Сен-Тропезе я поехал прямо в порт — в приморских городах иначе не бывает — и устроился на террасе кафе "Сенекье".
Тут уже начал попадаться англичашка; но не тот, что трясется над отпускными, а другой — богатенький психованный педик, приехавший поохотиться под ласковым южным солнцем на малолетних рыбаков и чистильщиков. Я заказал пастис и разнежился. Было тепло, в воздухе веяло чем-то приятным, девчонки уже оделись по-весеннему, в яркое и цветастое... Только я не затем сюда притащился, чтоб на их задницы глазеть. Нет, у меня в голове зрел другой, более прибыльный проект.
Чтобы вылезти из дерьма, мне требовались деньги, и не какие-нибудь, а приличные.
А денег мне могла отвалить только одна персона — моя ненаглядная Эмма.
Взявшись за дело как следует, я смогу достичь цели. Я хотел этого изо всех сил. Я снова писал в повестке дня: "Иди или сдохни". Учитывая то, чем я за последнее время украсил свою биографию, полпорции пастиса такого обжору, как я, уже не устраивало.
Консьержка сказала — "Тамарис". Но тут, похоже, виллы и отели с таким названием встречались на каждом углу. Надо было найти именно тот, где жила Эмма, причем так, чтобы при этом не нашли меня. А отыскав его, нужно было еще туда войти. Вот тут могли начаться неприятности: ведь, после моего побега Эмма непременно понаставила вокруг себя капканов. Она была слишком крученой, чтоб не догадаться, что я направлюсь к ней... А может быть, и наручных дел мастера тоже до этого доперли И уже навострили сюда свои кованые ботинки...
Я заказал еще один настиг. ()п попил, как к сказке. Маленький кубик льда и этой темно-зеленой водичке казался как раз на своем месте. Я смотрел, как этот крошечный айсберг плавает на поверхности и понемногу тает на солнце.
В воздухе витал здоровый запах шафрана. На синее море опускались спокойные сумерки, У берега покачивались кораблики. Благодать, да и только... Я подумал: пусть даже меня изловят — приехать сюда все равно стоило...
Мимо проходил жутких размеров мужик в нахлобучке с кокардой и вопил, что, мол, вышел свежий номер "Франс-Суар". Я купил, чтобы узнать, как обстоят мои дела.
В газетке говорилось, что кое-где отыскались мои следы: один продавец бананов видел, как я выходил из дома в обличье, или, скорее, оброжье трубочиста, одна влюбленная парочка видела, как я переодевался под мостом... Все тебя видят! Думаешь, что ты один, в покое, что кроме твоего ангела-хранителя никто на тебя не смотрит, а на самом деле весь мир изучает тебя, будто ты зажат между стеклышками микроскопа... Аж противно!
к моменту выхода "Франс-Суар" в печать они дошли только до моего бегства из Парижа на грузовике. Причем считали, что я сделал это ночью, и тут попали пальцем в небо. Зато уже расписывали, как меня сцапают, закуют в кандалы, привезут в Париж под надежной охраной. Облизывались уже. Тут пахло тремя колонками на первой странице! Благодаря моим выкрутасам бедняги марсиане могли малость передохнуть и поставить свои тарелки на техосмотр.
Я прочитал и анекдоты; они оказались куда веселее, чем статья обо мне. Я даже посмеялся, прочитав про ежика, который по ошибке полез вместо ежихи на одежную щетку. И пастис был что надо. В общем, хорошо мне было... Да только не мог я всю жизнь сидеть на этой террасе.
Я расплатился и отправился на поиски какого-нибудь тихого ресторанчика. А найдя, заказал рыбный суп и барабульку с укропом. В тюрьме-то рыбкой не баловали...
Потом я рассудил, что мне нужен отель. Но вот это уж было и вправду рискованно. За всеми портовыми гостиницами присматривают, как за молоком на плите. Без документов я на следующее же утро оказался бы в местной каталажке, что по соседству с мэрией.
И тогда меня посетила хорошая мысль. В стороне от порта стояло несколько старых, пришедших в негодность катеров. Оставалось только купить одеяло — и спи себе в брюхе любой посудины... Там, конечно, не три звездочки и даже не полторы, но все-таки крыша... Да еще в качестве бесплатного приложения — баюканье синих волн, которое доводит до слез матросских матерей...
Чтоб на меня не косились, я скорчил из себя мерзляка-отпускника, возвращающегося в Париж. Я пошел в магазин для туристов и купил там шотландское дорожное одеяло, бритву и кусок мыла. Потом небрежно добавил:
— Да, и дайте еще школьный ножичек для моего пацана...
С этим ножиком я, конечно, не мог начать блокаду Ленинграда, но чувствовал себя спокойнее.
Корабль своей мечты я нашел без труда. Он был пришвартован довольно далеко, на левой оконечности порта. От него осталась только ржавая обшивка: внутри его вычистили, как орех. Он казался огромным.
Я перелез через борт, положив на него вместо трапа длинную доску. С ножом я решил не расставаться: слишком уж он отвечал моей- репутации. Правда, резал он не лучше дирижерской палочки... Я долго тер его о кусок железа, пока не почувствовал, что лезвие ожило. Тогда я сунул ножик в чехол и положил во внутренний карман пиджака. : Сон не приходил, и мне было одиноко. Одиноко, как потерпевшему кораблекрушение. Сидя в чреве пустого корабля, я забывал о том, что совсем рядом — шумный суетливый город. Я будто задыхался.
"Ну, парень, тебе еще клаустрофобии не хватало",— сказал я себе.
На колокольне бомкнуло девять раз. Вечер был теплым и ясным. Я взошел по доске к борту, и от
морского ветра мне сразу стало веселее. Далеко слева праздничной гирляндой горели огни Сен-Рафаэля.
Мне нужен был свет. Темнота уже начала меня доставать. Темнота камеры, темнота убогой квартиры проститутки, темнота дороги, прошитой форами грузовика... Нет уж, хватит! Я живой человек! Свет — это жизнь, так же, как звук и тепло...
Я спрыгнул на причал и медленно пошел к порту, где' напротив прогулочных яхт выстроились роскошные американские автомобили.
И... я узнал среди них машину Баумана. Эмма оставила ее себе. Ей, наверное, нравилась эта здоровенная зеленая тачко, вся хромированная, как ванная комната. Номер тоже был мне знаком: там стояли три девятки. Раз машина здесь — значит, Эмма или Робби тоже недалеко.
Вот она, желанная возможность повидать мою милую детку... Я бесшумно открыл заднюю дверь. И вдруг почему-то заволновался, как пацан, который впервые лезет на бабу.
В машине витал запах Эммы: этот аккуратный, хрупкий, сладкий запах, который всегда предшествовал ее появлению и который следовало вдыхать кончиком носа, как пробуют краешками губ хорошее вино.
Да, это была уже почти она. Я с изумлением понял, что по-прежнему в нее влюблен. Об этом мне говорило мое тело. Оно дрожало и терялось. И я задыхался, будто мне завязали на глотке узел.
Вот это был уж кайф так кайф. Хорошо, что я входил с ней в контакт через посредство духов. Иначе, если бы вдруг оказался с ней лицом к лицу, то остолбенел бы и даже пальцем не подумал шевельнуть.
Я уселся на коврике возле сиденья. Места, слава богу, хватало. Прислонившись спиной к дверце и опустив кнопку замка, чтобы не застали врасплох, я крепко задумался.
То, что я задумал и начал выполнять, было страшно рискованным. Но риска-то я и хотел. Мне нужно было как-то применить новые силы, бурлившие в моих жилах. А там — будь что будет.
Я постепенно привык к запаху, к атмосфере машины. И во мне мало-помалу снова проснулась ненависть к этой женщине. Я подогревал эту ненависть своими черными мыслями. Я думал о том, что она сделала, думал о той золотой паутине, которую она терпеливо соткала, чтобы поймать и погубить меня. Это ведь она сделала из меня пропащего человека, человека вне закона, убийцу...
Она пленила меня запахами своих духов и своей нежной кожей, завлекла влажными поцелуями и сочащимися любовью взглядами — и все для того, чтобы заставить меня убить ее мужа. Она с великолепной изобретательностью повесила на меня убийство, которого я не совершал... А потом к этому прибавилось и все остальное: мед-брат из "Куско", шлюха из подворотни, толстый водила Пьеро, которому сейчас уже, небось, душновато становилось внутри фургона! Всех их следовало записать на ее счет. Но впереди всех — меня. Потому что я стал во всей этой истории пострадавшим номер 1.
Остальные посеяли в ней только свои жизни: эта незадача рано или поздно случается со всеми. Но я — я потерял нечто более редкое и, пожалуй, более ценное, чем жизнь: я потерял равновесие. Теперь передо мной навсегда закрылась одна дверь: стальная дверь, которую уже никто и ничто не откроет. Я навсегда попал за черту и был обречен убивать до тех пор, пока в один прекрасный день не подстрелят меня самого. Был обречен вечно убегать, изворачиваться, ночевать в трюмах брошенных кораблей, бриться под открытым небом...
Сами понимаете, к тому моменту, когда Эмма пришла забирать машину, я от подобных размышлений уже раскалился добела.
Она была одна. Я услышал, как она приближается: ее каблуки щелкали о бетонные плиты набережной. Она открыла переднюю дверцу, села за руль и захлопнула дверь за собой. Ее точеные руки нашли замок зажигания сразу, не ощупывая. Машина реагировала на малейшее нажатие педали. Она рвалась вперед, как корабль по тихой воде: беззвучно, без единого рывка...
Я затаил дыхание и с небывалой осторожностью вынул из кожаного чехла нож. Держа его в руке, я был уже другим человеком, а именно — тем, кого она из меня сделала.
Я стал сильным, резким, мощным.
Я почувствовал, что мы съезжаем с набережной и поворачиваем на узкую боковую улицу. Машина ехала не спеша. Высовываться мне было еще рано.
Начни я действовать прямо здесь — Эмма, чего доброго, затрепыхается и всполошит народ. За этим дело не станет: в такое время провансальцы еще не спят. Они лазят по своим городишкам и нюхают вечерний бриз. И правильно делают: он того стоит...
Наконец Эмма нажала на газ, и в окнах завыл встречный ветер.
Тогда я принял более естественную позу. Я дви-гался, стираясь не делать шума, по она почувствовала за спиной чужое присутствие. Я услышал, как она пробормотала "но...", затем сняла ногу с педали.
Мы находились на темном проспекте с двумя рядами деревьев. Можно было приступать.
— Ты, пожалуй, притормози, Эмма, — сказал я, блеснув ножом в лунном свете.
Она повела себя очень прилично, очень достойно. Машина плавно остановилась у обочины. Несколько мгновений мы сидели, туповато и немного смущенно уставившись друг на друга.
Справа поблескивало под луной море: ночная синева и серебро — прямо картинка для комнаты горничной, только живая. Даром что в этих местах жил сам Пикассо — живая природа неповторима и незаменима.
— Ну? — сказала Эмма.
Она уже успела взять себя в руки. Она уже полностью владела собой. Ее фиалковый взгляд протыкал мою шкуру насквозь. Я видел ее руки на руле: ни один пальчик не шевелился. Ее руки словно лежали на бархатной подушке, напоминая гипсовые или восковые слепки. Я невольно залюбовался ими.
Поскольку я, онемев от наскочившей эмоции, не отвечал, она с удесятеренной решительностью повторила:
— Ну?
— Ну,— сказал я наконец, радуясь, что голос мой звучит твердо,— я, как видишь, приехал тебя навестить, Она покосилась на блестящее лезвие ножа,
— Интересная у тебя манера навещать,
— Не обессудь,— проворчал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45