Мари удивленно поднимает глаза. Приллуп разражается булькающим смехом.
— Ей-ей, чистая правда!.. Ей-богу!.. В пятницу вечером... ты же знаешь... сама передала, что он велел прийти... Ну и начал: он, дескать, человек одинокий... в гости не ездит, с ружьем не балуется... с лошадьми тоже... даже собаки у него нету... Вечера, говорит, длинные, скучные... А вот кабы такое дело... Забрал бы у Яана молоко, отдал бы нам...
Мари серьезна, смотрит чуть в сторону.
— Контрахт обещал сразу же выправить, если ты..« если ты сама... И куруская усадьба нам бы досталась.
Мари берет со стола горсть картофельной шелухи и швыряет мужу в лицо. Сказать ей нечего.
Вот с шуткой и покончено. И так и этак — по-всякому.
У Приллупа белки глаз наливаются кровью, взгляд тускнеет. На бороде висит картофельная кожура.
— Ты хотел сегодня ободья набить на бочонок,— говорит Мари и встает из-за стола.
Тыну тоже кончает есть.
— Да, да, сейчас возьмусь...— Он вытирает рот, смахивает кожуру с бороды.— Кто его знает... Надо бы на берег за салакой съездить, что ли... Паша такая твердая да соленая — язык жжет. Да и осталось-то ее на самом донышке...
— Она же сейчас тощая.
— Так-то так, а все — свежая рыба.
Приллуп шлепает к дверям и, дойдя до порога, крепко потягивается. На сердце у него вдруг стало удивительно легко. Из его груди теперь вырывается смех чистый и освежающий, как родниковая вода.
— С ума спятил!.. Сама видишь — он с ума спятил!.. Стоило сердиться из-за старого дурня!
Мари спокойно убирает со стола, спиной к мужу. Золотистая полоска солнечного света падает на ее затылок, волоски чуть колышутся и отливают рыжим.
— А я... вишь, только сегодня... только сегодня тебе сболтнул... так просто, ради смолу... Да чего там! Подумаешь, велика беда! Я ему и в глаза сказал: неужто барин на старости лет... С жиру бесится, черт! — заключает Приллуп и выходит из комнаты.
Бывают минуты, когда от Мари бесполезно ждать ответа.
Но, возясь во дворе, Приллуп слышит через открытое окно каморки беззаботное мурлыканье:
Когда зимой На море лед...
С понедельника начали косьбу на болоте, трава была крепкая, как проволока, кругом только и слышалось вжиканье натачиваемых кос. Приллуп косил во весь мах — руки были почти такие же длинные, как и ноги, да и силой бог не обидел, и работалось весело. Приятно ведь закончить свой урок раньше всех и идти домой, когда солнышко еще жарко припекает спину. Правду говоря, он только в нынешнем году почувствовал, как это хорошо. Недаром смеялись остальные мужики: вот, мол, сразу видно, что у Приллупа до сих пор свадебная рубаха на плечах (женщины на помещичьем болоте не косили, они приводили позже — сгребать сено). И Приллуп тоже смеялся, и хвастался молодой 5кепой, и подтрунивал над Вяй-1СР Юри, у которого баба ужо ссохлась, как сморчок. Прил-лупу капалось, что никогда еще он пе был так доволен своей жизнью.
Но через несколько дней его усердие захромало на обе йоги. Он слишком часто точил косу, слишком часто закуривал трубку и без всякой видимой необходимости устраивал длинные перерывы: просто сидел, уставившись в болотную лужу или ручей и почесывая затылок. А по вечерам так медленно брел с болота наверх, на Круузимяэ, как будто дома его ждала пе Мари, а какая-нибудь сморщенная бабка, вроде Юри ной Крыыт. И наконец настал вечер, когда Приллуп совсем но пошел домой, а, спрятав косу н кустах на склоне холма, стал пробираться по межам и вдоль изгородей туда, где между помещичьим полем и лугами, па полпути к большому барскому пастбищу, лежала усадьба Куру.
Приллуп пе мог бы сказать, что ему, собственно, здесь нужно,— ноги сами несли его сюда. Крадучись, прячась ш кустарником — погода была пасмурная, начались сумерки,— он прошел между курускими покосами и пашней, перелез через каменную ограду на пастбище и там, на пригорке, с которого хорошо был виден двор усадьбы, прилег под кустом барбариса, опершись на локоть. В пальцах он пучок мясистых стеблей ячменя и несколько длинных молены стебельков ржи, сорванных на курускои ниве,
Но усадьбы шли суетливые сборы: хозяйка несла и.» дома мешок с харчами, дочка тащила из амбара дорожный бочоночек для молока, сын-подросток — мешок сена с гумна. Все это уложили на стоявшую у ворот повозку, нагруженную кадушками. В повозку был впряжен рыжий мерин. Разместить поклажу было довольно хлопотно: кроме ящика с маслом и кадушек, много места занимала пара телят; их головы с большими, беспомощно шевелящимися унтами виднелись из соломы над задком повозки. Наконец появился сам Яан, по обыкновению вертя головой. На шее у него красовался белый шарф, на ногах черные сапоги. В руках он держал кнут. Небрежно усевшись на телегу, он бросил через плечо какое-то приказание, и повозка с шумом покатила по каменистой дороге.
Рано утром он будет в городе, и его груз превратится в деньги. Через два-три часа вместо молока, масла и телят появятся хрустящие бумажки и звонкое серебро. И это чудо повторяется три или четыре раза в нецелю. А тем временем дома растет хлеб — и себе и скотине.
Приллуп глядел вслед повозке, грызя ржаной стебелек и растирая в руках ячмень. Пальцы его стали влажными — настолько сочны были острые листики,— и густой запах защекотал ноздри. Поднялся Тыну только тогда, когда повозка проехала через ворота выгона и черная шапка Яапа, покачиваясь, скрылась за поворотом дороги, идущей под уклон.
Дня через два тощая, длинная фигура Приллупа замаячила за открытым окном «молочни». Так называли, собственно, две комнаты, соединенные дверью: в первой сбивали масло, во второй заквашивали молоко. Вот и сейчас жена Яана крутила маслобойку, а сам он опорожнял ушат с еще теплым молоком. Дочка наливала ему штофом молоко в небольшие кадочки, и он расставлял их на широких полках, прибитых вдоль стен в четыре ряда. Жена управляющего и мужики, принесшие ушат, уже ушли.
— День добрый, бог в помощь!
Яан ничуть не торопится ответить на приветствие такой мелкой сошки. Он узнал Приллупа по голосу, поэтому даже головы не поворачивает, а продолжает топтаться у полки. он держит кадушку, и ого грязные большие пальцы целиком погружены в молоко. Вот он поворачивается и лишь тогда бросает беглый взгляд на длинную тень, появившуюся за окном.
— Здоров! Лийсу, дай-ка мне порожние!
Тыну опирается плечом о наличник окна и пробегает взглядом по двойному ряду кадушек. Его лицо расплывается в заискивающей улыбке.
— Ух ты! Сколько у тебя этого добра! —- Принюхиваясь, он шумно втягивает носом воздух.— А дух-то какой! Прямо в груди спирает.
— Такого добра не мешало бы побольше.
— Идет, значит, товарец?
344
— А то как же! Время летнее — простокваша нарасхват. Да еще из Мяэкюлы!
— Неужто городские так до нее лакомы? Куруский хозяин поднимает глаза и задирает нос. Нос
у него красный, с удивительно острым кончиком; кожа на нем шелушится от загара. Крошечные глазки лазорево поблескивают, как цветочки льна.
— А ты разве не знаешь? Мяэкюльское молоко на весь город славится.
— Да ну?
— На рынке, мил человек, только и слышишь: Мяз-кюлп да Мнакюла! Из Мн:жюлы, мол, густоо, как каша, а у других — иода модой... И перекупщики тоже... Не налипай доверху, Лийсу!
— Такие, видно, коровы у нашего усатого? Хорошее молоко дают?
— Коровы?! Слышишь, старуха? Он думает — короны! — Яан ухмыляется, повернувшись к дверям. Усмешка у него, как всегда, кислая, глаза на широком, плоском лице превращаются в щелки.— Много же ты, братец, понимаешь в нашем деле!
— Ну да, простокваша должна быть в меру кислая, густая, :>то само собой! — поправляется Нриллуп.— Не коровы же ее квасят — молочник квасит!
— То-то и оно.— Яап относит кадочку на полку, вы-чирает рукавом рубахи свой полосатый жилет и, ковыряя в носу, возвращается к ушату.— А все-таки на одном молоко далеко не уедешь, главное — вон те золотые брусочки!
— Стало быть, и масло твое славится?
— Грех пожаловаться. У городских тоже губа не дура. Парыпи своим кухаркам наказывают строго-настрого: покупай только с розочкой! Чтоб на каждом фунте мяэкюль-екан розочка была оттиснута! Оно и сывороткой не отдает, и никакого поганого привкуса в нем нету... Вийу, будешь переливать сметану из большой крынки — посмотри, не уюила ли там мышь: кажись, хвост мелькнул!
Он опить погружает большие пальцы в молоко и идет к полкам. Иго толстый, как у женщины, зад и короткие ляжки облачены в широченные сборчатые штаны. Дома «маслодел» носит постолы.
— Но товару, говоришь, маловато... все-таки еще маловато...-- Тыну обводит сочувственным взглядом ряды кадочек, а через дверь — и крынки со сметаной.
— Ну что ж — пускай усатый побольше коров заведет...
Куруский хозяин не отвечает. Он обнаружил в кадушке, стоящей у самой стены, несколько прусаков, и выуживает пальцами. Дохлых тараканов, облепленных сливками, он, ругаясь под нос, бросает на щербатый глиняный пол.
— Пускай заведет! Легко сказать — пускай заведет. Коров на ярмарке даром не дают! Не самому же покупать да в подарок ему подносить.
— А говорили, он хочет больше косить сена, да и скотины еще прикупить.
— Да-да, мил человек, почему бы не купить! Пусть только кредитная касса денег даст. Та, что у куруского Яана в кармане! — Кисло-сладкая улыбка, которую Яан посыпает через дверь споен хозяйке, раз чуть шире растягивает его синеватые губы, обнажая ряд белых и крепких крестьянских зубов.— Тогда бы можно и новые хлева поставить, и конюшню, и даже господский дом достроить! За чем же дело стало!
Разговор прерывается, потому что за стенкой, в людской, новорожденный младенец Кай, жены пастуха, начинает так отчаянно кричать, точно его терзают раскаленными щипцами, а вскоре к нему из сочувствия присоединяются и двое «предпоследних». В этот вой врывается, словно удар кнута, визгливый женский голос.
Приллуна еще, как сбивают масло, и поздороваться с самой хозяйкой. Он заворачивает за угол, на дорогу, куда выходит окно первой комнаты и откуда удобнее в нее заглянуть. Но окно оказывается закрытым— по-видимому, из-за ныли, так как здесь ходит много народу. Собственно, Приллуиу уже пора идти -— он сегодня возит сено с того покоса, что за садом, и сейчас тратит здесь свое обеденное время,— но уходить не хочется, и он пробирается вдоль кучи хвороста и штабелей торфа обратно к боковому окну.
Плач и крик за стеной постепенно затихают. Тыну опирается локтями о подоконник и думает — что бы такое еще сказать?
— А что, ежели в жаркое время... остается у тебя пара-другая золотых брусочков (название, как видно, понравилось Приллуиу), пара фунтиков с розочкой — что ты тогда делаешь? Масло-то ведь совсем пресное и без воды...
— Покойника хороню.
— Покойника?
— Ну да, хороню, чего ж еще с покойником делать! Мать и дочь, работающие в разных комнатам, начинают
смеяться. Хозяйка появляется на пороге.
— Ты его не слушай, Тыну, это у них, молочников, прибаутка такая. Все, что у них остается, они возьмут, затолкают в бадейки и продадут подешевле, как кухонное масло.
— А, вот оно что! — Теперь и Ириллуп в свой черед рассмеялся.— Столовое масло, стало быть, до тех пор столовое, покуда в ящике лежит. А отправили его в бадейку, глядь —спит кухонное...
острые г Тыну трясутся, рот широко разинут; Яии и помнят, чтобы Ириллуп когда-нибудь весело смеялся.
— Но же не с каждым бывает,— бормочет Яан, лоня первых мух, появившихся над кадушками с теплым молоком.— Кому приходится покойника хоронить? Тем, кто не сумел ело спасти от смерти. Взять хотя бы...— И Яаы перечисляет нескольких молочников из соседних волостей. Мяэкюльский «маслодел» среди них, конечно, не упоминается.
Приллуп наконец справляется с приступом смеха. Когда он, помол чан, продолжает, голос его звучит более вяло:
— Вот ты и телят туда возишь... Им дня по три, не больше... мокрые поди еще... От них тебе, наверно, большой корысти нет.
— Почему так думаешь?
— Мясник же видит.
— Что он видит? У теленка на лбу не написано, сколько ему дней — три или пять.
— Рукой пощупает...
— Ну и пусть щупает! Дней-то он не нащупает! Они, мясники эти, уже на дороге перехватывают, торгуются где-нибудь у корчмы, почти всегда выпивши... Да и у тебя по рту болтается! Па сапоги и на дорожный харч всегда ныручшпь, па краску для масла тоже, пожалуй.
— А мастеру небось краски много надо? — обращается Тыну с вежливой улыбкой к хозяйке, еще стоящей в дверях.
— Зимой — да, а летом — нет. Иные покупатели даже брезгают слишком желтым маслом.
Тут какие-то хозяйственные заботы заставляют все семейство направиться в маслобойную, а Приллуп уходит своей дорогой.
Заметив, что фигура за окном исчезла, Яан берет тожку с длинным черенком и торжественно чертит в воздухе троекратный знак креста над сметаной и маслом в первой комнате и над кадочками с молоком — во второй.
— Поди знай, какой у кого глаз... Надо будет и это окно закрывать.
Но точно какая-то таинственная сила снова приводит круузимяэского бобыля к помещичьему «маслоделу».
В следующее воскресенье, возвращаясь из церкви и поравнявшись с воротами куруской усадьбы, он не колеблясь входит во двор. Он слегка «па взводе», настроение у него приподнятое, и все, что на протяжении многих лет отделяло его и ему подобных от хозяина усадьбы Куру, сейчас кажется сущим пустяком. Он знает также, о чем вести речь, чтобы угодить Яану; это знает вся волость, особенно обитатели Круузимяз.
В доме как раз обедают. Отец и мать сидят, сын и дочь стоят. Отец что-то рассказывает матери, и так как вошедший — всего-навсего круузимяэский бобыль, то на его приветствие отвечает только хозяйка — она ведь сейчас не говорит, а слушает рассказ мужа,— хозяин же продолжает, не останавливаясь:
— Ты, мил человек, все же подумал бы головой своей — что ты мелешь! Продери глаза да погляди, перед кем стоишь! Раз ты уже начал у других клянчить — так нечего нос задирать да грудь выпячивать! Еще чего не хватало! Сам с голоду ложку грызет, а туда же, набрасывается на человека. Да будь ты десять раз прав — зачем же глотку драть? Тебе бог не для этого язык дал... Да~а, был и я когда-то гол, как щепка, чуть ли дерьмо не ел. Верно, я и не скрываю. Но чем я был, то не в счет, главное — чем я стал. А ты, братец, уж до того достукался, что тебе и на задворки ходить не надо — оставлять-то там нечего!
Дочка фыркает, за ней сын, но хозяйка даже не улыбается. Ее круглое лицо, сохранившее от былой свежести лишь пятна бледного румянца, неподвижно; только менаду бровями залегает морщинка, когда она чуть отводит глаза от своей ложки в сторону двери.
А Приллуп говорит:
-— Ого! Это какого ж дурака ты так здорово отбрил?
Хозяин еще несколько минут ест, а затем с кислой улыбкой рассказывает хозяйке, чем закончилась ссора, и только после этого небрежно, через плечо, называет гостю имя «дурака». Это, оказывается, не какой-нибудь круузимяэский бобыль, а хозяин из деревни Мяэкюла, причем далеко не из бедных. Услышав это, Приллуп поводит плечами и прячет в бороду легкую улыбку.
— Да, а вот ты сумел себе добра нажить... Такая уж твоя удача... Помогли желтые брусочки да белая каша!
Яан продолжает есть. На столе гороховая похлебка и свинина. Он отрезает складным ножом ломти мягкого белого сала и, придерживая их па ноже большим пальцем,, отправляет в рот. Подбородок и щеки его лоснятся от жира. Как видно, после прихода гостя мясо стало казаться Яапу особенно вкусным: он чавкает гораздо громче, и на лице у него сплошное умиление. Даже кайли пота на круглой, как пятак, лысине будто улыбаются.
— Как бы там ни было,— он продолжает жевать,— господь бог знает, кого чем оделить. А того, что на мою долю отпущено, мне и не съесть (с легким вздохом)...— все когда-нибудь детям достанется...
— Проходи, Тыну, садись на скамью-— вставляет хозяйка своим беззвучным голосом.
Хозяин в нервы и раз поворачивает к гостю блестящее от жира лицо.
— Чего ому чуда садиться, давай лучше сюда, к столу, закуси чем бог послал!.. А ты, парень, если наелся, сложи руки, помолись и ступай в угол — нечего тут за столом зевать да чмокать!.. Ну, Тыну, может, отведаешь, не побрезгаешь пашей едой.
— Мне ли брезговать... мы там, на Круузимяэ, уж и забыли, когда ели мясо... Хвост салачий ухватишь — и то хорошо... Да только вот... спасибо за угощение... у меня, вишь, трое ребят дома булки ждут...
— Трое? Кто же это у тебя третий? — улыбается.
— Да самая большая! Ее и женой-то еще рано считать, пусть сперма попривыкнет. По годам она, верно, подходит.,, п 'шк по лстму...
— Ты, значит, ею не совсем доволен?
— Нет, нет, хозяйка, доволси-то я доволен! Худого-то я от нее ничего не видел. А только иной раз не отличишь ее от тех двоих... Бывает еще... ведь они там, в лесной стороне, все вроде другой породы, и каждый на свой лад... бывает, что ее и не поймешь... или как бы это сказать... Но я доволен...
— Все одно — садись к столу, не за троих ведь съешь— за одного,— решает хозяин, и Тыну больше не противится,
— Ты где был?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20