Ему вдруг стало казаться, что он уже не один с самим собой. Стало чудиться, будто во всем, что он видит, слышит, осязает, вдыхает, появилось что-то новое, неизведанное. Вначале оно не было пи прекрасным, ни отталкивающим, ни дурным, пи хорошим — оно было лишь невероятно, поразительно новым. Но потом неопределенность сменилась ясностью и неведомое стало сладким, как мед, сладким до горечи.
Во время прогулок Ульрих фон Кремер очень редко сворачивал на поросшую травой дорожку, которая шла вдоль южной стены дома и вела мимо амбара к бобыльским хибаркам, ютившимся на склоне холма Кру-узимяэ: эта дорожка, проходившая между двумя клочками пашни, вскоре терялась в болоте, где вода местами доходила чуть не до колен. Правда, можно было обогнуть лачуги, пройти по тропке, вьющейся между холмом и болотом, и, не замочив ног, вернуться к дому — тогда и прогулка получалась подольше. Но мяэкюльский помещик не любил узких дорожек. И все же однажды после обеда, постояв за амбаром под распускающимися кустами орешника и с удовольствием послушав, как на барском поле пахари понукают волов, господин фон Кремер случайно забрел на круузимяэский выгон. Жуя сухую булку, он дошел до ворот, за которыми круто сбегала вниз сырая, топкая дорожка, послал отсюда приветственный взгляд церковной башне, что виднелась за болотом, и побрел вдоль изгороди, направляясь к ольховой рощице,— там начиналась протоптанная между пашней и покосом тропинка, которая вела обратно на двор имения.
Под этим ольшаником прилепилась одна из бобыль-ских лачужек, черневших кое-где но краям выгона; задней стеной она опиралась па склон холма, так что, если смотреть со стороны господского дома, был виден лишь гребень ее крыши. Господину фон Кремеру, когда он глядел из окон своей спальни, казалось, будто это замерла на меже длинная мохнатая гусеница. И всякий раз ему вспоминался хозяин избушки, тоже мохнатый, мызный бобыль Тыну Приллуп, по фамилии которого теперь называли и хибарку.
Проходя мимо Приллупова двора, щедро залитого весенним солнцем, Кремер невольно повернул голову и остановился: ему бросилось в глаза цветное пятно — красная женская юбка на зеленой траве. Почти в углу двора, около амбара, лежала женщина, освещенная ярким солнцем. Глаза ее были закрыты, рот приоткрыт.
«Вот как! Здесь изволят спать в будний день!» — прежде всего подумал помещик. Внимательно оглядев ее, Кремер убедился, что не знает этой женщины. В гости, может быть, приехала? А, да все равно! И он двинулся дальше. Но прошел всего три шага. Ему словно что-то вспомнилось, что-то заставило его обернуться: надо бы взглянуть еще раз... Почему его потянуло назад, он понял не сразу, поэтому сделал те же три шага обратно и приблизился к изгороди. По дворе и в доме все казалось вымершим. Только лно-три курицы копошились у ворот гумна, да на высокой оорезе, росшей посреди двора, устроили свое шумное сборище воробьи.
Ленивица спала, свернувшись клубочком, как кошка, и откинув голову на левую руку. Господину фон Кремеру был виден профиль и белая шея под загорелым подбородком. Ее лицо, ее приоткрытые губы сохраняли такое выражение, точно она с лукавой усмешкой прислушивалась к чьему-то вкрадчивому шепоту. Господин фон Кремер заметил также, что у нее очень редкие зубы. Но особенно приковали его внимание две складочки, две юные «ниточки» на ее полной шее над дешевыми бусами, и старый барин вдруг вспомнил, что именно эти складочки и вызвали его невинное любопытство. А вообще молодуха была как и все деревенские молодухи; о том, что она молодуха, а не девушка, говорило серебряное обручальное кольцо, блестевшее у нее на правой руке.
Спросить, кто она такая?.. Кремер знал всех взрослых жителей своей маленькой волости, а особенно хорошо — семьи бобылей, вплоть до детей-подростков. А тут вдруг у Приллупа во дворе оказалась неизвестная ему, Кремеру, женщина, да еще в таком явно домашнем виде. Почему же не спросить, кто она такая?
Но господин фон Кремер повернулся, чтобы уйти, точно ему стало жаль будить спящую. Он так и ушел бы, ни о чем не спросив, если бы ие увидел в эту минуту, что у хибарки Приллупа навешена новая дверь. Кремер сделал несколько шагов и остановился, разглядывая эту роскошь. Поставив ногу на нижнюю жердь изгороди и опершись крестцом о свою можжевеловую палку, он осмотрел потемневший домишко, окинул взглядом огород, полоски пашни и решил: «Гм, а ведь Тыну хозяйничает не хуже, чем другие мелкие арендаторы в Мяэкюле... Ну а та, на траве?..» Кремер опять украдкой взглянул на женщину. Потом подумал: куда же девалась Лээпа? У них ведь, кажется, двое или трое детей? В окошке никого не видно... Может быть, это у них нянька такая?.. Его опять потянуло взглянуть на красную юбку там, у амбара... Он заметил, что около изгороди лежат немытые кадушки и бочонки, а огонь под большим котлом совсем погас. Господин Кремер окончательно собрался уходить, по опять вынужден был остановиться: с покоса к хибарке бежали с радостными криками двое ребятишек.
— Мари, Мари, погляди, что мы нашли! Погляди, что мы!
Впереди мальчуган с гнездышком крапивника в руках, за ним вихрастая девочка и, наконец, собачонка, скачущая вокруг детей в исступленном восторге,— точно маленький вихрь закрутился у изгороди, за которой спала женщина. Барина, стоящего поодаль, никто заметил.
«Видно, совсем молодая»,— подумал Кремер, следя, как она поднимает голову, поворачивается, встает. Во всех ее ленивых и медлительных движениях было что-то странно противоречащее ее облику вполне сложившейся женщины, так же как и в ее взгляде и звуке голоса, когда она, склонившись над гнездом крапивника, стала серьезно и строго выговаривать маленькому воришке: гнездо, говорила она, нужно сейчас же отнести обратно в траву, где его нашли, не то вокруг Приллупы совсем не останется птиц, они улетят к другим дворам.
— А яички?
— Ну конечно, все надо отнести на место!
— Ой, нет! Они такие красивые, рябенькие, такие малюсенькие-малюсенькие! Может, хоть два...
— Нельзя, нельзя! Птичка их все пересчитала, все до единого.
Но при этом женщина, которую дети называли Мари, разглядывала лежащее у нее па ладони яичко с таким видом, будто и ей жаль было с ним расставаться.
Вдруг собачонка залаяла на барина, все трое заметили его, и спор прекратился.
— Ты что — здешняя? — подходя поближе, спросил Кремер на чистом эстонском языке, звучавшем у него даже с некоторой крестьянской напевностью.
Женщина спокойно посмотрела, но не ответила. Кремер подождал с минуту.
— IIу, почему же ты молчишь?
Молодуха оглядела его с головы до ног, но не произнесла ни слова. Яичко крапивника она бережно положила обратно в гнездо.
«Не глупая»,— подумал Ульрих, чувствуя, как у него под равнодушным взглядом женщины приливает к щекам кровь. Он потоптался на месте, соображая, в какой бы форме задать новый вопрос, но потом решил обратиться к ребятишкам.
— Эта Мари живет у вас?
Теперь все трое стояли перед ним в ряд: женщина за изгородью — грудью к ней, мальчуган и девочка перед изгородью — спиной к ней, и носы у всех были задраны. Услышан ной рос, оба малыша быстро взглянули па Мари, по так как она и рта по раскрыла — только в уголках губ задрожала улыбка,— то и дети ответили насмешливым молчанием. У обоих под носом весело блестело.
— Б-болваны! — пробормотал господин фон Кремер, но лишь после того, как повернулся к ним спиной.
Стоило ему пройти всего несколько десятков шагов, как он мог бы получить самые подробные сведения о таинственной Мари, если бы его еще интересовало это. Мужики, начавшие пахоту от опушки ореховой рощи, за это время уже выбрались на холм Круузимяэ и сейчас вспахивали то поле, краем которого проходил Кремер. Среди пахарей был и Тыну Приллуп. Когда барин поравнялся с ним, Тыну как раз поворачивал плуг, в то время как остальные поднимались вверх, каждый в своем ряду. Тыну поздоровался, Кремер ответил на поклон, но Приллупа не остановил: что-то неясное ему самому удержало его от расспросов. Вскоре он услышал у себя за спиной гулкий хрипловатый голос Тыну:
— Н-ну, Пегаш! Ну, Лобастый! Шагай в борозду! Ты куда? Ну, Пегаш! Ну, Лобастый!
Выше по всему полю разносились такие же окрики — мужики понукали Рыжих, Пестряков, Чернолобых и Белолобых, осыпая их ударами кнута, бранясь и чертыхаясь вовсю.
Несмотря па этот бодрый буколический аккомпанемент, владелец Мяэкюлы вернулся домой все же слегка усталым и почему-то недовольным собой.
Вечером пришел с докладом управляющий, и Кремер хотел было под конец их беседы спросить вскользь насчет той «безъязыкой» молодухи, которую видел на Приллупо-вом дворе, но тут же решив, что дело это пустяковое, осекся и тем дал знак Рээмету уходить.
Уже лежа в постели, Кремер вдруг вспомнил, что Тыну Приллуп, как и многие другие бобыли, остался ему должен с юрьева дня несколько рублей аренды. В Мяэкюле это случалось, к сожалению, так часто, что Кремер обычно лишь краем уха слушал извинения и объяснения должников. Не Приллуп ли в тот раз бормотал что-то про похороны?.. Похороны жены? Тогда, значит, эта молодуха?.. Но с юрьева дня не прошло и трех педель, а о свадебных расходах Приллуп ничего не говорил... Или это Рейн из Калласю плакался, что у пего умерла жена, а Тыну мямлил все-таки про свадьбу, а не про похороны? Лээна ведь могла осенью или в течение зимы... А впрочем,— и господин фон Кремер натянул на голову одеяло,— какое ему до этого дело?
И все-таки уже на пороге сна в его цепенеющем сознании еще мелькнуло: «Но ведь дети звали ее Мари?..» И наконец, уже закрыв глаза и разинув рот, чтобы захрапеть, он успел подумать с усмешкой: «Ну и волосы! Свалялись, как войлок, а цветом вроде торфяной золы... Фи!»
На другое утро Кремер, подойдя к воротам, в раздумье остановился: куда сегодня? Опять на подмызок? Гм, можно бы пойти к Круузимяэ, посмотреть, много ли мужики напахали за первую упряжку. И Кремер сходил на Круузимяэ. Поглядев с хозяйским интересом на пахоту, он пошел домой по вчерашней полевой тропинке, мимо хибарки.
Случайно бросив взгляд на Приллупов двор, он увидел только двух маленьких «болванов»: они сидели на старом жернове около амбара и стригли свою шавку. Девочка держала собачонку, а мальчик орудовал огромными ножницами, какими стригут овец; оба были настолько увлечены своим занятием, что и не взглянули на проходившего барина. Из открытого окна хибарки слышался стук ткацкого станка, но через крохотное оконце не разглядеть было, кто там перебрасывает челнок.
День был такой тихий, безветренный, что ритмичное «клиц-клац» — постукиванье гребня на станке — еще долго провожало господина Кремера; ему даже казалось, что он и дома продолжает слышать этот звук. Он вошел в свою спальню, открыл окно и стал, как бы прислушиваясь, смотреть через свежевспаханное поле — туда, где на меже замерла длинная мохнатая гусеница.
Следующие два дня лил холодный дождь, Кремер не мог и за порог ступить. Первый день он провел, зевая и слоняясь по комнатам, па второй день начал ругаться, даже сыпать проклятиями, что вообще было не в его привычках. Третий день тоже выдался туманный, пасмурный, временами сеялась изморось, но это не пугало господина фон Кремера: не терпелось выйти из дому, несмотря на острую ломоту в правом бедре и левой щиколотке. Надев дождевик и глубокие калоши, он направился к воротам, а от них не раздумывая зашагал прямо к подмызку, из чего явствует, что и дождливые дни имеют свою приятную сторону...
Часа через два, когда он возвратился домой, кухарка Фил л ем и на (вернее, Вильгельмииа) Фахтрик, его единственная служанка называвшая себя мяэкюльской «фир-тии» \ носкликнула:
—- Лй-яй! Господин барон уже дома, а Мари еще с окошками не упрафилась! Я ей приказала шифее кончать, по они тут все такие непрофорпые, ушасно непрофорные!
Господин фон Кремер пробормотал в ответ нечто снисходительное и разрешил девице Филлемипе снять с него дождевик и калоши, что ввиду ее обширной и зыбкой корпуленции было проделано не так уж быстро, «Какая Мари?» — подумал он при этом: обычно окна и полы мыла Кай, жена пастуха. Но вслух он ничего не сказал. «Фир-тин» распахнула перед ним дверь, и он прошел из передней в ближайшую комнату, где уборка была, по-видимому, уже закончена.
Здесь он посидел несколько минут, отдыхая, бесцельно послонялся по комнате, потом, глубоко засунув руки в карманы, постоял у каждого из окон, точно проверял, чисты ли стекла.
Рядом, в кабинете, было тихо.
Может быть, там тоже все готово?
Он нажал на ручку двери и заглянул: да, действительно.
В этой части дома больше помещений не было; остальные две комнаты из четырех находились по ту сторону маленькой прихожей.
Какая Мари?.. Он прошел обратно, открыл дверь, ведущую в переднюю, и прислушался. Стряпуха возилась на кухне. Больше ничего не было слышно. Кремер вышел в переднюю и приоткрыл противоположную дверь. Да-а, в зале кто-то есть... Кто-то там насвистывает.
Едва ступив на порог залы (почему бы не посмотреть, кто вместо Кай моет окошки?), Кремер сразу узнал ленивицу из Приллупова двора. Узнал, несмотря на то, что еще не видел ее лица и шеи, почти скрытых от пего переплетом окна, несмотря на то, что она была сегодня в платье другого цвета. Молодуха сидела на подоконнике и вытирала стекла с наружной стороны, покачиваясь всем корпусом в такт движению руки. Вот по этим гибким движениям Кремер и узнал ее, сразу почему-то вспомнив о зеленой траве па дворе Приллупа.
Мари, по-видимому, не слышала, как Кремер вошел: она продолжала спокойно насвистывать, негромко, как бы про себя, но очень искусно. Пегие усы господина фон Кре-мера от растерянности обвисли. Наконец он решил подойти поближе и тем дать знать о своем присутствии,
— Ну-с,— начал он, заложив руки за спину.— У меня, я вижу, новая уборщица. Откуда же она явилась?
Молодуха медленно повернула голову и ответила не сразу. Сегодня она не думала молчать, как тогда,— это было видно по ее лицу,— но ей как будто надо было найти свой ответ в огромном ворохе других мыслей. Кремеру показалось, что глаза ее потому и глядят в сторону, что она душой где-то далеко-далеко.
— Здравствуйте! — как-то впезапно сказала молодая женщина.— Кай недавно родила, лежит еще.
— Вот как? Да, да, верно, этого опять нужно было ожидать. А ты откуда?
— Из Приллупы.
— Из Приллупы... так-так...— Господин фон Кремер попытался пошутить.— У Тыну, значит, теперь целых две жены?
— Нет, одна. Моя сестра умерла месяц назад.
— Приллупова Лээпа — твоя сестра?
Мари кивнула головой. Не слезая с подоконника, она принялась вытирать мокрой тряпкой другую створку окна с наружной стороны.
— За один месяц успел и жену похоронить, и другую взять!
— Ему без жены не управиться.
— Откуда же он тебя привез?
— Из лесу, откуда ж еще.
Мари и не думала шутить: Кремер знал, что «лесом» в народе называют большую, богатую лесами волость, лежащую за церковью, к юго-западу от Сяргвере.
— А-а... Да, я припоминаю — Лззиа была не из здешних мест. Вы, значит, справили свадьбу вскоре после юрьева дня?
— На николин день,— ответила молодуха и ловко прошлась у себя под носом тыльной стороной руки.
— Но Приллуповы дети не зовут тебя матерью?
—- Какая я им мать! — Мари встала с подоконника и сполоснула тряпку в ведре. Волосы ее, темно-пепельного цвета, свалявшиеся, как войлок, выбились из-под платка, а когда она опять подняла голову, стала видна одна из складочек на ее шее.
Барин нашел нужным на этом прекратить беседу и сделал вид, будто остановился здесь лишь мимоходом, идя в соседнюю комнату. Но, возвратившись оттуда, он, уже пройди через залу и взявшись за ручку двери, снова обернулся.
— Послушай, Мари, несколько дней назад я спросил тебя, кто ты такая. Почему ты не ответила?
— Не хотелось.
— Не хотелось? — Кустистые бисмарковские брови господина фон Кремера слегка приподнялись.— Ишь ты — не хотелось! Почему же тебе не хотелось?
— Да просто так,— сказала Мари, переходя с ведром и тряпкой ко второму окну.
Кремер чуть отступил от двери. Он как будто намеревался расследовать этот вопрос более основательно, но в конце концов, пожевав губами, перешел к совсем другой теме.
— Ну, и как он? Не обижает тебя?
— Кто?
— Да Приллуп.
Молодуха взяла стремянку, стоявшую у стены, пристроила ее перед окном и поднялась на несколько ступенек, чтобы протереть верхние стекла. Только оттуда она ответила на вопрос Кремера, и ему подумалось, что она, наверное, сейчас тоже смотрит куда-то в сторону.
— А когда он кого обижал!
Мари мыла окна, барин стоял тут же. Взгляд его скользнул снизу вверх по ее фигуре, от ног, обутых в постолы, до облаженных рук- и затем головы, почти упиравшейся в потолок. Наконец он спросил тем тошнотворно игривым тоном, какой бывает у людей нудных, но с потугами на остроумие:
— А вдруг ты оттуда слетишь и сломаешь себе шею?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Во время прогулок Ульрих фон Кремер очень редко сворачивал на поросшую травой дорожку, которая шла вдоль южной стены дома и вела мимо амбара к бобыльским хибаркам, ютившимся на склоне холма Кру-узимяэ: эта дорожка, проходившая между двумя клочками пашни, вскоре терялась в болоте, где вода местами доходила чуть не до колен. Правда, можно было обогнуть лачуги, пройти по тропке, вьющейся между холмом и болотом, и, не замочив ног, вернуться к дому — тогда и прогулка получалась подольше. Но мяэкюльский помещик не любил узких дорожек. И все же однажды после обеда, постояв за амбаром под распускающимися кустами орешника и с удовольствием послушав, как на барском поле пахари понукают волов, господин фон Кремер случайно забрел на круузимяэский выгон. Жуя сухую булку, он дошел до ворот, за которыми круто сбегала вниз сырая, топкая дорожка, послал отсюда приветственный взгляд церковной башне, что виднелась за болотом, и побрел вдоль изгороди, направляясь к ольховой рощице,— там начиналась протоптанная между пашней и покосом тропинка, которая вела обратно на двор имения.
Под этим ольшаником прилепилась одна из бобыль-ских лачужек, черневших кое-где но краям выгона; задней стеной она опиралась па склон холма, так что, если смотреть со стороны господского дома, был виден лишь гребень ее крыши. Господину фон Кремеру, когда он глядел из окон своей спальни, казалось, будто это замерла на меже длинная мохнатая гусеница. И всякий раз ему вспоминался хозяин избушки, тоже мохнатый, мызный бобыль Тыну Приллуп, по фамилии которого теперь называли и хибарку.
Проходя мимо Приллупова двора, щедро залитого весенним солнцем, Кремер невольно повернул голову и остановился: ему бросилось в глаза цветное пятно — красная женская юбка на зеленой траве. Почти в углу двора, около амбара, лежала женщина, освещенная ярким солнцем. Глаза ее были закрыты, рот приоткрыт.
«Вот как! Здесь изволят спать в будний день!» — прежде всего подумал помещик. Внимательно оглядев ее, Кремер убедился, что не знает этой женщины. В гости, может быть, приехала? А, да все равно! И он двинулся дальше. Но прошел всего три шага. Ему словно что-то вспомнилось, что-то заставило его обернуться: надо бы взглянуть еще раз... Почему его потянуло назад, он понял не сразу, поэтому сделал те же три шага обратно и приблизился к изгороди. По дворе и в доме все казалось вымершим. Только лно-три курицы копошились у ворот гумна, да на высокой оорезе, росшей посреди двора, устроили свое шумное сборище воробьи.
Ленивица спала, свернувшись клубочком, как кошка, и откинув голову на левую руку. Господину фон Кремеру был виден профиль и белая шея под загорелым подбородком. Ее лицо, ее приоткрытые губы сохраняли такое выражение, точно она с лукавой усмешкой прислушивалась к чьему-то вкрадчивому шепоту. Господин фон Кремер заметил также, что у нее очень редкие зубы. Но особенно приковали его внимание две складочки, две юные «ниточки» на ее полной шее над дешевыми бусами, и старый барин вдруг вспомнил, что именно эти складочки и вызвали его невинное любопытство. А вообще молодуха была как и все деревенские молодухи; о том, что она молодуха, а не девушка, говорило серебряное обручальное кольцо, блестевшее у нее на правой руке.
Спросить, кто она такая?.. Кремер знал всех взрослых жителей своей маленькой волости, а особенно хорошо — семьи бобылей, вплоть до детей-подростков. А тут вдруг у Приллупа во дворе оказалась неизвестная ему, Кремеру, женщина, да еще в таком явно домашнем виде. Почему же не спросить, кто она такая?
Но господин фон Кремер повернулся, чтобы уйти, точно ему стало жаль будить спящую. Он так и ушел бы, ни о чем не спросив, если бы ие увидел в эту минуту, что у хибарки Приллупа навешена новая дверь. Кремер сделал несколько шагов и остановился, разглядывая эту роскошь. Поставив ногу на нижнюю жердь изгороди и опершись крестцом о свою можжевеловую палку, он осмотрел потемневший домишко, окинул взглядом огород, полоски пашни и решил: «Гм, а ведь Тыну хозяйничает не хуже, чем другие мелкие арендаторы в Мяэкюле... Ну а та, на траве?..» Кремер опять украдкой взглянул на женщину. Потом подумал: куда же девалась Лээпа? У них ведь, кажется, двое или трое детей? В окошке никого не видно... Может быть, это у них нянька такая?.. Его опять потянуло взглянуть на красную юбку там, у амбара... Он заметил, что около изгороди лежат немытые кадушки и бочонки, а огонь под большим котлом совсем погас. Господин Кремер окончательно собрался уходить, по опять вынужден был остановиться: с покоса к хибарке бежали с радостными криками двое ребятишек.
— Мари, Мари, погляди, что мы нашли! Погляди, что мы!
Впереди мальчуган с гнездышком крапивника в руках, за ним вихрастая девочка и, наконец, собачонка, скачущая вокруг детей в исступленном восторге,— точно маленький вихрь закрутился у изгороди, за которой спала женщина. Барина, стоящего поодаль, никто заметил.
«Видно, совсем молодая»,— подумал Кремер, следя, как она поднимает голову, поворачивается, встает. Во всех ее ленивых и медлительных движениях было что-то странно противоречащее ее облику вполне сложившейся женщины, так же как и в ее взгляде и звуке голоса, когда она, склонившись над гнездом крапивника, стала серьезно и строго выговаривать маленькому воришке: гнездо, говорила она, нужно сейчас же отнести обратно в траву, где его нашли, не то вокруг Приллупы совсем не останется птиц, они улетят к другим дворам.
— А яички?
— Ну конечно, все надо отнести на место!
— Ой, нет! Они такие красивые, рябенькие, такие малюсенькие-малюсенькие! Может, хоть два...
— Нельзя, нельзя! Птичка их все пересчитала, все до единого.
Но при этом женщина, которую дети называли Мари, разглядывала лежащее у нее па ладони яичко с таким видом, будто и ей жаль было с ним расставаться.
Вдруг собачонка залаяла на барина, все трое заметили его, и спор прекратился.
— Ты что — здешняя? — подходя поближе, спросил Кремер на чистом эстонском языке, звучавшем у него даже с некоторой крестьянской напевностью.
Женщина спокойно посмотрела, но не ответила. Кремер подождал с минуту.
— IIу, почему же ты молчишь?
Молодуха оглядела его с головы до ног, но не произнесла ни слова. Яичко крапивника она бережно положила обратно в гнездо.
«Не глупая»,— подумал Ульрих, чувствуя, как у него под равнодушным взглядом женщины приливает к щекам кровь. Он потоптался на месте, соображая, в какой бы форме задать новый вопрос, но потом решил обратиться к ребятишкам.
— Эта Мари живет у вас?
Теперь все трое стояли перед ним в ряд: женщина за изгородью — грудью к ней, мальчуган и девочка перед изгородью — спиной к ней, и носы у всех были задраны. Услышан ной рос, оба малыша быстро взглянули па Мари, по так как она и рта по раскрыла — только в уголках губ задрожала улыбка,— то и дети ответили насмешливым молчанием. У обоих под носом весело блестело.
— Б-болваны! — пробормотал господин фон Кремер, но лишь после того, как повернулся к ним спиной.
Стоило ему пройти всего несколько десятков шагов, как он мог бы получить самые подробные сведения о таинственной Мари, если бы его еще интересовало это. Мужики, начавшие пахоту от опушки ореховой рощи, за это время уже выбрались на холм Круузимяэ и сейчас вспахивали то поле, краем которого проходил Кремер. Среди пахарей был и Тыну Приллуп. Когда барин поравнялся с ним, Тыну как раз поворачивал плуг, в то время как остальные поднимались вверх, каждый в своем ряду. Тыну поздоровался, Кремер ответил на поклон, но Приллупа не остановил: что-то неясное ему самому удержало его от расспросов. Вскоре он услышал у себя за спиной гулкий хрипловатый голос Тыну:
— Н-ну, Пегаш! Ну, Лобастый! Шагай в борозду! Ты куда? Ну, Пегаш! Ну, Лобастый!
Выше по всему полю разносились такие же окрики — мужики понукали Рыжих, Пестряков, Чернолобых и Белолобых, осыпая их ударами кнута, бранясь и чертыхаясь вовсю.
Несмотря па этот бодрый буколический аккомпанемент, владелец Мяэкюлы вернулся домой все же слегка усталым и почему-то недовольным собой.
Вечером пришел с докладом управляющий, и Кремер хотел было под конец их беседы спросить вскользь насчет той «безъязыкой» молодухи, которую видел на Приллупо-вом дворе, но тут же решив, что дело это пустяковое, осекся и тем дал знак Рээмету уходить.
Уже лежа в постели, Кремер вдруг вспомнил, что Тыну Приллуп, как и многие другие бобыли, остался ему должен с юрьева дня несколько рублей аренды. В Мяэкюле это случалось, к сожалению, так часто, что Кремер обычно лишь краем уха слушал извинения и объяснения должников. Не Приллуп ли в тот раз бормотал что-то про похороны?.. Похороны жены? Тогда, значит, эта молодуха?.. Но с юрьева дня не прошло и трех педель, а о свадебных расходах Приллуп ничего не говорил... Или это Рейн из Калласю плакался, что у пего умерла жена, а Тыну мямлил все-таки про свадьбу, а не про похороны? Лээна ведь могла осенью или в течение зимы... А впрочем,— и господин фон Кремер натянул на голову одеяло,— какое ему до этого дело?
И все-таки уже на пороге сна в его цепенеющем сознании еще мелькнуло: «Но ведь дети звали ее Мари?..» И наконец, уже закрыв глаза и разинув рот, чтобы захрапеть, он успел подумать с усмешкой: «Ну и волосы! Свалялись, как войлок, а цветом вроде торфяной золы... Фи!»
На другое утро Кремер, подойдя к воротам, в раздумье остановился: куда сегодня? Опять на подмызок? Гм, можно бы пойти к Круузимяэ, посмотреть, много ли мужики напахали за первую упряжку. И Кремер сходил на Круузимяэ. Поглядев с хозяйским интересом на пахоту, он пошел домой по вчерашней полевой тропинке, мимо хибарки.
Случайно бросив взгляд на Приллупов двор, он увидел только двух маленьких «болванов»: они сидели на старом жернове около амбара и стригли свою шавку. Девочка держала собачонку, а мальчик орудовал огромными ножницами, какими стригут овец; оба были настолько увлечены своим занятием, что и не взглянули на проходившего барина. Из открытого окна хибарки слышался стук ткацкого станка, но через крохотное оконце не разглядеть было, кто там перебрасывает челнок.
День был такой тихий, безветренный, что ритмичное «клиц-клац» — постукиванье гребня на станке — еще долго провожало господина Кремера; ему даже казалось, что он и дома продолжает слышать этот звук. Он вошел в свою спальню, открыл окно и стал, как бы прислушиваясь, смотреть через свежевспаханное поле — туда, где на меже замерла длинная мохнатая гусеница.
Следующие два дня лил холодный дождь, Кремер не мог и за порог ступить. Первый день он провел, зевая и слоняясь по комнатам, па второй день начал ругаться, даже сыпать проклятиями, что вообще было не в его привычках. Третий день тоже выдался туманный, пасмурный, временами сеялась изморось, но это не пугало господина фон Кремера: не терпелось выйти из дому, несмотря на острую ломоту в правом бедре и левой щиколотке. Надев дождевик и глубокие калоши, он направился к воротам, а от них не раздумывая зашагал прямо к подмызку, из чего явствует, что и дождливые дни имеют свою приятную сторону...
Часа через два, когда он возвратился домой, кухарка Фил л ем и на (вернее, Вильгельмииа) Фахтрик, его единственная служанка называвшая себя мяэкюльской «фир-тии» \ носкликнула:
—- Лй-яй! Господин барон уже дома, а Мари еще с окошками не упрафилась! Я ей приказала шифее кончать, по они тут все такие непрофорпые, ушасно непрофорные!
Господин фон Кремер пробормотал в ответ нечто снисходительное и разрешил девице Филлемипе снять с него дождевик и калоши, что ввиду ее обширной и зыбкой корпуленции было проделано не так уж быстро, «Какая Мари?» — подумал он при этом: обычно окна и полы мыла Кай, жена пастуха. Но вслух он ничего не сказал. «Фир-тин» распахнула перед ним дверь, и он прошел из передней в ближайшую комнату, где уборка была, по-видимому, уже закончена.
Здесь он посидел несколько минут, отдыхая, бесцельно послонялся по комнате, потом, глубоко засунув руки в карманы, постоял у каждого из окон, точно проверял, чисты ли стекла.
Рядом, в кабинете, было тихо.
Может быть, там тоже все готово?
Он нажал на ручку двери и заглянул: да, действительно.
В этой части дома больше помещений не было; остальные две комнаты из четырех находились по ту сторону маленькой прихожей.
Какая Мари?.. Он прошел обратно, открыл дверь, ведущую в переднюю, и прислушался. Стряпуха возилась на кухне. Больше ничего не было слышно. Кремер вышел в переднюю и приоткрыл противоположную дверь. Да-а, в зале кто-то есть... Кто-то там насвистывает.
Едва ступив на порог залы (почему бы не посмотреть, кто вместо Кай моет окошки?), Кремер сразу узнал ленивицу из Приллупова двора. Узнал, несмотря на то, что еще не видел ее лица и шеи, почти скрытых от пего переплетом окна, несмотря на то, что она была сегодня в платье другого цвета. Молодуха сидела на подоконнике и вытирала стекла с наружной стороны, покачиваясь всем корпусом в такт движению руки. Вот по этим гибким движениям Кремер и узнал ее, сразу почему-то вспомнив о зеленой траве па дворе Приллупа.
Мари, по-видимому, не слышала, как Кремер вошел: она продолжала спокойно насвистывать, негромко, как бы про себя, но очень искусно. Пегие усы господина фон Кре-мера от растерянности обвисли. Наконец он решил подойти поближе и тем дать знать о своем присутствии,
— Ну-с,— начал он, заложив руки за спину.— У меня, я вижу, новая уборщица. Откуда же она явилась?
Молодуха медленно повернула голову и ответила не сразу. Сегодня она не думала молчать, как тогда,— это было видно по ее лицу,— но ей как будто надо было найти свой ответ в огромном ворохе других мыслей. Кремеру показалось, что глаза ее потому и глядят в сторону, что она душой где-то далеко-далеко.
— Здравствуйте! — как-то впезапно сказала молодая женщина.— Кай недавно родила, лежит еще.
— Вот как? Да, да, верно, этого опять нужно было ожидать. А ты откуда?
— Из Приллупы.
— Из Приллупы... так-так...— Господин фон Кремер попытался пошутить.— У Тыну, значит, теперь целых две жены?
— Нет, одна. Моя сестра умерла месяц назад.
— Приллупова Лээпа — твоя сестра?
Мари кивнула головой. Не слезая с подоконника, она принялась вытирать мокрой тряпкой другую створку окна с наружной стороны.
— За один месяц успел и жену похоронить, и другую взять!
— Ему без жены не управиться.
— Откуда же он тебя привез?
— Из лесу, откуда ж еще.
Мари и не думала шутить: Кремер знал, что «лесом» в народе называют большую, богатую лесами волость, лежащую за церковью, к юго-западу от Сяргвере.
— А-а... Да, я припоминаю — Лззиа была не из здешних мест. Вы, значит, справили свадьбу вскоре после юрьева дня?
— На николин день,— ответила молодуха и ловко прошлась у себя под носом тыльной стороной руки.
— Но Приллуповы дети не зовут тебя матерью?
—- Какая я им мать! — Мари встала с подоконника и сполоснула тряпку в ведре. Волосы ее, темно-пепельного цвета, свалявшиеся, как войлок, выбились из-под платка, а когда она опять подняла голову, стала видна одна из складочек на ее шее.
Барин нашел нужным на этом прекратить беседу и сделал вид, будто остановился здесь лишь мимоходом, идя в соседнюю комнату. Но, возвратившись оттуда, он, уже пройди через залу и взявшись за ручку двери, снова обернулся.
— Послушай, Мари, несколько дней назад я спросил тебя, кто ты такая. Почему ты не ответила?
— Не хотелось.
— Не хотелось? — Кустистые бисмарковские брови господина фон Кремера слегка приподнялись.— Ишь ты — не хотелось! Почему же тебе не хотелось?
— Да просто так,— сказала Мари, переходя с ведром и тряпкой ко второму окну.
Кремер чуть отступил от двери. Он как будто намеревался расследовать этот вопрос более основательно, но в конце концов, пожевав губами, перешел к совсем другой теме.
— Ну, и как он? Не обижает тебя?
— Кто?
— Да Приллуп.
Молодуха взяла стремянку, стоявшую у стены, пристроила ее перед окном и поднялась на несколько ступенек, чтобы протереть верхние стекла. Только оттуда она ответила на вопрос Кремера, и ему подумалось, что она, наверное, сейчас тоже смотрит куда-то в сторону.
— А когда он кого обижал!
Мари мыла окна, барин стоял тут же. Взгляд его скользнул снизу вверх по ее фигуре, от ног, обутых в постолы, до облаженных рук- и затем головы, почти упиравшейся в потолок. Наконец он спросил тем тошнотворно игривым тоном, какой бывает у людей нудных, но с потугами на остроумие:
— А вдруг ты оттуда слетишь и сломаешь себе шею?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20