Ее плечи еще вздрагивают и горло сжимается от судорожных всхлипываний, а ее уже окружает причудливая толпа: тут и птица, тут и медведь, кто в длинных лентах, кто в шуршащей бумаге. Юку и Анни прыгают за ними по пятам.
— Почему Мари плачет? — И их смех замолкает.
— А ничего, пустое! Сидела совсем одна Я и забыла, что завтра катеринин день! — Глаза уже сухие.— Вы, наверно, на Круузимяэ собрались?
— Да, зашли сюда только по пути. Куруская вдовушка, смеясь, поднимается:
— И я с вами, погодите немножко! Дети в один голос:
— И я! И я!
— Можете пойти, но раньше разыщи мне, Юку, свои рога!
Вскоре новая ряженая готова: черная шуба мехом наружу, борода из красной пряжи, щеки вымазаны углем, на голове отличные козлиные рожки, Юку летом нашел на сеновале.
— Сатана, настоящий сатана! — Хвалят, смеются. Только Анни робко отступает подальше.
Но что же это за бес, если рот у него не полыхает огнем! Живо, углей в коробку, спички! Кто-то тушит лампу.
— А ну, попробуй, попробуй!
И Мари пробует. Все хохочут, только Анни испуганно вскрикивает.
Детям мастерят наряды из занавесок, Мари запирает дверь, так как дядюшка уехал в город, и озорная ватага отправляется на Круузимяэ.
На дворе тихо, воздух мягкий, как вата. Снегу навалило много, темнота покоится точно на пуховом ложе. Медленно падают редкие снежинки, .деревья одеты в тускло-белые шапки, избы — словно лебеди, сидящие в гнездах.
Ряженых обгоняют сани. Звенят колокольцы. Звук у них приглушенный, как будто их язычки обернуты шелком. И полозья скользят неслышно, кажется, что барина и кучера несет под уклон снежное облако, за которым их едва видно.
Рогатый сатана садится в снег.
— Что за чудный диван, вставать не хочется!
Остальные садятся. Стайка привидений расположилась лагерем на равнине. Но они вскакивают и бегут со всех ног, когда ветерок, повеявший от рощи, доносит переливы гармони.
В то время как там, в круузимяэских хибарках, дурачатся ряженые, справляя канун катеринина дня, господин фон Кремер в холостяцком одиночестве ужинает. Но чувствует он себя отлично: пасмурное настроение оставлено в Сяргвере, душа согрета радостными надеждами, мысли вертятся вокруг плана, который возник у него там,
...Что она мне ответит?
...Более вероятно, что «да», но возможно и «нет».
Встав из-за стола, Ульрих переходит в залу и еще раз обдумывает свое предложение.
...Конечно, должна согласиться, если поразмыслит хоть немножко! Никакого труда, никаких забот, жизнь прочно обеспечена — глупа она будет, если откажется! И Ульрих верит, что она ответит согласием. И завтра он получит этот ответ!
Он прохаживается по комнате, часто останавливается, смотрит то на стол, то на диван или стену, сейчас он уставился на дрожащий огонек свечи.
...Ни с кем ее не делить — это уже более высокая ступень. Как для нее, так и для меня. Выше этого есть еще только одна ступень. Но шагнуть на эту ступень... да-а..« Ульрих фон Кремер вздыхает.
Вдруг у него за спиной тихонько звенит стекло. Кто-то быстро постукивает по окну ногтями, каждым пальцем по очереди, и так — три раза кряду. Условный знак правилен, только окно не то. И старый барин удивленно оборачивается.
В тот же миг истошный вопль вырывается из его груди, руки хватают воздух, взгляд застывает, он пятится, шатаясь. Не попадись ему позади кресло и не поймай оно его в свои объятия, он бы навзничь грохпулся на пол.
На несколько минут его словно покидает жизнь. Замирают все чувства, кровь останавливается в жилах, даже веки его опущены, смерть покрывает лицо восковой бледностью.
Но, как известно, Кремеры живучи. Они старятся медленно и умирают в весьма преклонных летах. Ульрих внезапно ощущает в груди как бы теплое журчание, тепло растекается оттуда по рукам и ногам, в голове начинает пульсировать кровь, в глазах вспыхивает свет. Ульрих щупает то свои колени, то голову, потом прижимает обе руки к сердцу, и безграничная радость заливает краской его щеки.
Снова раздается тот же троекратный стук по стеклу. Ульрих поднимается и идет к окну, каждое его движение полно бодрости. У сатаны лицо заметно посветлело, рога исчезли, рот уже не полыхает жаром, а успокоительно машущая рука — без длинных когтей.
Ульрих, смеясь, грозит ему пальцем и спешит открыть дверь. Такой юношеской поступи у него никогда не бывало!
>— Ох, я дура! Чуть не убила человека!
— Нет, нет, ты мне доставила несказанную радость... честное слово, несказанную радость!.. Ты подумай, один из моих сердечных клапанов не в порядке... из-за него я всегда избегал волнений... боялся, вдруг остановится — и конец! А теперь... а теперь...— Он ведет гостью за руку в столовую, потому что на окнах залы нет штор, как в этой комнате.— Теперь только я узнал, что буду жить еще долго... очень долго... Присядь же, я принесу тебе вина и пирожного!
Он устремляется за тем и другим. Но волнение слишком велико. Приносит бокалы, но забывает бутылку, приносит пирожное, но забывает нож. И беспрерывно говорит, говорит о своем больном клапане и недавнем испуге.
— Если он и это перенес... если он и на этот раз выдержал... если он ни быка, ни черта не боится...
Молодуха смотрит на него и слушает со спокойной улыбкой, скрестив па груди мохнатые руки. Лицо ее, наскоро вытертое снегом, еще покрыто полосами сажи, веревочка с рогами болтается у нее на шее.
— Ну садись же, ряженая проказница, и выпьем за твой румянец и за мое здоровье!.. Или, может быть, снимешь шубу и умоешься?
— Пот, я сейчас уйду.
— Но побудешь у меня? Мари качает головой.
— Мы были в деревне, я отослала детей домой... нужно их покормить.
— Но я должен тебе кое-что сказать... очень важное... мне невтерпеж и до завтра ждать...
— Что ж, говорите.—- Она садится на диван.— Для самого важного меньше всего слов надо.
Кремер усаживается против нее и наполняет бокалы. Его рука дрожит, усы шевелятся, в лице что-то детски беспомощное.
— Раньше выпьем за наше здоровье!
— За здоровье и храбрость! — Улыбка чуть обнажает ее редкие зубы.
— Как теперь будет с куруской усадьбой и молоком?— начинает Кремер, ставя бокал.-—Твой родственник ведь только временно тебе помогает?
— С первого числа я отказываюсь и от Куру и от молока.
— Та-ак! — Кремер слегка вздергивает плечи.— Не будешь, значит, никого ждать взамен Тыну?
Мари откусывает кусочек пирожного и качает головой.
— А что ты вообще думаешь делать?
— Уеду в город.
— Уедешь в город?.. С детьми или одна?
— Анни возьму с собой, а мальчик поедет к дяде, с весны будет у него скот пасти.
— Но как же ты с этой девочкой... как же ты хочешь...
— Как-нибудь перебьюсь. Силы у меня хватит, в городе народу много. Я всегда думаю — чего-чего только там не случается с людьми!
Что-то в голосе и взгляде Мари заставляет Кремера надолго замолчать. Выражение лица у него тупое.
— А я... а я?..
— А вам что? Сердце у вас здоровое.
— Да, но... я думал совсем иначе... правда, тоже думал, что ты переедешь в город, но детей можно бы оставить у родных и жить одной... тихая, уютная квартирка... и все, что тебе нужно, получала бы от меня...
— Нет, я хочу быть свободной.— Мари отпивает из бокала.
— И Приллупов долг не стану требовать...
— Дети Приллупа спасибо вам за это скажут. Я этот долг заплатить не могу, да и не хочу.
— Жилось бы тебе прекрасно... и детям хватило бы... Мари ставит бокал и поднимается, вытирая губы.
— Я хочу в городе воробышком жить, а не канарейкой.
— Подумай все-таки... не решай сразу... неужели ты меня совсем...
Но Мари надевает рожки и, шутливо боднув ими в сторону старого барина, уходит, смеясь.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20