Молочник из Мяэкюлы
Роман
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Часов в девять утра медленно, словно зевая, открывается дверь помещичьего дома и появляется сам хозяин: в это время, после раннего завтрака, Ульрич фон Кремер начинает первый обход своих владений. Так бывает летом, с юрьева по Михайлов день, когда он один живет в своем имении.
Годы не внесли в одежду и внешность мяэкюльского помещика сколько-нибудь значительных перемен: на нем все тот же темно-синий шевиотовый сюртук, вытянувшийся и мешковатый, с потертыми белесыми фалдами и залоснившимися рукавами и бортами; тот же синий жилет, в давних и свежих пятнах от различных кушаний, по некоторым следам можно заключить, что господину фон Кремеру на завтрак неизменно подают яйца всмятку; та же позеленевшая от старости черпая фуражка с тусклым козырьком и помятой, нависшей тульей; наконец, те же английские брюки в коричневую и серую полоску, сильно вытертые на коленях, обтрепанные снизу,— они столь же уныло, как и все остальное, говорят о бренности земной красы. О том, что господин фон Кремер человек обеспеченный, свидетельствует лишь массивный перстень с печатью в виде щита, что плотно сидит на непомерно толстом суставе указательного пальца, цепочка из червонного золота, красновато поблескивающая на его животе, да золотой женевский хронометр, правда, очень редко извлекаемый из кармана. Крышки этой семейной реликвии сильно погнуты, а упоры давно стерлись.
Господин фон Кремер (из-за карикатурного сходства с германским рейхсканцлером, окрестная интеллигенция прозвала его «мнэкюльским Бисмарком») достиг уже того возраста, когда ни лишний десяток морщин у глаз, ни лишняя складка под подбородком не вносят особых изменений во внешность человека; и если немножко прибавится седины в бороде, если спина станет чуть более сутулой, а колени — чуть более согнутыми, то это уже не так важно. Кремеры вообще старятся медленно,— может быть, потому, что с рождения старообразны...
Господин фон Кремер сходит с неширокой и короткой, всего в три ступени, каменной лестницы и шагает по траве — трава, густая трава устилает весь склон перед домом, от крыльца до самого болота. Он закладывает руки за спину — в одной из них толстая можжевеловая палка. Медленно и размеренно, точно перегруженный парусник, огибает он свой дом с южной стороны.
Господин фон Кремер никогда не окидывает свои владения внимательным хозяйским оком,— так, по крайней мере, утверждают люди наблюдательные. Он смотрит только себе под ноги, а если ему все же случится нечаянно взглянуть на какое-нибудь строение, он лишь пожимает плечами, сердито шевелит усами и, ускоряя шаг, бормочет про себя.
Действительно, многое здесь неприглядно. И виной тому не только малые размеры имения. Не говоря уже о хлевах и конюшне (таких ветхих, что около них пастух опасается даже в рожок затрубить), о крытой соломой людской, построенной еще во времена крепостного права и нисколько не украшающей въезд в усадьбу, не говоря уж о фруктовом саде, который совсем одичал и заглох без садовника и за лето не приносит ничего, кроме горсти смородины да червивой малины,— вид самого господского дома вызывает у мяэкюльского помещика досаду и раздражение. Правда, не часто: острота восприятия со временем притупилась, да и вообще господину фея Кремеру не свойственны сильные эмоции.
Барский дом до сих пор не достроен, хотя он и задуман был небольшим и скромным — ведь и само поместье невелико. Уже второе десятилетне, как ничего не делается. И если по наступят лучшие времена, которых — увы! —- ничто пока не предвещает, дом так и останется недостроенным. Не будь он расположен далеко от реки, на холме, его можно было бы принять за лесопилку.
Предполагалось выстроить коттедж в южнобаварском крестьянском стиле. Но удалось закончить только нижний, каменный этаж. О том, что здание это все-таки обитаемо, говорят лишь приоткрытые окна, глядящие с белых оштукатуренных стен. Верхний же, деревянным этаж, который только и мог бы придать строению нужный вид выглядит плачевно. Он напоминает недоплетенную корзину: большая круговая галерея почти не начата—лишь поставлены опоры; из незашитого фронтона торчат стропила и жерди; пустые проемы окон и дверей в бревенчатых стенах, потемневших от дождя, забиты досками, да и то не сплошь, а с просветами. Драночная крыша, залатанная в нынешнем году, и свежевыбеленные трубы делают картину еще более пестрой. Строение похоже на скелет огромного зверя, с костей которого стервятники уже ободрали все мясо.
А ведь этот дом мог бы стать главным украшением окрестного пейзажа, так как место для него выбрано со вкусом: он стоит на высоком холме, па самом верху склона, спускающегося к реке. Со второго этажа открывался бы с одной стороны вид на темную реку, что вьется между зеленых болотистых лугов, а с другой —- на окаймленные кустарником нивы и пашни и на поселок с церковью за ними; из окон, выходящих па север и запад, был бы виден холмистый простор, где дубравы чередуются с сосняком и ельником, а молодые березовые рощицы — с орешником и где даже тусклые клочки пастбищ, разбросанные между деревьев и темно-зелеными кустами барбариса, кажутся ярче и веселее.
Да, если бы здесь стоял готовый, закопченный дом! Все сестры и братья господина фон Кремера, живущие в Сяргвере, с удивительным единодушием восклицали девятнадцать лет назад: «У нашего Ульриха будет прелестный дом! Дом, который можно показывать с гордостью!» А теперь...
Бедность! Эта докучная приживалка, которую мяэкюльский помещик сейчас поминает недобрым словом, довольно редкая гостья в домах прибалтийских дворян, по в семействе Кремеров она обитает, говорят, уже около трех поколений. Явилась будто бы совсем девчонкой, росла, росла, и вот стала совсем большой, откуда только она клялась! Нет ни расточителей, ни кутил — в худшем смысле этого слова — в семье Кремеров по бывало. Остается лишь верить объяснениям управляющих: земля, мол, скудная, народ ленивый, вороватый, а кроме того, бог слишком уж щедро оделял хозяина потомством, особенно дочерьми. Впрочем, все это не мешало господам управляющим отращивать брюшко и после недолгой, по усердной службы самим арендовать имения или приобретать дома в городе.
И все-таки один из Кремеров, представитель старшего поколения, истратил, как говорят, очень много денег и тем помог злостной приживалке войти в силу. Этот Кре-мер уже с детских лет умел поразительно ловко плутовать в картах, поэтому решили пустить его по дипломатической части, надеясь, разумеется, что он прославит свой род и свое отечество.
Не следует из-за этого обвинять Кремеров в излишнем честолюбии. Напротив, они были настолько чужды тщеславия, что даже к тому, чтобы прослыть всего-навсего хорошими хозяевами, и то не особенно стремились. А если кто из них и решал попытать счастья на военной или государственной службе, то вскоре с трогательной скромностью уступал дорогу другим. Никто не помнит также, чтобы Кремеры очень упорно стремились занимать почетные должности в дворянском земельном управлении, а тем более — завоевывать известность в области науки или искусства. Но если вдруг в семье, в которой вот уже несколько поколений не было ни одного отпрыска, воплотившего бы, так сказать, гений рода Кремеров в его концентрированном виде: ни одного фельдмаршала, министра, губернатора, боевого генерала, даже ни одного предводителя дворянства,— если вдруг в этой семье появляется дитя, которому с такой ясностью предначертан путь в высшие сферы, то, боже мой,— почему бы нет! И этот Кремер стал дипломатом.
Однако вскоре выяснилось, что лестницу, ведущую из министерских канцелярий через всякие консульства и посольства к желанным высотам, требуется покрывать куда более толстым слоем золота, чем предполагала провинциальная сяргверская родня. Посол и министр вечно плакался на то, что у него мало денег и что это вредит его карьере. Когда же он все-таки дослужился до поста атташе в Лондоне, жалобы на недостаток средств стали особенно горестными, несмотря на довольно удачную в финансовом отношении женитьбу. Родители и ближайшие родственники совершали чудеса самопожертвования, под имения Сяргвере и Мяэкюла подводились в кредитной кассе все новые и новые подкопы, однако, по мнению лондонского дипломата, поддержка была все же недостаточной. Так он и остался в должности атташе. Но вот однажды за карточным столом в клубе тори, близком к королевскому двору, с Гетцом фон Кремером случилось под влиянием денежных затруднений нечто такое, о чем семейная хроника умалчивает и что положило конец его дипломатической карьере. Да и судя по слухам, дипломат вообще в течение всей службы оставался ревностным почитателем «чертовой библии» — увлечения своих детских лет.
В какой мере ущерб, нанесенный поместьям Сяргвере и Мяэкюла, отразился на семейном положении нынешних Кремеров и в какой мере сказались здесь их личные склонности,— постороннему человеку установить трудно. Можно предполагать, что и самим Кремерам это не вполне ясно. Поэтому приходится довольствоваться одним лишь голым фактом: из шестерых Кремеров, совладельцев этих имений, никто не состоит в браке. Веек их — три сестры и три брата. Ульриха питает маленькая Мяэкюла, а все остальные присосались к вымени Сяргвере, хотя номинально владельцем поместья является старший из братьев, Адальберт. Живут Кремеры скромно, почти по-мещански, и все же тех благ, какие дает это довольно большое и щедрое вымя, явно не хватает. Настолько не хватает, что Генрих фон Кремер, младший из братьев, вынужден пополнять свои доходы меркантильной службой по найму — он работает в городе, в дворянском обществе взаимного кредита. Без жалованья вряд ли смог бы удовлетворять свои давнишние прихоти: коллекционировать редкостные мундштуки, пепельницы, кольца для салфеток и перочинные ножи, а также держать вместо дешевой женской прислуги красавчика камердинера.
Совершая утренние прогулки, мяэкюльский помещик строго придерживается своего неизменного принципа — избегать всего, что грозит нарушить спокойное, нормальное кровообращение. Господин фон Кремер хочет жить долго, а один из его сердечных клапанов, к сожалению, небезупречен. Поэтому он шествует медленно и плавно, старательно избегая людей, которые могли бы его рассердим», главным образом управляющего: господин фон Кремер свалил на него все хозяйственные заботы, и теперь по лицу этого молчаливого человека всегда можно прочесть, сколько требуется новых плугов, борон, повозок п всякого другого, еще более дорогостоящего инвентаря. Чтобы удержаться от курения, запрещенного ему врачами, Ульрих фон Кремер грызет сухую булку, которую перед уходом всегда сует в задний карман сюртука. И мысли свои он старается направить на что-нибудь мирное, радостное и безоблачное, главным образом на Сяргвере. Зимой он живет там вместе с братьями и сестрами, летом навещает их каждое воскресенье, брат Генрих тоже всегда проводит с ними свободные дни,— и в Сяргвере для Ульриха фбн Кремера заключен весь его мир.
Правда, никак не скажешь, что в этом мире шесть умов живут в единомыслии и шесть сердец бьются в унисон. Тут происходит деление на партии и завязывается упорная борьба даже по таким вопросам, от которых не зависят ни судьбы Европы, ни будущее самого семейства. Например: отчего у сестрицы Якобины забродило варенье — оттого ли, что сахару положили мало, или оттого, что его не так хранили; сколько на одного петуха должно приходиться кур, чтобы они исправно неслись; можно ли мыть кошку мылом и горячей водой, так же как собаку. Партий возникает от двух до шести — смотря по тому, появляются в порядке дня новые пункты,— и сражение заканчивается обычно тем, что на поле боя не остается ни одного бойца: спорщики один за другим вскакивают из-за стола и скрываются в своих комнатах. Просидев там некоторое время — от одного часа до двух суток, в зависимости от темперамента, они поодиночке появляются снова, с оливковой ветвью в руках.
Но к таким встряскам сердечный клапан Ульриха фон Кремера давно приспособился. Настолько приспособился, что для него, безусловно, было бы вреднее их лишиться. Ульриху эти маленькие волнения куда приятнее, чем то чувство, которое он испытывает, если больше педели не навещает Сяргвере. Это беспокойное, сверлящее чувство иногда даже вызывает слезы на глазах, особенно по вечерам, когда вокруг становится тихо и темные тени властно подступают к самым окнам. В таких случаях старый барин становится сентиментальным, он даже впадает в глубокую тоску.
Во время своих утренних прогулок господин фон Кре-мер, выйдя за ворота и достигнув развилки дорог около кузницы, выбирает обычно самый длинный путь, ведущий на подмызок. Эта дорога, неровная, ухабистая, как и все дороги в Мяэкюле, усеянная камнями и покрытая глиной, тянется вдоль склона холма через молодые рощицы. Кое-где в просветах между ними открываются на скате холма и в низинах помещичьи гшвы. Потом идет редкий сосняк с песчаной почвой, и, наконец, выходишь к под-мызку. Он стоит на голом пригорке, обращенном одной стороной к торфяному болоту, другой — к деревушке и одиноким хибаркам, разбросанным среди полей и пастбищ.
По дороге господин фон Кремер часто останавливается отдохнуть. Он присаживается на кочку или ложится па траву, вытягивает ноги, помахивает палкой, что-то бормочет, благодушно позевывает и радуется сознанию того, что он живет, что он существует. И не просто существует, а существует как владелец имения Мяэкюла. Как человек, которому все еще принадлежит пекая частичка земной поверхности, у которого под боком находится его собственность, его неоспоримая собственность, и который еще имеет право требовать и приказывать. И его как-никак еще уважают. И он никому не должен подчиняться. И его хлеб зреет, трава растет, коровы доятся. И хозяева-арендаторы платят наличными, а бобыли делают всю нужную работу. И... и-и... оз-зх! Мяэкюльский помещик сладко зевает, и в этом зевке заключается все — и система взглядов, и программа действий.
Часто господин фон Крехмер останавливается и около стада, если оно оказывается в границах его маршрута. Тогда глаза его наполняются отеческим умилением, умиленно двигаются и длинные усы. Ибо вот эти сто сорок коровьих сосков — к сожалению, не больше, да и коровы далеко не лучшей породы,— это главные жизненные артерии, питающие его хозяйство, это основа его барской независимости; картофель остается далеко позади, а зерно играет еще меньшую роль, если вообще его хватает для продажи. И мяэкюльский помещик ласково почесывает между рогами Пеструху, протягивает Краснухе кусок булки и удостаивает пастуха Тоомаса каким-нибудь доверительным вопросом. Тоомаса он не боится. Тоомас не опасен для сердечного клапана. Этот приземистый лупоглазый мужичонка смотрит па хозяина так, будто перед ним сам господь бог, слетевший с небес. Даже шапку не догадается стащить с головы, пока барин не повернется к нему спиной. Ни жалоб, ни просьб у Тоомаса не бывает.
Осмотрев подмызок, то есть подразумеваемые под этим общим названием овипы, каменный сенник и два торфяных сарая (отроения эти более новые, сравнительно исправные, и смотреть па них но так противно), поискав ради забавы земляники или клубники на склоне холма, спугнув в кустах ежика, ужа или ящерицу, господин фон Кремер нижней, луговой дорогой возвращается домой и за обедом радует свою стряпуху отличным аппетитом, замечая разницы между вкусными и невкусными блюдами. Утолив жажду бокалом недорогого портвейна, он засыпает часика па два мирным сном землепашца.
Второй тур, чуть покороче, мяэкюльский помещик совершает во второй половине дпя. Затем следует интереснейший пункт дневной программы: господин фон Кремер наблюдает за доением коров на скотном дворе. После этого бодрящего зрелища, полного жизни и движения,— мелькающие руки, брызжущие молоком соски, пенистые подойники,— Ульрих фон Кремер приходит домой в таком приподнятом настроении, что тотчас же заводит старую музыкальную шкатулку. Затем под ее нежное треньканье он с удовольствием приступает к ужину. Закусывая, он иногда подпевает шкатулке, и это, по критическому замечанию жены управляющего госпожи Рээмет, звучит так, «будто тупой пилой стену пилят и камни лопатой швыряют».
При свете трех свечей (керосиновых ламп он упорно не признает) фон Кремер, зевая, просматривает перед сном несколько столбцов «Рева л мне Цейтунг» и две-три главы из Библии, главным образом из книги премудрости Соломоновой; другой литературы в доме нет. Затем свечи гаснут, гаснет и день, прожитый старым холостяком точно так же, как и вчерашний, как бесконечный ряд других ушедших в прошлое дней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И вот однажды весной, в начале девяностых годов, в его жизнь, выдержанную в таких спокойных тонах, вплелась более яркая полоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Роман
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Часов в девять утра медленно, словно зевая, открывается дверь помещичьего дома и появляется сам хозяин: в это время, после раннего завтрака, Ульрич фон Кремер начинает первый обход своих владений. Так бывает летом, с юрьева по Михайлов день, когда он один живет в своем имении.
Годы не внесли в одежду и внешность мяэкюльского помещика сколько-нибудь значительных перемен: на нем все тот же темно-синий шевиотовый сюртук, вытянувшийся и мешковатый, с потертыми белесыми фалдами и залоснившимися рукавами и бортами; тот же синий жилет, в давних и свежих пятнах от различных кушаний, по некоторым следам можно заключить, что господину фон Кремеру на завтрак неизменно подают яйца всмятку; та же позеленевшая от старости черпая фуражка с тусклым козырьком и помятой, нависшей тульей; наконец, те же английские брюки в коричневую и серую полоску, сильно вытертые на коленях, обтрепанные снизу,— они столь же уныло, как и все остальное, говорят о бренности земной красы. О том, что господин фон Кремер человек обеспеченный, свидетельствует лишь массивный перстень с печатью в виде щита, что плотно сидит на непомерно толстом суставе указательного пальца, цепочка из червонного золота, красновато поблескивающая на его животе, да золотой женевский хронометр, правда, очень редко извлекаемый из кармана. Крышки этой семейной реликвии сильно погнуты, а упоры давно стерлись.
Господин фон Кремер (из-за карикатурного сходства с германским рейхсканцлером, окрестная интеллигенция прозвала его «мнэкюльским Бисмарком») достиг уже того возраста, когда ни лишний десяток морщин у глаз, ни лишняя складка под подбородком не вносят особых изменений во внешность человека; и если немножко прибавится седины в бороде, если спина станет чуть более сутулой, а колени — чуть более согнутыми, то это уже не так важно. Кремеры вообще старятся медленно,— может быть, потому, что с рождения старообразны...
Господин фон Кремер сходит с неширокой и короткой, всего в три ступени, каменной лестницы и шагает по траве — трава, густая трава устилает весь склон перед домом, от крыльца до самого болота. Он закладывает руки за спину — в одной из них толстая можжевеловая палка. Медленно и размеренно, точно перегруженный парусник, огибает он свой дом с южной стороны.
Господин фон Кремер никогда не окидывает свои владения внимательным хозяйским оком,— так, по крайней мере, утверждают люди наблюдательные. Он смотрит только себе под ноги, а если ему все же случится нечаянно взглянуть на какое-нибудь строение, он лишь пожимает плечами, сердито шевелит усами и, ускоряя шаг, бормочет про себя.
Действительно, многое здесь неприглядно. И виной тому не только малые размеры имения. Не говоря уже о хлевах и конюшне (таких ветхих, что около них пастух опасается даже в рожок затрубить), о крытой соломой людской, построенной еще во времена крепостного права и нисколько не украшающей въезд в усадьбу, не говоря уж о фруктовом саде, который совсем одичал и заглох без садовника и за лето не приносит ничего, кроме горсти смородины да червивой малины,— вид самого господского дома вызывает у мяэкюльского помещика досаду и раздражение. Правда, не часто: острота восприятия со временем притупилась, да и вообще господину фея Кремеру не свойственны сильные эмоции.
Барский дом до сих пор не достроен, хотя он и задуман был небольшим и скромным — ведь и само поместье невелико. Уже второе десятилетне, как ничего не делается. И если по наступят лучшие времена, которых — увы! —- ничто пока не предвещает, дом так и останется недостроенным. Не будь он расположен далеко от реки, на холме, его можно было бы принять за лесопилку.
Предполагалось выстроить коттедж в южнобаварском крестьянском стиле. Но удалось закончить только нижний, каменный этаж. О том, что здание это все-таки обитаемо, говорят лишь приоткрытые окна, глядящие с белых оштукатуренных стен. Верхний же, деревянным этаж, который только и мог бы придать строению нужный вид выглядит плачевно. Он напоминает недоплетенную корзину: большая круговая галерея почти не начата—лишь поставлены опоры; из незашитого фронтона торчат стропила и жерди; пустые проемы окон и дверей в бревенчатых стенах, потемневших от дождя, забиты досками, да и то не сплошь, а с просветами. Драночная крыша, залатанная в нынешнем году, и свежевыбеленные трубы делают картину еще более пестрой. Строение похоже на скелет огромного зверя, с костей которого стервятники уже ободрали все мясо.
А ведь этот дом мог бы стать главным украшением окрестного пейзажа, так как место для него выбрано со вкусом: он стоит на высоком холме, па самом верху склона, спускающегося к реке. Со второго этажа открывался бы с одной стороны вид на темную реку, что вьется между зеленых болотистых лугов, а с другой —- на окаймленные кустарником нивы и пашни и на поселок с церковью за ними; из окон, выходящих па север и запад, был бы виден холмистый простор, где дубравы чередуются с сосняком и ельником, а молодые березовые рощицы — с орешником и где даже тусклые клочки пастбищ, разбросанные между деревьев и темно-зелеными кустами барбариса, кажутся ярче и веселее.
Да, если бы здесь стоял готовый, закопченный дом! Все сестры и братья господина фон Кремера, живущие в Сяргвере, с удивительным единодушием восклицали девятнадцать лет назад: «У нашего Ульриха будет прелестный дом! Дом, который можно показывать с гордостью!» А теперь...
Бедность! Эта докучная приживалка, которую мяэкюльский помещик сейчас поминает недобрым словом, довольно редкая гостья в домах прибалтийских дворян, по в семействе Кремеров она обитает, говорят, уже около трех поколений. Явилась будто бы совсем девчонкой, росла, росла, и вот стала совсем большой, откуда только она клялась! Нет ни расточителей, ни кутил — в худшем смысле этого слова — в семье Кремеров по бывало. Остается лишь верить объяснениям управляющих: земля, мол, скудная, народ ленивый, вороватый, а кроме того, бог слишком уж щедро оделял хозяина потомством, особенно дочерьми. Впрочем, все это не мешало господам управляющим отращивать брюшко и после недолгой, по усердной службы самим арендовать имения или приобретать дома в городе.
И все-таки один из Кремеров, представитель старшего поколения, истратил, как говорят, очень много денег и тем помог злостной приживалке войти в силу. Этот Кре-мер уже с детских лет умел поразительно ловко плутовать в картах, поэтому решили пустить его по дипломатической части, надеясь, разумеется, что он прославит свой род и свое отечество.
Не следует из-за этого обвинять Кремеров в излишнем честолюбии. Напротив, они были настолько чужды тщеславия, что даже к тому, чтобы прослыть всего-навсего хорошими хозяевами, и то не особенно стремились. А если кто из них и решал попытать счастья на военной или государственной службе, то вскоре с трогательной скромностью уступал дорогу другим. Никто не помнит также, чтобы Кремеры очень упорно стремились занимать почетные должности в дворянском земельном управлении, а тем более — завоевывать известность в области науки или искусства. Но если вдруг в семье, в которой вот уже несколько поколений не было ни одного отпрыска, воплотившего бы, так сказать, гений рода Кремеров в его концентрированном виде: ни одного фельдмаршала, министра, губернатора, боевого генерала, даже ни одного предводителя дворянства,— если вдруг в этой семье появляется дитя, которому с такой ясностью предначертан путь в высшие сферы, то, боже мой,— почему бы нет! И этот Кремер стал дипломатом.
Однако вскоре выяснилось, что лестницу, ведущую из министерских канцелярий через всякие консульства и посольства к желанным высотам, требуется покрывать куда более толстым слоем золота, чем предполагала провинциальная сяргверская родня. Посол и министр вечно плакался на то, что у него мало денег и что это вредит его карьере. Когда же он все-таки дослужился до поста атташе в Лондоне, жалобы на недостаток средств стали особенно горестными, несмотря на довольно удачную в финансовом отношении женитьбу. Родители и ближайшие родственники совершали чудеса самопожертвования, под имения Сяргвере и Мяэкюла подводились в кредитной кассе все новые и новые подкопы, однако, по мнению лондонского дипломата, поддержка была все же недостаточной. Так он и остался в должности атташе. Но вот однажды за карточным столом в клубе тори, близком к королевскому двору, с Гетцом фон Кремером случилось под влиянием денежных затруднений нечто такое, о чем семейная хроника умалчивает и что положило конец его дипломатической карьере. Да и судя по слухам, дипломат вообще в течение всей службы оставался ревностным почитателем «чертовой библии» — увлечения своих детских лет.
В какой мере ущерб, нанесенный поместьям Сяргвере и Мяэкюла, отразился на семейном положении нынешних Кремеров и в какой мере сказались здесь их личные склонности,— постороннему человеку установить трудно. Можно предполагать, что и самим Кремерам это не вполне ясно. Поэтому приходится довольствоваться одним лишь голым фактом: из шестерых Кремеров, совладельцев этих имений, никто не состоит в браке. Веек их — три сестры и три брата. Ульриха питает маленькая Мяэкюла, а все остальные присосались к вымени Сяргвере, хотя номинально владельцем поместья является старший из братьев, Адальберт. Живут Кремеры скромно, почти по-мещански, и все же тех благ, какие дает это довольно большое и щедрое вымя, явно не хватает. Настолько не хватает, что Генрих фон Кремер, младший из братьев, вынужден пополнять свои доходы меркантильной службой по найму — он работает в городе, в дворянском обществе взаимного кредита. Без жалованья вряд ли смог бы удовлетворять свои давнишние прихоти: коллекционировать редкостные мундштуки, пепельницы, кольца для салфеток и перочинные ножи, а также держать вместо дешевой женской прислуги красавчика камердинера.
Совершая утренние прогулки, мяэкюльский помещик строго придерживается своего неизменного принципа — избегать всего, что грозит нарушить спокойное, нормальное кровообращение. Господин фон Кремер хочет жить долго, а один из его сердечных клапанов, к сожалению, небезупречен. Поэтому он шествует медленно и плавно, старательно избегая людей, которые могли бы его рассердим», главным образом управляющего: господин фон Кремер свалил на него все хозяйственные заботы, и теперь по лицу этого молчаливого человека всегда можно прочесть, сколько требуется новых плугов, борон, повозок п всякого другого, еще более дорогостоящего инвентаря. Чтобы удержаться от курения, запрещенного ему врачами, Ульрих фон Кремер грызет сухую булку, которую перед уходом всегда сует в задний карман сюртука. И мысли свои он старается направить на что-нибудь мирное, радостное и безоблачное, главным образом на Сяргвере. Зимой он живет там вместе с братьями и сестрами, летом навещает их каждое воскресенье, брат Генрих тоже всегда проводит с ними свободные дни,— и в Сяргвере для Ульриха фбн Кремера заключен весь его мир.
Правда, никак не скажешь, что в этом мире шесть умов живут в единомыслии и шесть сердец бьются в унисон. Тут происходит деление на партии и завязывается упорная борьба даже по таким вопросам, от которых не зависят ни судьбы Европы, ни будущее самого семейства. Например: отчего у сестрицы Якобины забродило варенье — оттого ли, что сахару положили мало, или оттого, что его не так хранили; сколько на одного петуха должно приходиться кур, чтобы они исправно неслись; можно ли мыть кошку мылом и горячей водой, так же как собаку. Партий возникает от двух до шести — смотря по тому, появляются в порядке дня новые пункты,— и сражение заканчивается обычно тем, что на поле боя не остается ни одного бойца: спорщики один за другим вскакивают из-за стола и скрываются в своих комнатах. Просидев там некоторое время — от одного часа до двух суток, в зависимости от темперамента, они поодиночке появляются снова, с оливковой ветвью в руках.
Но к таким встряскам сердечный клапан Ульриха фон Кремера давно приспособился. Настолько приспособился, что для него, безусловно, было бы вреднее их лишиться. Ульриху эти маленькие волнения куда приятнее, чем то чувство, которое он испытывает, если больше педели не навещает Сяргвере. Это беспокойное, сверлящее чувство иногда даже вызывает слезы на глазах, особенно по вечерам, когда вокруг становится тихо и темные тени властно подступают к самым окнам. В таких случаях старый барин становится сентиментальным, он даже впадает в глубокую тоску.
Во время своих утренних прогулок господин фон Кре-мер, выйдя за ворота и достигнув развилки дорог около кузницы, выбирает обычно самый длинный путь, ведущий на подмызок. Эта дорога, неровная, ухабистая, как и все дороги в Мяэкюле, усеянная камнями и покрытая глиной, тянется вдоль склона холма через молодые рощицы. Кое-где в просветах между ними открываются на скате холма и в низинах помещичьи гшвы. Потом идет редкий сосняк с песчаной почвой, и, наконец, выходишь к под-мызку. Он стоит на голом пригорке, обращенном одной стороной к торфяному болоту, другой — к деревушке и одиноким хибаркам, разбросанным среди полей и пастбищ.
По дороге господин фон Кремер часто останавливается отдохнуть. Он присаживается на кочку или ложится па траву, вытягивает ноги, помахивает палкой, что-то бормочет, благодушно позевывает и радуется сознанию того, что он живет, что он существует. И не просто существует, а существует как владелец имения Мяэкюла. Как человек, которому все еще принадлежит пекая частичка земной поверхности, у которого под боком находится его собственность, его неоспоримая собственность, и который еще имеет право требовать и приказывать. И его как-никак еще уважают. И он никому не должен подчиняться. И его хлеб зреет, трава растет, коровы доятся. И хозяева-арендаторы платят наличными, а бобыли делают всю нужную работу. И... и-и... оз-зх! Мяэкюльский помещик сладко зевает, и в этом зевке заключается все — и система взглядов, и программа действий.
Часто господин фон Крехмер останавливается и около стада, если оно оказывается в границах его маршрута. Тогда глаза его наполняются отеческим умилением, умиленно двигаются и длинные усы. Ибо вот эти сто сорок коровьих сосков — к сожалению, не больше, да и коровы далеко не лучшей породы,— это главные жизненные артерии, питающие его хозяйство, это основа его барской независимости; картофель остается далеко позади, а зерно играет еще меньшую роль, если вообще его хватает для продажи. И мяэкюльский помещик ласково почесывает между рогами Пеструху, протягивает Краснухе кусок булки и удостаивает пастуха Тоомаса каким-нибудь доверительным вопросом. Тоомаса он не боится. Тоомас не опасен для сердечного клапана. Этот приземистый лупоглазый мужичонка смотрит па хозяина так, будто перед ним сам господь бог, слетевший с небес. Даже шапку не догадается стащить с головы, пока барин не повернется к нему спиной. Ни жалоб, ни просьб у Тоомаса не бывает.
Осмотрев подмызок, то есть подразумеваемые под этим общим названием овипы, каменный сенник и два торфяных сарая (отроения эти более новые, сравнительно исправные, и смотреть па них но так противно), поискав ради забавы земляники или клубники на склоне холма, спугнув в кустах ежика, ужа или ящерицу, господин фон Кремер нижней, луговой дорогой возвращается домой и за обедом радует свою стряпуху отличным аппетитом, замечая разницы между вкусными и невкусными блюдами. Утолив жажду бокалом недорогого портвейна, он засыпает часика па два мирным сном землепашца.
Второй тур, чуть покороче, мяэкюльский помещик совершает во второй половине дпя. Затем следует интереснейший пункт дневной программы: господин фон Кремер наблюдает за доением коров на скотном дворе. После этого бодрящего зрелища, полного жизни и движения,— мелькающие руки, брызжущие молоком соски, пенистые подойники,— Ульрих фон Кремер приходит домой в таком приподнятом настроении, что тотчас же заводит старую музыкальную шкатулку. Затем под ее нежное треньканье он с удовольствием приступает к ужину. Закусывая, он иногда подпевает шкатулке, и это, по критическому замечанию жены управляющего госпожи Рээмет, звучит так, «будто тупой пилой стену пилят и камни лопатой швыряют».
При свете трех свечей (керосиновых ламп он упорно не признает) фон Кремер, зевая, просматривает перед сном несколько столбцов «Рева л мне Цейтунг» и две-три главы из Библии, главным образом из книги премудрости Соломоновой; другой литературы в доме нет. Затем свечи гаснут, гаснет и день, прожитый старым холостяком точно так же, как и вчерашний, как бесконечный ряд других ушедших в прошлое дней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И вот однажды весной, в начале девяностых годов, в его жизнь, выдержанную в таких спокойных тонах, вплелась более яркая полоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20