Эффект от этих слов был неожиданный. Лицо молодухи, глядевшее на старого рыцаря из-под потолка, резко изменило выражение, щеки покраснели, редкие белые зубы впервые блеснули.
— Кто ж обо мне горевать будет? Барин, что ли?
Кремер хихикнул и ушел. Он был доволен, а чем именно — он и не старался себе дать отчет. Прохаживаясь из кабинета в столовую и обратно, он, покрутив усы, вытянул их, как пики, затем, засунув в проймы жилета большие пальцы и поигрывая остальными, сделал три-четыре круга вокруг обеденного стола. Случайно подойдя к окну, он заметил па подоконнике легкий след от постолы. Это дало господину фон Кремеру повод для долгого, хотя и доброжелательного исследования, затем направило его мысль путем индукции к осмотру оконных стекол. Основательно проверив, чисто ли они вымыты, Кремер и там нашел погрешности, каких в работе прежней уборщицы не замечалось. «Ничего, научится»,— снисходительно подумал хозяин и приступил к инспекции кабинетных окон.
Через некоторое время господину фон Кремеру показалось, будто он забыл расспросить Мари еще кое о чем, что хозяину необходимо знать. Он снова направился в залу и спросил, ходит ли Мари вместо жены пастуха доить коров, и добавил, что сам он в последние дни не бывал на скотном дворе.
Мари ответила, что ходит.
Ее вызвал управляющий или его супруга?
Из имения передали, чтоб пришла, а кто вызывал, она не знает.
Ходила ли она раньше в чье-нибудь имение мыть окна?
Нет, сегодня в первый раз.
Это... это к свадьбе Приллуп навесил дома новую дверь?
Господину фон Кремеру хотелось, очевидно, выяснить еще и другие крайне важные вопросы, по они никак не приходили ему в голову. Поэтому он ограничился сказа шил м и собрался уходить. Но тут ему кое-что вспомнилось.
— У тебя есть еще сестры?
— Да, две.
— Моложе тебя?
— Одна моложе, другая старше.
— Почему же он взял среднюю?
— Лийна еще не конфирмовалась, а Тийна за него не пошла.
— Л ты пошла?
— Кому-то надо было — не ей, так мне. У пего ведь Лээпииы дети.
— Так-так,— заключил барии сухим, деловым тоном.
Вернувшись в кабинет, Ульрих фон Кремер воззрился на большое чернильное пятно, темневшее на полинялом сукне письменного стола, и долго не сводил с него глаз, потирая виски костяшками пальцев. Ульрих фон Кремер все больше убеждался в том, что если человеку свойственны «плебейские склонности», то некоторых его глупостей не может смыть даже двухдневный дождь. И взгляд господина фон Кремера оторвался от чернильного пятна и обратился к небольшому темному портрету, писанному масляными красками, который висел на слабо осиещеипой стене рядом со вторым таким же. Дело и том, «пи слона о «плебейских склонностях», вызванные материнской треногой, некогда слетели с высокомерных аристократических уст почтенной дамы, изображенной па портрете...
Полчаса спустя господин фон Кремер сидел за обеденным столом и девица Вильгельмипа прислуживала ему.
Вдруг она остановилась, прислушалась и волосы у нее чуть не встали дыбом. «Господи Иисусе!» — прошептала она и бурно устремилась вон из комнаты, чтобы через несколько минут вплыть обратно с дребезжащей шкатулкой в руках. Вильгельмина несла ее словно ягненка, вырванного из волчьей пасти.
— Они здесь все такие наглые, ушасно наглые! Как только она пришла, я сразу уфидела, что это за птица! Знаете, господин барон, что она сделала? Плюх на ди-фан, ноги вытянула, сама потягифается и юворит: «Ой, милые мои, вот бы где хорошо пофаляться!» При мне, на моих глазах садится на дифан и говорит: «Ой, милые мои, вот бы где хорошо пофаляться!»
Пока бедная «фиртин» водворяет на угловой столик позвякивающую шкатулку, спасенную от осквернения, хозяин медленно двигает челюстями, проглатывает пере-жевапный кусок и замечает:
— Да-а, глуповаты они, эти деревенские, их надо учить...
Вечером на скотном дворе, разговорившись с женой управляющего, господин фон Кремер, между прочим, сказал:
— У нас теперь новая доильщица вместо Кай.
— Да, я велела этой прийти, она как будто опрятнее других,— ответила госпожа Рээмет.
— Окошки она вымыла хорошо, лучше, чем Кай. Можете ее всегда присылать для уборки в доме.
И господин фон Кремер, переводя речь на другое, заговорил о телятах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Погода стоит сухая, и мяэкюльский помещик регулярно ходит смотреть, как доят коров, иногда даже по два раза в день. Он является заранее, чтобы понаблюдать и за водопоем у колодца. Как они бегут, толкаясь и обгоняя друг друга! Как теснятся у корыта, как стекает вода по их мордам и шеям, как мелькают хвосты и раздуваются ноздри, звякают колокольчики! Все это для Ульриха фон Кремера — зрелище, полное подлинного драматизма; он ни за что не променял бы его на спектакль в городском театре, куда он попадает случайно два-три раза в зиму, так же как не променял бы своего ревущего племенного быка на самый превосходный оркестр... А потом, когда они, мечтательно жуя жвачку, стоят дразброс по всему двору и то у одной, то у другой под выменем появляется белый подойник и начинают двигаться проворные женские пальцы, господин фон Кремер бродит между коров, отгоняет своей можжевеловой палкой мух от их ног и крупов и с наслаждением вдыхает сложный запах, которым насыщен воздух,— запах их морд, их шерсти и парного молока.
Наконец он останавливается около ушата, в который сливают молоко. Тут с чулком и спицами в руках сидит на скамеечке госпожа Рээмет, наблюдающая за доением. На расспросы хозяина она всегда готова ответить сахмым обстоятельным образом. А пока они беседуют, к ушату подходит Тийу, подходит Трууту, подходит Мадли, потом одна пожилая баба, потом еще молодуха, и каждая опоражнивает свой пенящийся подойник в ушат, па тонкую ткань — цедилку. Одна из доярок — новенькая; барин посматривает па ее руки и даже провожает ее испытующим взглядом.
Женщины почти не обращают на него внимания. Он, как видно, не из тех господ, которых низший люд по-настоящему боится. Об этом, вероятно, догадывается и новая доярка, та, что из Приллупова двора: девчонка-скотница без смеха не может вспомнить, как однажды, когда старый помещик проходил мимо них, Мари обрызгала его сзади молоком из Пеструшкипого соска, так что па фалдах у барина появился словно ряд белых пуговичек. Тот, правда, оглянулся через плечо — чего это там девушки фыркают? — но потом пошел своей дорогой.
Боится барина только пастух Тоомас, но он тут единственное исключение: ведь у него жена недавно родила пятого ребенка.
Пенится молоко в подойниках, ушат все больше наполняется, а хозяйка усадьбы Куру с дочкой везут на ручной тележке из моечной в «молочню» чистые кадушки. Со стороны выгона показывается человек, которого каждый узнает даже издали.
Этого человека как будто держит за нос чья-то невидимая рука и ритмичным движением дергает его голову то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Если смотреть со стороны, кажется, будто шея у него стала такой тонкой, что голова вот-вот отвалится.
Человек этот входит в людскую, находящуюся под одной крышей с молочней, а если молоко почему-либо долго не доставляют, он появляется и на скотном дворе, чтобы посмотреть, как доят. Для господина фон Кремера это служит сигналом, что пора уходить. Не то чтобы он не терпел этого мужика, нет, Яан из Куру — человек весьма нужный, но в его манере здороваться есть что-то неприятное. Лет девять назад, когда Яана еще не дергала за нос невидимая рука, господин фон Кремер охотно заводил с ним беседу; тогда Яан здоровался еще как полагается и тон и взгляд у него были приемлемые.
— И куда только этот человек деньги девает! — заговаривает Яан с госпожой Рээмет, сказав ей вместо «здравствуйте» — «здрассьте».— То и дело требует вперед, давай ему вперед — и больше никаких! В других имениях, голубушка...
Яановы речи, которые с денег начинаются и деньгами кончаются, уже настолько приелись жене управляющего, что она бывает рада, когда ушат наконец, поддев на палку, поднимают и уносят. В молочне госпоже Рээмет остается только опустить в ушат палочку с делениями и записать число штофои; проделав это, она быстро уходит.
Так течет день за днем. Господин фон Кремер усердно ходит на скотный двор и среди прежних доярок видит ту новенькую, взятую па время, ту, что так хорошо вымыла окна в его доме. Но однажды в полдень он видит около коровы вместо той новой доярки другую, тоже новую,— Юулу из Паюзи, соседку Мари.
— А что с Мари приключилось?
— Пальцы болят, попросила меня сегодня пойти.
— Что-о? Пальцы?.. Ишь какая барыня!
Прогуливаясь после обеда, господин фон Кремер задумывается столь глубоко, что попадает на Круузимяэ, хотя намеревался пойти на подмызок. На лужайке против ворот Приллупова двора идет игра в городки. Играют ребятишки Тыну и их новая мать. Все трое, особенно молодая мачеха, целиком поглощены состязанием. Мари каждый раз сосредоточенно прикидывает на глаз расстояние, прежде чем размахнуться и кинуть биту, и, если ей удается вышибить из строя несколько чурок, она сопровождает удар торжествующим «а-та-та-та!». Барина они не замечают. Пусть бы даже он и не прятался за ольховыми кустами — все равно не заметили бы. И господин фон Кремер не прерывает их игру. Он с удовольствием наблюдает за состязанием, хотя сам никогда не увлекался спортом.
Досмотрев партию до конца, он тихонько возвращается той же дорогой. Его влажные глаза улыбаются, у рта появилась какая-то новая черточка — точно молодость пробилась наружу.
На другой день Мари опять доит коров па мызном дворе, серьезная и молчаливая, как всегда. Опоражнивая подойник, она смотрит чуть в сторону и резко вскидывает голову, словно отмахиваясь от все тех же неотступных мыслей. Но уже миг спустя она может рассмеяться над тем, что Краснушка опрокинула подойник, и хозяин вновь увидит ее редкие зубы.
Так проходят еще несколько полуденных и вечерних доек. Но вот наступает день, когда господин фон Кремер видит среди доярок худую желтолицую женщину, руки и ноги которой двигаются с неестественной быстротой, точно она стремится своим усердием загладить какую-то вину.
С этого дня мяэкюльский помещик стал роже наведываться па скотный двор. Росла трава па покосах, росли хлеба в поле, и любовь господина фон Крсмера теперь была отдана лугам и пашням. Он гулял часто, порой заходил далеко от дома, иногда даже достигал болота и темной, почти черной реки. Но вскоре заметил, что эти прогулки ничего ему не дают, так как он слишком мало видит. Между ним и внешним миром словно опустилась завеса. Если он разрывал ее, она тотчас же смыкалась снова. Лишь какие-то расплывчатые силуэты колыхались за этой пеленой. Он ловил себя на том, что стоит битый час, уставившись па куст можжевельника и обращаясь к нему с длинной речью. Кремер не сознавал пи причин, ни целей своих действий и как бы разучился отчетливо мыслить. Когда он приходил домой, душевно разбитый, преследуемый странным неотвязным ощущением тревоги, ему казалось, будто он опять оставил позади что-то незавершенное, опять забыл связать какие-то концы, и боролся с желанием сейчас же вернуться обратно.
После этих блужданий у него оставалась в памяти лишь одна пустая, но часто повторявшаяся подробность: он долго смотрел на свое отражение в черном зеркале реки и все громче бормотал: «Ульрих! Ульрих!»
А потом наступили жаркие дни со светлыми вечерами, высоким ясным небом, гудением жуков. Из одичавшего сада поднимались душистые волны, и все вокруг словно плавилось, таило, плыло. Над болотами с вечерней зари до полуночи блестел в синеве узкий месяца, точно ноготь на большом пальце госиода бога, черпая вода мерцала искрами, а березняк там, за огородами, стоял затаив дыхание, потому что пел соловей. Вокруг строений на холме беззвучно реяли летучие мыши, и казалось, будто дома — это головы, отягченные раздумьем, а над ними кружатся черные мысли.
В такие вечера Ульрих подолгу сидел у открытого окна, смотрел, слушал, вдыхал свежий запах зелени — и грустил. Его плешь, белевшая в лунном свете, привлекала летучих мышей, они проносились совсем близко, так что Кремер инстинктивно прикрывал голову рукой. Всего несколько дней назад вернулся он из Сяргвере, но уже испытывал тоскливое чувство одиночества и все больше предавался настроению, лейтмотивом которого была тайная боль сожалений. Оглядываясь назад, он с каждым вечером все яснее видел прямую узкую дорогу, которая начиналась где-то далеко, на голой песчаной пустоши, и заканчивалась здесь, около него. На ее обочинах не было ни одного камня, ни одной вехи, которые отмечали бы что-нибудь памятное — то ли событие, веселое или печальное, то ли поступок, дурной или хороший, то ли наслаждение, дозволенное или запретное. А когда он поворачивался и смотрел вперед, то за тусклой лиловой равниной, где единственным воплощением жизни было стадо пестрых коров, Ульрих с ужасом видел черную колымагу... она приближалась, приближалась неотвратимо, й до нее оставалось не так уж далеко... Он проводил рукой по макушке, вытирал холодный пот, захлопывал окно и забирался в постель, даже не заглянув в Библию. Но сон не шел к нему. А манящая песня соловья проникала и сквозь закрытые окна.
Всю ночь он осыпал себя упреками. Он сам виноват, только он один. Внешние обстоятельства, конечно, осложняли дело, но непреодолимых препятствий не создавали. И он вовсе не был чужд страстей и желаний, и случаев представлялось немало. Но он все откладывал, все откладывал — до другого раза, до более подходящей минуты, а эта минутка так и не наступала. Он колебался, когда нужно было хватать на лету, противился, когда нужно было соглашаться,— дескать, успеется еще, спешить некуда! Так и получилось, что глотал слюнки, когда другие лакомились, потому что оказались умнее.
Умнее? Да разве тут дело в уме? К чему скрывать — ведь он в своих отношениях с женщинами никогда не бывал вполне искренен и никогда не чувствовал себя свободно. Они привлекали его, но в то же время отталкивали. Он терпел эти существа лишь в пределах «нейтральной зоны», вне того круга, который он сам вокруг себя очертил. Но стоило ему вообразить одну из этих женщин рядом с собой — и его охватывал страх перед опасностями, которые таились в таком сближении, ему мерещились таинственные ужасы, подстерегающие его в сктадках платья, локонах прически, перьях шляпы. Разве де было у него определенной задней мысли, когда он, забрав у арендатора свое имение, затеял постройку вот этого самого дома? Ведь могла же найтись женщина, которая сумела бы довольствоваться малым или сама пополнила бы недостающее? Но едва он мысленно останавливался на одной из них, как предостерегающая рука оттаскивала его за фалды! Дамы, разумеется, заметили его немощность и обходились с ним соответствующим образом: для одной он был «только Ульрих», другая считала его фигурой почти комической, для многих он вообще не существовал. Но это стало, в свою очередь, известно ему, и он, как улитка, втянул свои рожки и спрятался в раконину. И вот теперь, в эти теплые ночи, он должен пробавляться жалкими крохами воспоминаний о молодых годах, о том, как в сентябре и в марте он вместе с такими же юнцами, как сам, подвыпив, по ночам творил в городе всякие глупости, о которых потом искренне сожалел.
Значит, у него врожденный страх перед такого рода узами? Трудно сказать. Сквозь туман далекого прошлого ему припоминалась маленькая Фрида. Он и сейчас был уверен, что взял бы портниху своей матушки внутрь заповедного круга, конечно, со всеми законными формальностями, если бы только позволили условности, если бы непреклонные уста не произнесли с уничтожающим презре-1 нием: «Что ж, Ульрих, поступай как знаешь. Но тогда сразу же займись сапожным ремеслом. В твои годы тл, возможно, еще успеешь его изучить, и, судя по твоему образу мыслей и свойствам натуры, оно представит для тебя большой интерес...» И есЛи бы маленькая Фрида сама не написала ему: «Да, Ульрих, но ты же знаешь, как мало мне платят за работу...» Так и прервалась между ними всякая связь, даже о свободном союзе не могло быть речи, ибо девица Фрида предпочла выйти замуж за сапожника, который уже знал свое ремесло.
Неужели из этого действительно можно было заключить— в подтверждение психологической гипотезы покойной баронессы фон Кремер, урожденной графини Л ют-цен,— что ее сын больше тяготел к низкой среде, чем к высшим кругам, особенно когда речь шла об интимных симпатиях? Ульрих вынужден был признать, что тут есть доля правды, что этот грубый, дюжий, полнокровный «низший мир», с которым он ежедневно соприкасается, настраивает его на мажорный лад, быть может, именно своей плотской силой, полнотой здоровья. Но разве он, Ульрих, является каким-то диковинным исключением? Возьмем, например, средние века — много ли было прибалтийских дворян, которые не использовали своего рыцарского права в отношении девушек низшего сословия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20