Из того желчь так и брызжет. Не продал, назло не продал! Они, дескать,«ему для своего молочника понадобятся... Делать нечего — пришлось заказать новые. Новый купец — новая посуда.
И пусть они не думают, эти старые, что Приллупу не сравняться с ними в проворстве и учтивости. Гляди — уже величает женщин сударынями, а девушек барышнями, так и сыплет, не хуже других. Принимая деньги, говорит «спасибо», а кто поблагороднее — тем даже поклон отвешивает. Масло расхваливает, дает попробовать, молоко наливает с походом. Может быть, покупателям и приходится чуть дольше задерживаться у его повозки, в руках еще той сноровки нет — и товар отпусти, и деньги сосчитай,— да небось он тоже скоро наловчится. Те, старые, были, конечно, очень довольны, когда у него в первый день торговли фунт масла шлепнулся в грязь, а на другой день он двум-трем покупателям неверно дал сдачу. По если бы почтенные сотоварищи припомнили свои первые базарные дни, то, пожалуй, и ухмыляться не стоило бы.
Что же касается добро!! славы мязкгольского товара, хвастался, то, как Приллуи вскоре убедился, пин была сильно преувеличена. Прайда, некоторые, с сомнением поглядывающие на нового молочника, искали «мн.жюльского», по чтоб они валом валили — но оправдывалось и наполовину. И перекупщиков нелегко было найти, даже среди тех лавочников, что торговали близ большака, по которому Тыну въезжал и город: большинство из них уже успевало сторговаться с ком нибудь из конкурентов. Яап, конечно, не открыл своему преемнику, куда он сбывал товар, и Приллупу па норны\ норах приходилось оставшееся после базара молоко продавать на улицах, так как лавок было мало; то самое получалось и с маслом — Тыну не раз «хоронил покойника».
По ;п<> были неизбежные вначале трудности, от которых Тыну надеялся вскоре избавиться. И если до сих пор мн.жюльскому молоку и маслу не хватало доброй славы, то теперь их прославит, дайте только срок!
Неприятной стороной дела были для Тыну и ночные, к которым он сперва никак не мог привыкнуть. И выезжай в сумерки, трясись вместе со своими ни пушками по ухабистой дороге, ночь проводи в каком-нибудь близ города, полном гомона и табачного дыма, а к шести часам утра уже изволь быть на месте. Из городи раньше полудня по выберешься, потом тащись тридцать верст. О сне, собственно, и говорить но приходится. Сколько успеешь в телеге подремать — то и твое. Глаза всегда красные, заушины до крови натерты и побиты о кадушки.
Но на Приллуповых весах чаша радостей высоко перетягивает чашу этих мелких невзгод. Вместе с женой хлопотать в молочне, принимать надои, снимать сметану, сбивать и формовать масло, разливать молоко по кадочкам — уже одно это вознаграждает за все. А затем, щелкая кпутом, с полным грузом выезжать с хозяйского двора и пускаться в путь из ворот куруской усадьбы! А возвращение домой с туго набитым, тяжелым кошельком! Не говоря уже о приятном ощущении, какое испытываешь, продавая на рынке товар или даже торгуясь с мясниками где-нибудь под навесом у корчмы,— они ночью выезжают тебе навстречу покупать телят. Ко всему этому прибавлялись и другие радости: щедрые поля куруского хутора и более новое, просторное жилье.
Нет, Тыну очень доволен, Тыну не раскаивается.
Тыну теперь что-нибудь да значит, даже сейчас, когда он еще не собирается покупать ни мызу, ни усадьбу. Тыну приобрел вес с того дня, как его начали звать «новым Мяэкюлой» и «новым Куру».
Если бы даже сам Тыну не сознавал, каким он стал значительным лицом, он мог бы это прочесть в глазах окружающих. Л там, где его не знают, он старается, чтобы его узнали и оценили по достоинству, так, как он вправе того требовать. Тыну не навязчив, но когда есть возможность, когда разговор позволяет, он не упускает случая сообщить, что он-то и есть «новый Мяэкюла» и «новый Куру». Ведь людей, которые об этом не знают, встречается довольно много, и по дороге в город, и когда идешь в церковь.
Но чтобы они (особенно ближние земляки) знали и о его торговых успехах, «новый Мяэкюла» заимствует у прежнего соответствующую манеру держаться: он приучается вертеть головой и задирать нос. Он не бахвалится раньше времени, он только дает понять: то, чего еще нет, обязательно будет. Люди, несомненно, так это и понимают, но все же посмеиваются и подталкивают друг друга локтем,— по-видимому, оттого, что преемник еще недостаточно искусно подражает своему предшественнику. Нет четкости в ритме, нет верного тона. Как и раньше, во время дойки появляется на холме со стороны Куру качающаяся голова, которая носом чертит в воздухе кресты, но, глядя на нее, все чувствуют: не то, не настоящее* делай что хочешь! Иные считают даже, что новичку никогда и не овладеть этим подлинным мастерством: как ни говори, а настоящее мастерство от бога.
Конечно, у Тыну еще нет ясного представления о том, на что ему рассчитывать в будущем. Наверно, только в течение года можно будет это узнать на примере Яаыа. Ведь к прошедшему юрьеву дню Яан не купил ни поместья, ни хуторов — времени не хватило подыскать что порядочное; он переехал в другую волость, к родственникам жены, и сейчас «не у дел».
Новым житьем довольна, по-видимому, и Мари — именно «по-видимому», так как своего мнения она не высказывает. «У Мари один друг,— говаривала часто ее мать.— И живет он у нее в голове». Мари, по-видимому, довольна: трудится она более охотно, чем раньше, с особенным удовольствием сбивает масло — ото стало ее любимой работой. Во всяком случае, в течение первых шести месяцев по было ни одного дня, когда она вдруг сложила бы руки и сказала: сегодня ничего делать не буду. Она, надо нести как следует, поэтому н то подол и, когда работы отнимают слишком много промоин, Мари вызывает себе в помощь из Руйзу младшую сестру же молодуха не любит беспокоить других ради своих дел, даже если эти другие — кропили родия.
Мари, как видно, особенно довольна тем, что может прем и от времени ездить по железной дороге в город, да ощо и по с пустым кошельком. Приезжает она обычно ни другой день к полудню и привозит ребятишкам кучу самых костры\ новостей. Есть там, рассказывает она, музыканты, которые играют так, что сердце прыгает в груди; комедианты, которые говорят и представляют в лицах псе, что пишется в книжках; лошади там скачут и пляшут музыку, а наездники проделывают у них на спине головоломные прыжки и всякие другие штуки. Гавань и заморские корабли, седые стены и угрюмые башни, громадные церкви со сверкающими алтарями, холмы и парки с веселой шумной толпой — все она рисует перед их глазами так ясно, что дети слушают, затаив дыхание,— им кажется, что они сами все это видят.
И так как в кошельке у молодухи теперь кое-что водится, она возвращается из города не с пустыми руками. Ее слабость — это хорошая обувь, уже третью пару саложек или башмаков привозит она себе к началу зимы, не забывает и пасынка с падчерицей. О головных уборах и одежде Мари заботится меньше — на все и денег не хватило бы,— но обувь должна быть красивой. Молодухе нелегко пройти мимо окна обувной лавки, не остановившись.
Привозит она домой и новую светлую лампу, стенные часы, хорошее зеркало; появляется в куруской усадьбе воскресный кофе со всей нужной для него утварью, а также новые книжки. Молодая хозяйка не может устоять перед искушением выписать на будущий год газету; до сих пор она привозила с собой лишь отдельные номера, которые она с ребятами довольно скоро зачитывала до дыр.
Приллуп иногда считает многие покупки жены излишней роскошью — у его предшественника не было в доме ничего похожего,— но не бранит ее и не упрекает; ведь его дела идут хорошо, и, в конце концов, пусть люди это замечают не только по его носу. Тыну и сам не так уж точно следует примеру прежнего хозяина Куру: по дороге в город промачивает горло совсем другими напитками, чем Яан, и трубка часто уступает место сигаре. Против этих соблазнов устоять трудно — тянет, да и только! Так же, как молодуху — окно обувной лавки.
Доволен и третий участник договора.
Тот, кто пригляделся бы к нему повнимательнее, нашел бы, что господии фон Кремер молодеет. Кожа на его лице посветлела, если не разгладилась, былой тяжеловесности больше не -заметно, при ходьбе он не держит руки с палкой за спиной — их движения непринужденны, взгляд стал более смелым и живым, словно примечает в знакомых предметах много нового.
Нет, мир, в котором живет Кремер, мало того что обновился, он сделался совершенно иным. Недавние воспоминания, одно свежее другого, озаряют и расцвечивают все вокруг яркими красками. Жизнь уже не только терпима, она прекрасна и сладостна. И ни с чем не сравнимой становится эта сладость и красота, когда эфемерное воспоминание снова и снова превращается в ощутимую реальность, когда оно еще только с трепетом готовится к этому превращению, когда приближается назначенный день и час, раздается условный стук в определенное окошко или же по-особенному звякает звонок у дверей городского тайного гнездышка. Тогда Ульрих фон Кремер прижимает руку к сердцу, где один из клапанчиков якобы не безупречен, и говорит себе, что он страстно желал бы быть бессмертным или, по крайней мере, достигнуть возраста своего деда, Гётца фон Кремера, который прожил сто три года, четыре месяца, две недели, пять дней, девять часов и двадцать восемь с половиной минут.
Люди в этом новом мире добры. Всякий, кто теперь обращается к мяэкюльскому помещику с горячей просьбой, сумев еще и прослезиться (особенно если это женщина), может быть уверен, что его благосклонно выслушают, проявят сердечность и отзывчивость и, по мере возможности, даже щедрость. Одному прибавят клочок покоса, другому дров, третьему лесу для постройки, а если у кого угнали жеребенка или телку за потраву на барском поле, тот может отделаться половинным штрафом. Говорят, старой Кай из усадьбы Каритса посчастливилось даже выплакать скидку с недавно повышенной арендной платы — ей скостили несколько рублей.
Но больше всего повезло скотнице Тийу — та слезами добыла себе мужа.
Однажды по иремя дневной дойки хозяин замечает, что Тийу, сиди под короной, вытирает рукой то правую, то явную щоку. Кромор раза дна проходит мимо— Что с тобой, Тийу?
Донушка поднимает голову, всхлипывает, и слезы у ноо текут ручьем.
— Госпожа Рээмет знает...
Л сама украдкой поглядывает на низенькую чернявую старушку, которая поодаль тоже доит корову.
Господин Кремер спрашивает жену управляющего, и чом доло,
— Да, дм, Г;>:»мот как раз собирался вечером зайти в контору но :>тому помоду.
Она дол нот зннк хозяину, чтобы тот вместе с ней отопки! н сторонку, и говорит вполголоса:
— Я у нее уже сколько раз допытывалась наедине: Тийу, говорю, с тобой дело неладно! Она все отнекивалась — нет, мол, ничего подобного. А вчера в обед приходит ко мне в комнату, закрывает лицо передником, вот-вот расплачется.
«Ну, Тийу, ты что такая грустная?»
Стоит, слезы капают. Долго не отвечает, потом как бухнет:
«А чего мне теперь радоваться! Мне скоро срок подойдет!»
«Иу что ж, говорю, беды большой нет, если только отца сможешь окрутить».
«То-то и есть! — А у самой горло судорога сжимает,— хочет он на мне жениться... мать не велит, ругается!»
«Кто ж такой? — спрашиваю.— Кетас, что ли?»
«Ну да, кто ж еще! Теперь он, окаянный, на Пэ-отера сваливает. А Пээтер-то, господи! Такой стеснительный...»
«Это уж тебе лучше знать, говорю. Рээмет придет, я ему скажу».
«Да, сударыня, голубушка, помогите мне, несчастной! Какая я ни есть, а Кетасу в жены гожусь!»
Ну ладно, вечером Рээмет взял парня в оборот. Тот — ни в какую! Уперся, как бык. Нет и нет, даже слышать не хочет. К Тийу, мол, и другие ходят, из имения да из деревни, поди поймай виновного! Он тут ни при чем, он в этом деле чист!.. Что ж, вы ведь сами знаете, сударь, Рээмет совсем не умеет нагнать страху на человека, вам самому придется это сделать...
— Как вы думаете — девушка говорит правду? — спрашивает Кремер.
Госпожа Рээмет кивком головы и жестами подтверждает, что у нее нет в этом ни малейшего сомнения.
— Пу, тогда Кетас должен сегодня же к ней посвататься!
Кремер поворачивается и направляется мимо других доярок прямо к маленькой черня ной старушонке.
— Трууту, твой сын уже вернулся домой?
— Да, барии.
— Так скажи ему, пусть зайдет в контору.
Михкель Кетас, тот самый парень, что со вдовой матерью живет в помещичьей бане, черноголовый, приземистый и кривоногий, вскоре является к господину фон Кремеру па суд и расправу. Но является не один, за ним следом плетется мать.
— Ты мне не нужна! — И барин выталкивает ее за дверь.
Но это не мешает старухе высказать за дверью все, что она собиралась сказать в конторе. И так как ее пояснения становятся чересчур громкими, барин распахивает дверь и выгоняет ее из коридора.
— Послушай, Михкель, мне доложили, что ты ведешь распутную жизнь... Здесь, в имении, ведешь распутную жизнь. Ты мой работник, как же ты смеешь тут, в имении, вести распутную жизнь?
Парень молчит, тупо уставившись на барина.
— В имении никто не смеет распутничать, в имении все должны вести честную, порядочную жизнь. Так велят господь бог и хозяин. Разве ты этого не знаешь?
Молчание.
— Ты к причастию ходишь? Хриплое «да».
— Часто?
— Два раза в год.
— Ну вот, к причастию ходишь, а бога не боишься.
Сидишь на барской земле, в барском жилье, а барина не боишься. Сам подумай — что должен барин сделать с таким человеком?
— Это не мой ребенок.
Кремер впивается в пария взглядом и произносит сурово и внушительно:
— Если девушка говорит, что твой, значит — твой! Тут уж пария забирает за живое. Он хватается то за
правую, то за .новую нгтапину, дергает плечами и жует ртом.
— Но мой!.. По мой — и все!.. Ей-ей... 11с сойти мне 1ГОГо моттп! Но п ому отец, но я!
— Тип,,. Ну н если п тоби сейчас же рассчитаю и ичиг жо пмгопю ив бапп, так станешь ему отцом?
Глп.ш М их кол н бегают, он шмыгает носом, утирает его рукой то справа, то слева, в голосе уже чуть меньше уверенное! и.
Ни в коем разе... Какой я отец... Разве других не шило...
--- Слушай, Кетас, я еще попробую с тобой поговорить но хорошему. Кремер кладет ему два пальца па плечо и немного сбавляет топ.Пожалел бы ты девку. Куда она с ребенком пойдет? Родных у нее нет...
Котас стоит потупившись.
— Почему ты не хочешь ее взять? Работящая, здоровая...
— Старая она... И мать ее не терпит...
-- Л-а, вот ты и признал ребенка своим, честь по чести! Ты по лочешь жениться па Тийу только потому, что девушка па несколько лет старше тебя и не нравится твоей матери, а вовсе не потому, что она с другим прижила ребенка. Но раз она была хороша для тебя до, то должна быть хороша и после. А раз она тебе подходит, то матери твоей и подавно должна подойти.
— Это не мой ребенок...
— Но ты все равно женился бы на Тийу, чтобы не лишиться куска хлеба, а?.. Я не шучу, сразу вылетишь вон! Л девушка подаст на тебя в суд.
Михкель начинает сдаваться. Он медленно поднимает глаза и готов уже взглянуть барину в лицо, как вдруг до его слуха доносится со двора голос матери. Встревоженная старуха решила занять позицию под окном конторы и теперь отзывается оттуда достаточно громко.
— Вот оно какая правда на свете! Этак каждая потаскуха сумеет бабий чепец заполучить! Знай себе спи с парнями, а ежели доигралась — хватай за ворот первого попавшегося! Да еще такого, что с материных глаз и на одну ночку не отлучался! Вот как! Дитяти моему не верят, а этой старой стерве верят — зажали парня как клещами, точно он душегубец какой! Лишь бы эта гулящая мужа себе по вкусу раздобыла! Что бы там парень ни говорил со страху, неправда все это! Я-то лучше знаю! А меня, вишь, и близко не подпускают!
Едва барин поворачивается к окну, воронья голова старухи пропадает из виду, но парень уже опять словно окаменел. Хоть голову ему рубите — он в этом деле ни сном ни духом!
— Хорошо! — Кремер вынимает из кармана часы.— К пяти часам чтобы баня была очищена и чтоб вы оба убрались вой из моего поместья. Если вам еще по сегодняшнее число полагаются харчи и жалованье — я посмотрю по книге,— получите псе через управляющего. С богом!
Михкель медлит, но потом все же поворачивается к дверям, хотя память подсказывает ему, что харчи все забраны, а жалованье даже взято вперед. В то время как парень уже тянется к ручке двери, барин усаживается за пол и бормочет сквозь усы:
— Я бы тебе весной хибарку дал на Круузимяэ, но раз ты такое быдло упрямое — можешь отправляться!
Но Кетас застывает па месте, отдергивает руку от двери, и кажется, будто его большие синеватые уши настороженно шевелятся. Он долго искоса смотрит на барина, все больше поворачиваясь к нему, и вдруг порывисто кланяется.
— Ваша милость... я посоветуюсь с матерью.
— Только побыстрее! — бросает Кремер, раскрывая какую-то книгу.
Парень исчезает, но всего минуты па две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
И пусть они не думают, эти старые, что Приллупу не сравняться с ними в проворстве и учтивости. Гляди — уже величает женщин сударынями, а девушек барышнями, так и сыплет, не хуже других. Принимая деньги, говорит «спасибо», а кто поблагороднее — тем даже поклон отвешивает. Масло расхваливает, дает попробовать, молоко наливает с походом. Может быть, покупателям и приходится чуть дольше задерживаться у его повозки, в руках еще той сноровки нет — и товар отпусти, и деньги сосчитай,— да небось он тоже скоро наловчится. Те, старые, были, конечно, очень довольны, когда у него в первый день торговли фунт масла шлепнулся в грязь, а на другой день он двум-трем покупателям неверно дал сдачу. По если бы почтенные сотоварищи припомнили свои первые базарные дни, то, пожалуй, и ухмыляться не стоило бы.
Что же касается добро!! славы мязкгольского товара, хвастался, то, как Приллуи вскоре убедился, пин была сильно преувеличена. Прайда, некоторые, с сомнением поглядывающие на нового молочника, искали «мн.жюльского», по чтоб они валом валили — но оправдывалось и наполовину. И перекупщиков нелегко было найти, даже среди тех лавочников, что торговали близ большака, по которому Тыну въезжал и город: большинство из них уже успевало сторговаться с ком нибудь из конкурентов. Яап, конечно, не открыл своему преемнику, куда он сбывал товар, и Приллупу па норны\ норах приходилось оставшееся после базара молоко продавать на улицах, так как лавок было мало; то самое получалось и с маслом — Тыну не раз «хоронил покойника».
По ;п<> были неизбежные вначале трудности, от которых Тыну надеялся вскоре избавиться. И если до сих пор мн.жюльскому молоку и маслу не хватало доброй славы, то теперь их прославит, дайте только срок!
Неприятной стороной дела были для Тыну и ночные, к которым он сперва никак не мог привыкнуть. И выезжай в сумерки, трясись вместе со своими ни пушками по ухабистой дороге, ночь проводи в каком-нибудь близ города, полном гомона и табачного дыма, а к шести часам утра уже изволь быть на месте. Из городи раньше полудня по выберешься, потом тащись тридцать верст. О сне, собственно, и говорить но приходится. Сколько успеешь в телеге подремать — то и твое. Глаза всегда красные, заушины до крови натерты и побиты о кадушки.
Но на Приллуповых весах чаша радостей высоко перетягивает чашу этих мелких невзгод. Вместе с женой хлопотать в молочне, принимать надои, снимать сметану, сбивать и формовать масло, разливать молоко по кадочкам — уже одно это вознаграждает за все. А затем, щелкая кпутом, с полным грузом выезжать с хозяйского двора и пускаться в путь из ворот куруской усадьбы! А возвращение домой с туго набитым, тяжелым кошельком! Не говоря уже о приятном ощущении, какое испытываешь, продавая на рынке товар или даже торгуясь с мясниками где-нибудь под навесом у корчмы,— они ночью выезжают тебе навстречу покупать телят. Ко всему этому прибавлялись и другие радости: щедрые поля куруского хутора и более новое, просторное жилье.
Нет, Тыну очень доволен, Тыну не раскаивается.
Тыну теперь что-нибудь да значит, даже сейчас, когда он еще не собирается покупать ни мызу, ни усадьбу. Тыну приобрел вес с того дня, как его начали звать «новым Мяэкюлой» и «новым Куру».
Если бы даже сам Тыну не сознавал, каким он стал значительным лицом, он мог бы это прочесть в глазах окружающих. Л там, где его не знают, он старается, чтобы его узнали и оценили по достоинству, так, как он вправе того требовать. Тыну не навязчив, но когда есть возможность, когда разговор позволяет, он не упускает случая сообщить, что он-то и есть «новый Мяэкюла» и «новый Куру». Ведь людей, которые об этом не знают, встречается довольно много, и по дороге в город, и когда идешь в церковь.
Но чтобы они (особенно ближние земляки) знали и о его торговых успехах, «новый Мяэкюла» заимствует у прежнего соответствующую манеру держаться: он приучается вертеть головой и задирать нос. Он не бахвалится раньше времени, он только дает понять: то, чего еще нет, обязательно будет. Люди, несомненно, так это и понимают, но все же посмеиваются и подталкивают друг друга локтем,— по-видимому, оттого, что преемник еще недостаточно искусно подражает своему предшественнику. Нет четкости в ритме, нет верного тона. Как и раньше, во время дойки появляется на холме со стороны Куру качающаяся голова, которая носом чертит в воздухе кресты, но, глядя на нее, все чувствуют: не то, не настоящее* делай что хочешь! Иные считают даже, что новичку никогда и не овладеть этим подлинным мастерством: как ни говори, а настоящее мастерство от бога.
Конечно, у Тыну еще нет ясного представления о том, на что ему рассчитывать в будущем. Наверно, только в течение года можно будет это узнать на примере Яаыа. Ведь к прошедшему юрьеву дню Яан не купил ни поместья, ни хуторов — времени не хватило подыскать что порядочное; он переехал в другую волость, к родственникам жены, и сейчас «не у дел».
Новым житьем довольна, по-видимому, и Мари — именно «по-видимому», так как своего мнения она не высказывает. «У Мари один друг,— говаривала часто ее мать.— И живет он у нее в голове». Мари, по-видимому, довольна: трудится она более охотно, чем раньше, с особенным удовольствием сбивает масло — ото стало ее любимой работой. Во всяком случае, в течение первых шести месяцев по было ни одного дня, когда она вдруг сложила бы руки и сказала: сегодня ничего делать не буду. Она, надо нести как следует, поэтому н то подол и, когда работы отнимают слишком много промоин, Мари вызывает себе в помощь из Руйзу младшую сестру же молодуха не любит беспокоить других ради своих дел, даже если эти другие — кропили родия.
Мари, как видно, особенно довольна тем, что может прем и от времени ездить по железной дороге в город, да ощо и по с пустым кошельком. Приезжает она обычно ни другой день к полудню и привозит ребятишкам кучу самых костры\ новостей. Есть там, рассказывает она, музыканты, которые играют так, что сердце прыгает в груди; комедианты, которые говорят и представляют в лицах псе, что пишется в книжках; лошади там скачут и пляшут музыку, а наездники проделывают у них на спине головоломные прыжки и всякие другие штуки. Гавань и заморские корабли, седые стены и угрюмые башни, громадные церкви со сверкающими алтарями, холмы и парки с веселой шумной толпой — все она рисует перед их глазами так ясно, что дети слушают, затаив дыхание,— им кажется, что они сами все это видят.
И так как в кошельке у молодухи теперь кое-что водится, она возвращается из города не с пустыми руками. Ее слабость — это хорошая обувь, уже третью пару саложек или башмаков привозит она себе к началу зимы, не забывает и пасынка с падчерицей. О головных уборах и одежде Мари заботится меньше — на все и денег не хватило бы,— но обувь должна быть красивой. Молодухе нелегко пройти мимо окна обувной лавки, не остановившись.
Привозит она домой и новую светлую лампу, стенные часы, хорошее зеркало; появляется в куруской усадьбе воскресный кофе со всей нужной для него утварью, а также новые книжки. Молодая хозяйка не может устоять перед искушением выписать на будущий год газету; до сих пор она привозила с собой лишь отдельные номера, которые она с ребятами довольно скоро зачитывала до дыр.
Приллуп иногда считает многие покупки жены излишней роскошью — у его предшественника не было в доме ничего похожего,— но не бранит ее и не упрекает; ведь его дела идут хорошо, и, в конце концов, пусть люди это замечают не только по его носу. Тыну и сам не так уж точно следует примеру прежнего хозяина Куру: по дороге в город промачивает горло совсем другими напитками, чем Яан, и трубка часто уступает место сигаре. Против этих соблазнов устоять трудно — тянет, да и только! Так же, как молодуху — окно обувной лавки.
Доволен и третий участник договора.
Тот, кто пригляделся бы к нему повнимательнее, нашел бы, что господии фон Кремер молодеет. Кожа на его лице посветлела, если не разгладилась, былой тяжеловесности больше не -заметно, при ходьбе он не держит руки с палкой за спиной — их движения непринужденны, взгляд стал более смелым и живым, словно примечает в знакомых предметах много нового.
Нет, мир, в котором живет Кремер, мало того что обновился, он сделался совершенно иным. Недавние воспоминания, одно свежее другого, озаряют и расцвечивают все вокруг яркими красками. Жизнь уже не только терпима, она прекрасна и сладостна. И ни с чем не сравнимой становится эта сладость и красота, когда эфемерное воспоминание снова и снова превращается в ощутимую реальность, когда оно еще только с трепетом готовится к этому превращению, когда приближается назначенный день и час, раздается условный стук в определенное окошко или же по-особенному звякает звонок у дверей городского тайного гнездышка. Тогда Ульрих фон Кремер прижимает руку к сердцу, где один из клапанчиков якобы не безупречен, и говорит себе, что он страстно желал бы быть бессмертным или, по крайней мере, достигнуть возраста своего деда, Гётца фон Кремера, который прожил сто три года, четыре месяца, две недели, пять дней, девять часов и двадцать восемь с половиной минут.
Люди в этом новом мире добры. Всякий, кто теперь обращается к мяэкюльскому помещику с горячей просьбой, сумев еще и прослезиться (особенно если это женщина), может быть уверен, что его благосклонно выслушают, проявят сердечность и отзывчивость и, по мере возможности, даже щедрость. Одному прибавят клочок покоса, другому дров, третьему лесу для постройки, а если у кого угнали жеребенка или телку за потраву на барском поле, тот может отделаться половинным штрафом. Говорят, старой Кай из усадьбы Каритса посчастливилось даже выплакать скидку с недавно повышенной арендной платы — ей скостили несколько рублей.
Но больше всего повезло скотнице Тийу — та слезами добыла себе мужа.
Однажды по иремя дневной дойки хозяин замечает, что Тийу, сиди под короной, вытирает рукой то правую, то явную щоку. Кромор раза дна проходит мимо— Что с тобой, Тийу?
Донушка поднимает голову, всхлипывает, и слезы у ноо текут ручьем.
— Госпожа Рээмет знает...
Л сама украдкой поглядывает на низенькую чернявую старушку, которая поодаль тоже доит корову.
Господин Кремер спрашивает жену управляющего, и чом доло,
— Да, дм, Г;>:»мот как раз собирался вечером зайти в контору но :>тому помоду.
Она дол нот зннк хозяину, чтобы тот вместе с ней отопки! н сторонку, и говорит вполголоса:
— Я у нее уже сколько раз допытывалась наедине: Тийу, говорю, с тобой дело неладно! Она все отнекивалась — нет, мол, ничего подобного. А вчера в обед приходит ко мне в комнату, закрывает лицо передником, вот-вот расплачется.
«Ну, Тийу, ты что такая грустная?»
Стоит, слезы капают. Долго не отвечает, потом как бухнет:
«А чего мне теперь радоваться! Мне скоро срок подойдет!»
«Иу что ж, говорю, беды большой нет, если только отца сможешь окрутить».
«То-то и есть! — А у самой горло судорога сжимает,— хочет он на мне жениться... мать не велит, ругается!»
«Кто ж такой? — спрашиваю.— Кетас, что ли?»
«Ну да, кто ж еще! Теперь он, окаянный, на Пэ-отера сваливает. А Пээтер-то, господи! Такой стеснительный...»
«Это уж тебе лучше знать, говорю. Рээмет придет, я ему скажу».
«Да, сударыня, голубушка, помогите мне, несчастной! Какая я ни есть, а Кетасу в жены гожусь!»
Ну ладно, вечером Рээмет взял парня в оборот. Тот — ни в какую! Уперся, как бык. Нет и нет, даже слышать не хочет. К Тийу, мол, и другие ходят, из имения да из деревни, поди поймай виновного! Он тут ни при чем, он в этом деле чист!.. Что ж, вы ведь сами знаете, сударь, Рээмет совсем не умеет нагнать страху на человека, вам самому придется это сделать...
— Как вы думаете — девушка говорит правду? — спрашивает Кремер.
Госпожа Рээмет кивком головы и жестами подтверждает, что у нее нет в этом ни малейшего сомнения.
— Пу, тогда Кетас должен сегодня же к ней посвататься!
Кремер поворачивается и направляется мимо других доярок прямо к маленькой черня ной старушонке.
— Трууту, твой сын уже вернулся домой?
— Да, барии.
— Так скажи ему, пусть зайдет в контору.
Михкель Кетас, тот самый парень, что со вдовой матерью живет в помещичьей бане, черноголовый, приземистый и кривоногий, вскоре является к господину фон Кремеру па суд и расправу. Но является не один, за ним следом плетется мать.
— Ты мне не нужна! — И барин выталкивает ее за дверь.
Но это не мешает старухе высказать за дверью все, что она собиралась сказать в конторе. И так как ее пояснения становятся чересчур громкими, барин распахивает дверь и выгоняет ее из коридора.
— Послушай, Михкель, мне доложили, что ты ведешь распутную жизнь... Здесь, в имении, ведешь распутную жизнь. Ты мой работник, как же ты смеешь тут, в имении, вести распутную жизнь?
Парень молчит, тупо уставившись на барина.
— В имении никто не смеет распутничать, в имении все должны вести честную, порядочную жизнь. Так велят господь бог и хозяин. Разве ты этого не знаешь?
Молчание.
— Ты к причастию ходишь? Хриплое «да».
— Часто?
— Два раза в год.
— Ну вот, к причастию ходишь, а бога не боишься.
Сидишь на барской земле, в барском жилье, а барина не боишься. Сам подумай — что должен барин сделать с таким человеком?
— Это не мой ребенок.
Кремер впивается в пария взглядом и произносит сурово и внушительно:
— Если девушка говорит, что твой, значит — твой! Тут уж пария забирает за живое. Он хватается то за
правую, то за .новую нгтапину, дергает плечами и жует ртом.
— Но мой!.. По мой — и все!.. Ей-ей... 11с сойти мне 1ГОГо моттп! Но п ому отец, но я!
— Тип,,. Ну н если п тоби сейчас же рассчитаю и ичиг жо пмгопю ив бапп, так станешь ему отцом?
Глп.ш М их кол н бегают, он шмыгает носом, утирает его рукой то справа, то слева, в голосе уже чуть меньше уверенное! и.
Ни в коем разе... Какой я отец... Разве других не шило...
--- Слушай, Кетас, я еще попробую с тобой поговорить но хорошему. Кремер кладет ему два пальца па плечо и немного сбавляет топ.Пожалел бы ты девку. Куда она с ребенком пойдет? Родных у нее нет...
Котас стоит потупившись.
— Почему ты не хочешь ее взять? Работящая, здоровая...
— Старая она... И мать ее не терпит...
-- Л-а, вот ты и признал ребенка своим, честь по чести! Ты по лочешь жениться па Тийу только потому, что девушка па несколько лет старше тебя и не нравится твоей матери, а вовсе не потому, что она с другим прижила ребенка. Но раз она была хороша для тебя до, то должна быть хороша и после. А раз она тебе подходит, то матери твоей и подавно должна подойти.
— Это не мой ребенок...
— Но ты все равно женился бы на Тийу, чтобы не лишиться куска хлеба, а?.. Я не шучу, сразу вылетишь вон! Л девушка подаст на тебя в суд.
Михкель начинает сдаваться. Он медленно поднимает глаза и готов уже взглянуть барину в лицо, как вдруг до его слуха доносится со двора голос матери. Встревоженная старуха решила занять позицию под окном конторы и теперь отзывается оттуда достаточно громко.
— Вот оно какая правда на свете! Этак каждая потаскуха сумеет бабий чепец заполучить! Знай себе спи с парнями, а ежели доигралась — хватай за ворот первого попавшегося! Да еще такого, что с материных глаз и на одну ночку не отлучался! Вот как! Дитяти моему не верят, а этой старой стерве верят — зажали парня как клещами, точно он душегубец какой! Лишь бы эта гулящая мужа себе по вкусу раздобыла! Что бы там парень ни говорил со страху, неправда все это! Я-то лучше знаю! А меня, вишь, и близко не подпускают!
Едва барин поворачивается к окну, воронья голова старухи пропадает из виду, но парень уже опять словно окаменел. Хоть голову ему рубите — он в этом деле ни сном ни духом!
— Хорошо! — Кремер вынимает из кармана часы.— К пяти часам чтобы баня была очищена и чтоб вы оба убрались вой из моего поместья. Если вам еще по сегодняшнее число полагаются харчи и жалованье — я посмотрю по книге,— получите псе через управляющего. С богом!
Михкель медлит, но потом все же поворачивается к дверям, хотя память подсказывает ему, что харчи все забраны, а жалованье даже взято вперед. В то время как парень уже тянется к ручке двери, барин усаживается за пол и бормочет сквозь усы:
— Я бы тебе весной хибарку дал на Круузимяэ, но раз ты такое быдло упрямое — можешь отправляться!
Но Кетас застывает па месте, отдергивает руку от двери, и кажется, будто его большие синеватые уши настороженно шевелятся. Он долго искоса смотрит на барина, все больше поворачиваясь к нему, и вдруг порывисто кланяется.
— Ваша милость... я посоветуюсь с матерью.
— Только побыстрее! — бросает Кремер, раскрывая какую-то книгу.
Парень исчезает, но всего минуты па две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20