.. Я только себя ценю и уважаю, когда ты наконец поймешь это!
Мари смеялась редко и тихо, такого безудержного хохота Тыну от нее никогда не слышал.
Теперь Тыну уже больше ничего не мог придумать, решительно ничего. Словно на плечах у него была не голова, а деревянный чурбан. Чурбан этот, казалось, был вечно затуманен какой-то одурью: при ходьбе Тыну мерещилось, что у самых его ног — крутизна, что еще шаг — и он свалится в яму. И руки двигались неуверенно. Нагружая воз клевера, он вынужден был напряженно следить, чтобы навильник не попал мимо. по вечерам, когда он усталый ложился в постель, все тело казалось ему деревянным и кровать колыхалась под ним, как челнок на волнах.
В своем смятении Тыну начал опять, почти бессознательно, искать помощи у высших сил.
Он стал читать Библию, обеденным с голом заставлял детей набожно складывать руки, после церкви заглядывал еще и в молитвенный дом; ему захотелось также пойти вместе с женой к причастию, хотя оба они причащались после свадьбы, а с того времени не прошло еще и трех месяцев. Раньше Тыну был совсем равнодушен к религии: теперь же рвение его дошло до того, что он и молодухе заявил: пусть она со своей стороны тоже помогает установить в доме «христианский порядок», пусть требует, чтобы дети учили катехизис и по вечерам читали «Отче наш». Слушая эти наставления, можно было подумать, что сам Тыну всегда чтил такой порядок и неизменно его придерживался.
Так Приллуп постучался в дверь к господу богу косвенным образом; отсюда недалеко было и до прямой просьбы о помощи в известном важном деле. Тыну попытался пройти вне очереди. Но его снова заставили ждать. И следствием явилось то, что он опять начал склоняться в сторону темных сил.
Однажды в воскресенье, когда в церкви кончилась служба, Приллуп, направляясь к церковным воротам, случайно столкнулся с ворожеей из Сутсу поспешил отправить Мири пику за булками, а сам, многозначительно руку, увлек ее из толпы и сторону. Не знает ли» мол, пил такого средства, чтобы заставить непослушную образумиться и повиноваться мужу дело псе равно каком.
Трийну была бодрая старуха, почтенного вида, прилично одетая; ее матерински кроткие глаза смотрели на не ох ближних одинаково спокойно и дружелюбно. Л между ними сидел огромный нос, неудержимо рвущийся в мир; он был велик по размерам, но ничуть не величествен, его широкий, мясистый кончик и сегодня уютно. Чернота еще больше сгустилась, когда Трийну, слушай нопросы Приллупа, обратилась к своей коричневой лакированной табакерке. Темно-красный яйцевидный чепец был у знахарки чуть сдвинут к затылку, но и это не выглядело высокомерно: над всем господствовали почтенные седины, выглядывавшие из-под кружева чепца, и мягкое выражение лица старушки.
Сродство она, конечно, знает. И такое, что поможет наверняка всякую хворь — свое зелье. А против иной хвори — даже несколько.
И бабуся, с минуту поглядев вверх, на петуха, венчавшего церковную башню, повела разумную и дельную речь, но выказывая при этом никакого нескромного любопытства по поводу личных дел Тыну Приллупа. Пусть мяэ-кюльский приятель, поучала она, в ночь под варфоломеев день тайком отстрижет у своей молодухи прядь волос; пусть так же украдкой постарается добыть у нее серу из правого уха и грязь из-под ногтя большого пальца левой ноги — это можно проделать и в любую ночь. Со своей добычей пусть придет в Сутсу, там к ней добавят еще кое-что и нашепчут некие тайные слова. Снадобье это он должен будет потом носить на груди, под рубашкой, и оно постепенно начнет действовать.
Но варфоломеев день показался Приллупу слишком дальним сроком: дело у него было спешное.
Ну, тогда можно выстричь волосы в ночь со среды на четверг, когда луна будет на ущербе. Под Варфоломея, конечно, не в пример лучше, но авось удастся прибавить зелью крепости другим способом.
Распрощались они торопливо, потому что к знахарке приближалась, пробираясь между помещичьими могилами, какая-то девушка с заплаканными глазами. Несомненно, в этом укромном уголке за часовней, у самой стены церковного сада, где они сейчас стояли, знаменитейшая в приходе знахарка уже не раз принимала посетителей...
Тыну без труда удалось срезать с головы у крепко спавшей молодухи прядь волос, грязь из-под ногтя он тоже благополучно извлек, но вот с серой из уха дело обстояло сложнее. Долгое время вообще нечего было взять — Мари мыла уши так же тщательно, как и лицо; потом однажды кое-что нашлось, но не в правом ухе, а в левом, а когда наконец появилось и в правом, то и в это благоприятное время молодуха либо просыпалась от щекотки раньше, чем на соломинку что-нибудь успевало попасть, либо спала как раз на правой щеке. Немало предрассветных часов потратил Приллуп, подстерегая и выуживая добычу, но все напрасно. Так и пришлось ему отправиться в Сутсу без серы: последнее ковыряние кончилось тем, что Мари, спросонок откинув руку назад, хлестнула мужа и сердито пробормотала: «Оставь ты наконец мои уши в покое!»
Поскольку сера доставлена не была, а прядь волос была отрезана не под Варфоломея, знахарка, конечно, не могла поручиться, что зелье будет действовать в полную силу, хотя и постаралась возместить недостающее кое-чем другим. Но старушка все же надеялась на самые лучшие результаты. Она искрошила волосы мелко-мелко, чуть не в порошок, смешала их с грязью из-под ногтя и еще какими-то таинственными веществами, затем скатала из этого теста шарик неопределенного цвета и запаха. Из длинной цепи заклинаний, которые она при этом шептала, у Прил-лупа ненадолго осталось в памяти только последнее звено: «Сикка-пикка-ликка-какк-перевоида-даа!»
С этим вонючим шариком на груди ушел из Сутсу человек, который до сих пор относился к ворожбе с полным равнодушием — равнодушием, доходящим до неверия...
Теперь Тыну опять мог спать по ночам: после успешно законченных заготовок подушка казалась мягче, новые надежды помогали ему мирно смежать веки. Но проходил и сроки, самые долгие сроки, а ничего не менялось, упрямица и не думала сдаваться; сколько Тыну ни долбил, а коры так и не пробивал. И вот по ночам постель под ним опить колыхалась, словно лодка, и вот он будто опять окапывался на краю могилы. Ведь ему надо было спешить. Разве тот позволит над собой издеваться! Добиваться-то мается, хотеть-то хочет, да только всякому хотенью приходит конец. И Приллуп не на шутку испугался, когда и орешнике за амбаром внезапно столкнулся с барином и тот. молча, сурово прошагал мимо него, едва заметно ну и отпет па поклон когда Тыну пилотную стоял перед опасностью всего, вожделенный чертог счастья возникал в мечтах с колдовской силой. И молочная торговля была преддверием к нему. Нагребать деньги полными горстями, целыми пригоршнями, что ни день — прямо-таки н деньгах, ему, Приллупу, который до сих пор счет только коленками да рублишками, а покупая тощую челку или старую клячу, держал в трясущихся руках самую крупную сумму, какую ему довелось видеть! Загребать деньги — и значь, что люди об этом знают. В разговоре походя бросаться сотнями, а потом п тысячами,— и, люди то слышат! Петь жирную свинину, и то другие,— и видеть, что преддверием — и самый дворец счастья великолепный: никто над тобой не волен сам помыкаешь другими, никто тебя не топчет ты сам топчешь других; и больше не пугаешься, слыша крик петуха кто же теперь поможет? Ведь тот, кто считается самым могущественным, отказался выслушать Тыну Приллупа; тот, кто обещает свою помощь и поддержку всем взывающим к нему в беде, остался глух к его зову.
Но едва бедняга опустил свою отяжелевшую голову на траву, как в его памяти вдруг ожил некий добрый советчик из давнего, позабытого прошлого.
На холме Круузимяэ, в усадьбе Саарма, сидит во дворе на чурбане седой, почти столетний старик в коротких штанах и рубахе, застегнутой у ворота большой круглой пряжкой. Его широкий подбородок обрамлен белоснежной бородой, старчески-болтливый рот еще розов, смеющиеся глаза еще светятся веселой нежностью, которой он когда-то щедро оделял одну за другой своих трех покойных женушек. Это дед Тыну Приллупа со стороны матери. Он веселится вместе с ребятишками и молодежью, а если ему вздумается среди забав и болтовни вставить полезный житейский совет, то чаще всего от пего слышишь такое странное наставление: никогда не докучайте отцу небесному своими молитвами. Людские горести и желания не касаются бога-отца, у него есть дела поважнее: перекатывать по небу солнце и луну, зажигать звезды, делать погоду и вместо старой щербатой луны всякий раз добывать новую. Но и богу-сыну некогда заниматься людскими просьбами, он бдит день и ночь, охраняя народ от войны, от чумы, от мора на скотину и прочих напастей и не давая нечистому очень уж распоясываться. Бог—пу\ святой опять-таки занят — помогает отцу и сыну советом. Но кто выслушивает молитвы людей и с несказанной благостью исполняет их, если они справедливы, так это дева Мария, только она одна. Тот, кто в бедствиях своих с верою воззовет к Марии, воззовет не напрасно. По ее милосердию люди кое-где даже избавлялись от жестоки к господ, не говоря уж о надсмотрщиках и управляющих, которых черт нежданно-негаданно утаскивал в свою «огненную кухню». Но большинство людей не знает, кому именно надо молиться, потому-то их просьбы часто остаются втуне.
Однако из старших мало кто верил деду. Даже его собственные дочери не верили. Ведь в церкви и перед конфирмацией прихожан поучали совсем по-другому. И Тыну тоже, после того как расспросил мать, посмеялся вместе с другими над стариком, так крепко уверовавшим в милости девы Марии.
Но сейчас!.. Тыну вскочил и побежал домой. Пробравшись в амбар, он упал на колени между пустыми ларями и полупустыми мешками и в отчаянии устремил свою мольбу к серым клочьям паутины па запыленном потолке: да поможет, да поможет ему пресвятая! Ведь она видит, что его дело правое. Тыну не жаждет ничего, кроме легкой жизни, потому что тяжкую он уже достаточно изведал. Л если будет хорошо Тыну, то будет хорошо и Мари, и тем, кто когда-нибудь останется на свете после них. Конечно, им обоим, и Тыну и Мари, придется скрепя сердце кое-чем поступиться ради этих благ, по разве барии что-нибудь даром даст! А посему да просветит пречистая незрелый разум жены, чтобы смогла она оценить нее выгоды ни и доли, а ту часть платы, которая ложится бы слишком обременительной. Пусть Мара завтра... ну, еще послезавтра, но придет и скажет... я все поняла, я готова!
закончил Тыну пламенным обетом: если святая дева пнем лет его мольбе, он до самой смерти останется ее верным рабом силы вложил Тыну в эти слова, что, кончив, не смог подняться — колени подгибались. Бессильно уроним голому на крап лари, он дал себе волю: грудь задрожала от рыдании, из глаз хлынули слезы.
Когда Тыну наконец опомнился и встал, по всему телу у него разлилось приятное ощущение, точно после парной бани казалось, что говорил он очень хорошо. Теперь скоро выяснится, насколько дед был прав в синих поучениях, и выяснится просыпалась утром, когда они, проработав несколько врозь, опять встречались, когда Мари приходила его спросить, у Тыну всякий раз замирало сердце: нот, сейчас сам он эти три дня молчал, прятал и себе все, что могло выдать его жгучее желание, только встречал каждый взгляд Мари широкой, заискивающе ласковой улыбкой, обильно сдобренной сиропом умиления, Таким молодуха никогда еще мужа не видела, даже в первые дни после свадьбы.
И ему казалось, будто Мари тоже необычно молчалива. Молчалива, серьезна и задумчива. Особенно в последний день назначенного срока. Тыну настолько уверенно истолковал это в свою пользу (именно так он и представлял себе ее душевную борьбу перед окончательным согласием), что после ужина, в торжественном ожидании, уселся с трубкой в кресло. На этом кресле, которое он зимою сам сплел из ореховых прутьев, обив сиденье мягким куском войлока, Тыну сидел обычно только по воскресеньям.
Но Мари, придя не то из хлева, не то из амбара, немножко повозилась в первой комнате с детьми, а как только переступила порог каморки, так сразу начала расстегивать крючки и пуговицы, сладко зевая во весь рот. Со вздохом удовольствия растянулась она на постели.
— Душно, ночью гроза будет. Тыну сидел молча.
— Наша рожь уже созрела. Тыну не шевельнулся.
На постели все стихло, потом послышалось легкое отрывистое посапыванье, а за ним — ровное сонное дыхание молодой здоровой женщины.
Человек, сидевший в праздничном кресле, выронил потухшую трубку — и та соскользнула ему на колени, Очертания его тела все больше расплывались в душном, быстро густеющем сумраке.
На дворе уже громыхало, в окно потянуло запахом земли и воды, и вскоре синие вспышки прорезали непроглядную темноту комнаты.
В их сверкании черные глазницы сидящего казались непомерно огромными.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ночи становились длиннее, но Тыну Приллупу они не приносили отдыха: спал он плохо. Сон бежал от него, а если и удавалось бедняге заснуть, странные видения не давали покоя. Раньше он спал как бревно, теперь же, по словам Мари, часто бормотал во сне или даже громко разговаривал. Однажды ночью он плакал, как-то в другой раз пытался петь.
Сны он видел всегда такие путаные, что потом ничего не мог припомнить; оставалось только смутное ощущение каких-то мучивших его затруднений, препятствий. А то, что иногда задерживалось в памяти, казалось совсем бессмысленным и быстро забывалось.
Но однажды Тыну приснился сон, который ему запомнился; в нем не было ничего похожего па прежние. Молодой тюлень перелез через спинку кровати в ногах у Тыну, взобрался к нему на грудь и стал пристально смотреть ему в лицо с дружелюбной усмешкой.
-- Чего ты па меня уставился? — спросил Тыну и поладил мордой; кожа была мягкая и бархатистая, как губи у жеребейка. Зверь, наверное, умел, такие у него были глаза.
— Смотрю, что ты за человечишка такой,— ответил, чуть хриплым, но внятным голосом.
-- Чем же я плох?
— Чем плох? — Тюлень смешно изогнул шею.— Тоже мужик называется, с бабой справиться не может!
— Та-ак... что же я, по-твоему, должен делать? -- Побить ее, дорогой братец, побить как следует! Тюлень одной лапой ущипнул Тыну за нос, другой погладил молодуху, добродушно улыбнулся и спрыгнул с кровати.
— Я то? — донеслось издали, из темноты.— Л и просто брожу но белому свету, учу дураков уму-разуму,
Проснувшись, Тыну усмехнулся: морда говорящего звери, его взгляд, все его повадки были точно из потешной сказки; и вместе с тем у Тыну осталось впечатление, будто к нему действительно кто-то приходил.
того гостя Прпллуп не забыл — ни его обличья, ни слов; снова и снова всплывал он в памяти и повторял свой совет. концов его слова перестали казаться шуткой, да и сам потерял свой облик. Тыну начал злобно придираться к жене: теперь он находил совет ночного пришельца разумным, таким разумным, как будто сим его придумал.
Правда, первые попытки не удались. У женщины были слишком ясные глаза. Под их чистым взглядом Тыну испытывал такое ощущение, точно ему затыкают горло. Но против этого Приллуп знал средство. И когда он однажды вечером возвратился домой с пачкой махорки под мышкой побывав около башни, увенчанной петухом, он был хорошо вооружен против этих светлых глаз.
Подходящее начало для разговора сразу нашлось.
Ох, знал бы он, несчастный человек, что ему этакая распустеха достанется! В доме все вверх дном, сметана киснет, куры несутся где попало, ковш весь заплесневел — квасу не напьешься, у мужа и у детей рубахи чистой нету, а хозяйка с девчонками да парнями визжит на качелях! Муж пришел домой голодный — дверь на запоре, иди ищи жену на качелях!
Мари и видит, и по запаху слышит, в чем тут дело, и не говорит ни слова.
Мало ли он, добрый человек, ей поблажек давал, со всем мирился. На дворе мусору выше головы, в хлеву навозу полно — корова, того и гляди, утонет, бочонок с квасом уже бог знает сколько времени свежего солода не виды пал —а он, Тыиу, разве хоть слово сказал!
Тыну отхлебывает квасу из ковша, но тут же все выплевывает на пол: помои, да и только!
Но пусть она не думает!.. Сколько веревочке ни виться, а конец будет, придет конец и его терпенью! И тогда, глядишь, как свистнет эта веревочка, больно свистнет!.. Ну хоть бы в чем другом старалась угодить мужу, хоть была бы сговорчивой, покладистой, раз муж просит и сама жизнь требует! Вот, скажем, это дело с барином. Она не хочет! Почему? Спроси ее! Да ей и сказать нечего. Чистое упрямство, лишь бы мужу наперекор. А убыток ей нипочем!.. Вон в старину помещик над всеми бабами да девками волен был, забирал кого хотел, ни одна и пикнуть не смела. Молодуха и та сперва барину доставалась, а уж после — своему мужу. И выбирать не приходилось — молодой барин или старый, хорош собой или урод. Л наша Мари — куда там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Мари смеялась редко и тихо, такого безудержного хохота Тыну от нее никогда не слышал.
Теперь Тыну уже больше ничего не мог придумать, решительно ничего. Словно на плечах у него была не голова, а деревянный чурбан. Чурбан этот, казалось, был вечно затуманен какой-то одурью: при ходьбе Тыну мерещилось, что у самых его ног — крутизна, что еще шаг — и он свалится в яму. И руки двигались неуверенно. Нагружая воз клевера, он вынужден был напряженно следить, чтобы навильник не попал мимо. по вечерам, когда он усталый ложился в постель, все тело казалось ему деревянным и кровать колыхалась под ним, как челнок на волнах.
В своем смятении Тыну начал опять, почти бессознательно, искать помощи у высших сил.
Он стал читать Библию, обеденным с голом заставлял детей набожно складывать руки, после церкви заглядывал еще и в молитвенный дом; ему захотелось также пойти вместе с женой к причастию, хотя оба они причащались после свадьбы, а с того времени не прошло еще и трех месяцев. Раньше Тыну был совсем равнодушен к религии: теперь же рвение его дошло до того, что он и молодухе заявил: пусть она со своей стороны тоже помогает установить в доме «христианский порядок», пусть требует, чтобы дети учили катехизис и по вечерам читали «Отче наш». Слушая эти наставления, можно было подумать, что сам Тыну всегда чтил такой порядок и неизменно его придерживался.
Так Приллуп постучался в дверь к господу богу косвенным образом; отсюда недалеко было и до прямой просьбы о помощи в известном важном деле. Тыну попытался пройти вне очереди. Но его снова заставили ждать. И следствием явилось то, что он опять начал склоняться в сторону темных сил.
Однажды в воскресенье, когда в церкви кончилась служба, Приллуп, направляясь к церковным воротам, случайно столкнулся с ворожеей из Сутсу поспешил отправить Мири пику за булками, а сам, многозначительно руку, увлек ее из толпы и сторону. Не знает ли» мол, пил такого средства, чтобы заставить непослушную образумиться и повиноваться мужу дело псе равно каком.
Трийну была бодрая старуха, почтенного вида, прилично одетая; ее матерински кроткие глаза смотрели на не ох ближних одинаково спокойно и дружелюбно. Л между ними сидел огромный нос, неудержимо рвущийся в мир; он был велик по размерам, но ничуть не величествен, его широкий, мясистый кончик и сегодня уютно. Чернота еще больше сгустилась, когда Трийну, слушай нопросы Приллупа, обратилась к своей коричневой лакированной табакерке. Темно-красный яйцевидный чепец был у знахарки чуть сдвинут к затылку, но и это не выглядело высокомерно: над всем господствовали почтенные седины, выглядывавшие из-под кружева чепца, и мягкое выражение лица старушки.
Сродство она, конечно, знает. И такое, что поможет наверняка всякую хворь — свое зелье. А против иной хвори — даже несколько.
И бабуся, с минуту поглядев вверх, на петуха, венчавшего церковную башню, повела разумную и дельную речь, но выказывая при этом никакого нескромного любопытства по поводу личных дел Тыну Приллупа. Пусть мяэ-кюльский приятель, поучала она, в ночь под варфоломеев день тайком отстрижет у своей молодухи прядь волос; пусть так же украдкой постарается добыть у нее серу из правого уха и грязь из-под ногтя большого пальца левой ноги — это можно проделать и в любую ночь. Со своей добычей пусть придет в Сутсу, там к ней добавят еще кое-что и нашепчут некие тайные слова. Снадобье это он должен будет потом носить на груди, под рубашкой, и оно постепенно начнет действовать.
Но варфоломеев день показался Приллупу слишком дальним сроком: дело у него было спешное.
Ну, тогда можно выстричь волосы в ночь со среды на четверг, когда луна будет на ущербе. Под Варфоломея, конечно, не в пример лучше, но авось удастся прибавить зелью крепости другим способом.
Распрощались они торопливо, потому что к знахарке приближалась, пробираясь между помещичьими могилами, какая-то девушка с заплаканными глазами. Несомненно, в этом укромном уголке за часовней, у самой стены церковного сада, где они сейчас стояли, знаменитейшая в приходе знахарка уже не раз принимала посетителей...
Тыну без труда удалось срезать с головы у крепко спавшей молодухи прядь волос, грязь из-под ногтя он тоже благополучно извлек, но вот с серой из уха дело обстояло сложнее. Долгое время вообще нечего было взять — Мари мыла уши так же тщательно, как и лицо; потом однажды кое-что нашлось, но не в правом ухе, а в левом, а когда наконец появилось и в правом, то и в это благоприятное время молодуха либо просыпалась от щекотки раньше, чем на соломинку что-нибудь успевало попасть, либо спала как раз на правой щеке. Немало предрассветных часов потратил Приллуп, подстерегая и выуживая добычу, но все напрасно. Так и пришлось ему отправиться в Сутсу без серы: последнее ковыряние кончилось тем, что Мари, спросонок откинув руку назад, хлестнула мужа и сердито пробормотала: «Оставь ты наконец мои уши в покое!»
Поскольку сера доставлена не была, а прядь волос была отрезана не под Варфоломея, знахарка, конечно, не могла поручиться, что зелье будет действовать в полную силу, хотя и постаралась возместить недостающее кое-чем другим. Но старушка все же надеялась на самые лучшие результаты. Она искрошила волосы мелко-мелко, чуть не в порошок, смешала их с грязью из-под ногтя и еще какими-то таинственными веществами, затем скатала из этого теста шарик неопределенного цвета и запаха. Из длинной цепи заклинаний, которые она при этом шептала, у Прил-лупа ненадолго осталось в памяти только последнее звено: «Сикка-пикка-ликка-какк-перевоида-даа!»
С этим вонючим шариком на груди ушел из Сутсу человек, который до сих пор относился к ворожбе с полным равнодушием — равнодушием, доходящим до неверия...
Теперь Тыну опять мог спать по ночам: после успешно законченных заготовок подушка казалась мягче, новые надежды помогали ему мирно смежать веки. Но проходил и сроки, самые долгие сроки, а ничего не менялось, упрямица и не думала сдаваться; сколько Тыну ни долбил, а коры так и не пробивал. И вот по ночам постель под ним опить колыхалась, словно лодка, и вот он будто опять окапывался на краю могилы. Ведь ему надо было спешить. Разве тот позволит над собой издеваться! Добиваться-то мается, хотеть-то хочет, да только всякому хотенью приходит конец. И Приллуп не на шутку испугался, когда и орешнике за амбаром внезапно столкнулся с барином и тот. молча, сурово прошагал мимо него, едва заметно ну и отпет па поклон когда Тыну пилотную стоял перед опасностью всего, вожделенный чертог счастья возникал в мечтах с колдовской силой. И молочная торговля была преддверием к нему. Нагребать деньги полными горстями, целыми пригоршнями, что ни день — прямо-таки н деньгах, ему, Приллупу, который до сих пор счет только коленками да рублишками, а покупая тощую челку или старую клячу, держал в трясущихся руках самую крупную сумму, какую ему довелось видеть! Загребать деньги — и значь, что люди об этом знают. В разговоре походя бросаться сотнями, а потом п тысячами,— и, люди то слышат! Петь жирную свинину, и то другие,— и видеть, что преддверием — и самый дворец счастья великолепный: никто над тобой не волен сам помыкаешь другими, никто тебя не топчет ты сам топчешь других; и больше не пугаешься, слыша крик петуха кто же теперь поможет? Ведь тот, кто считается самым могущественным, отказался выслушать Тыну Приллупа; тот, кто обещает свою помощь и поддержку всем взывающим к нему в беде, остался глух к его зову.
Но едва бедняга опустил свою отяжелевшую голову на траву, как в его памяти вдруг ожил некий добрый советчик из давнего, позабытого прошлого.
На холме Круузимяэ, в усадьбе Саарма, сидит во дворе на чурбане седой, почти столетний старик в коротких штанах и рубахе, застегнутой у ворота большой круглой пряжкой. Его широкий подбородок обрамлен белоснежной бородой, старчески-болтливый рот еще розов, смеющиеся глаза еще светятся веселой нежностью, которой он когда-то щедро оделял одну за другой своих трех покойных женушек. Это дед Тыну Приллупа со стороны матери. Он веселится вместе с ребятишками и молодежью, а если ему вздумается среди забав и болтовни вставить полезный житейский совет, то чаще всего от пего слышишь такое странное наставление: никогда не докучайте отцу небесному своими молитвами. Людские горести и желания не касаются бога-отца, у него есть дела поважнее: перекатывать по небу солнце и луну, зажигать звезды, делать погоду и вместо старой щербатой луны всякий раз добывать новую. Но и богу-сыну некогда заниматься людскими просьбами, он бдит день и ночь, охраняя народ от войны, от чумы, от мора на скотину и прочих напастей и не давая нечистому очень уж распоясываться. Бог—пу\ святой опять-таки занят — помогает отцу и сыну советом. Но кто выслушивает молитвы людей и с несказанной благостью исполняет их, если они справедливы, так это дева Мария, только она одна. Тот, кто в бедствиях своих с верою воззовет к Марии, воззовет не напрасно. По ее милосердию люди кое-где даже избавлялись от жестоки к господ, не говоря уж о надсмотрщиках и управляющих, которых черт нежданно-негаданно утаскивал в свою «огненную кухню». Но большинство людей не знает, кому именно надо молиться, потому-то их просьбы часто остаются втуне.
Однако из старших мало кто верил деду. Даже его собственные дочери не верили. Ведь в церкви и перед конфирмацией прихожан поучали совсем по-другому. И Тыну тоже, после того как расспросил мать, посмеялся вместе с другими над стариком, так крепко уверовавшим в милости девы Марии.
Но сейчас!.. Тыну вскочил и побежал домой. Пробравшись в амбар, он упал на колени между пустыми ларями и полупустыми мешками и в отчаянии устремил свою мольбу к серым клочьям паутины па запыленном потолке: да поможет, да поможет ему пресвятая! Ведь она видит, что его дело правое. Тыну не жаждет ничего, кроме легкой жизни, потому что тяжкую он уже достаточно изведал. Л если будет хорошо Тыну, то будет хорошо и Мари, и тем, кто когда-нибудь останется на свете после них. Конечно, им обоим, и Тыну и Мари, придется скрепя сердце кое-чем поступиться ради этих благ, по разве барии что-нибудь даром даст! А посему да просветит пречистая незрелый разум жены, чтобы смогла она оценить нее выгоды ни и доли, а ту часть платы, которая ложится бы слишком обременительной. Пусть Мара завтра... ну, еще послезавтра, но придет и скажет... я все поняла, я готова!
закончил Тыну пламенным обетом: если святая дева пнем лет его мольбе, он до самой смерти останется ее верным рабом силы вложил Тыну в эти слова, что, кончив, не смог подняться — колени подгибались. Бессильно уроним голому на крап лари, он дал себе волю: грудь задрожала от рыдании, из глаз хлынули слезы.
Когда Тыну наконец опомнился и встал, по всему телу у него разлилось приятное ощущение, точно после парной бани казалось, что говорил он очень хорошо. Теперь скоро выяснится, насколько дед был прав в синих поучениях, и выяснится просыпалась утром, когда они, проработав несколько врозь, опять встречались, когда Мари приходила его спросить, у Тыну всякий раз замирало сердце: нот, сейчас сам он эти три дня молчал, прятал и себе все, что могло выдать его жгучее желание, только встречал каждый взгляд Мари широкой, заискивающе ласковой улыбкой, обильно сдобренной сиропом умиления, Таким молодуха никогда еще мужа не видела, даже в первые дни после свадьбы.
И ему казалось, будто Мари тоже необычно молчалива. Молчалива, серьезна и задумчива. Особенно в последний день назначенного срока. Тыну настолько уверенно истолковал это в свою пользу (именно так он и представлял себе ее душевную борьбу перед окончательным согласием), что после ужина, в торжественном ожидании, уселся с трубкой в кресло. На этом кресле, которое он зимою сам сплел из ореховых прутьев, обив сиденье мягким куском войлока, Тыну сидел обычно только по воскресеньям.
Но Мари, придя не то из хлева, не то из амбара, немножко повозилась в первой комнате с детьми, а как только переступила порог каморки, так сразу начала расстегивать крючки и пуговицы, сладко зевая во весь рот. Со вздохом удовольствия растянулась она на постели.
— Душно, ночью гроза будет. Тыну сидел молча.
— Наша рожь уже созрела. Тыну не шевельнулся.
На постели все стихло, потом послышалось легкое отрывистое посапыванье, а за ним — ровное сонное дыхание молодой здоровой женщины.
Человек, сидевший в праздничном кресле, выронил потухшую трубку — и та соскользнула ему на колени, Очертания его тела все больше расплывались в душном, быстро густеющем сумраке.
На дворе уже громыхало, в окно потянуло запахом земли и воды, и вскоре синие вспышки прорезали непроглядную темноту комнаты.
В их сверкании черные глазницы сидящего казались непомерно огромными.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ночи становились длиннее, но Тыну Приллупу они не приносили отдыха: спал он плохо. Сон бежал от него, а если и удавалось бедняге заснуть, странные видения не давали покоя. Раньше он спал как бревно, теперь же, по словам Мари, часто бормотал во сне или даже громко разговаривал. Однажды ночью он плакал, как-то в другой раз пытался петь.
Сны он видел всегда такие путаные, что потом ничего не мог припомнить; оставалось только смутное ощущение каких-то мучивших его затруднений, препятствий. А то, что иногда задерживалось в памяти, казалось совсем бессмысленным и быстро забывалось.
Но однажды Тыну приснился сон, который ему запомнился; в нем не было ничего похожего па прежние. Молодой тюлень перелез через спинку кровати в ногах у Тыну, взобрался к нему на грудь и стал пристально смотреть ему в лицо с дружелюбной усмешкой.
-- Чего ты па меня уставился? — спросил Тыну и поладил мордой; кожа была мягкая и бархатистая, как губи у жеребейка. Зверь, наверное, умел, такие у него были глаза.
— Смотрю, что ты за человечишка такой,— ответил, чуть хриплым, но внятным голосом.
-- Чем же я плох?
— Чем плох? — Тюлень смешно изогнул шею.— Тоже мужик называется, с бабой справиться не может!
— Та-ак... что же я, по-твоему, должен делать? -- Побить ее, дорогой братец, побить как следует! Тюлень одной лапой ущипнул Тыну за нос, другой погладил молодуху, добродушно улыбнулся и спрыгнул с кровати.
— Я то? — донеслось издали, из темноты.— Л и просто брожу но белому свету, учу дураков уму-разуму,
Проснувшись, Тыну усмехнулся: морда говорящего звери, его взгляд, все его повадки были точно из потешной сказки; и вместе с тем у Тыну осталось впечатление, будто к нему действительно кто-то приходил.
того гостя Прпллуп не забыл — ни его обличья, ни слов; снова и снова всплывал он в памяти и повторял свой совет. концов его слова перестали казаться шуткой, да и сам потерял свой облик. Тыну начал злобно придираться к жене: теперь он находил совет ночного пришельца разумным, таким разумным, как будто сим его придумал.
Правда, первые попытки не удались. У женщины были слишком ясные глаза. Под их чистым взглядом Тыну испытывал такое ощущение, точно ему затыкают горло. Но против этого Приллуп знал средство. И когда он однажды вечером возвратился домой с пачкой махорки под мышкой побывав около башни, увенчанной петухом, он был хорошо вооружен против этих светлых глаз.
Подходящее начало для разговора сразу нашлось.
Ох, знал бы он, несчастный человек, что ему этакая распустеха достанется! В доме все вверх дном, сметана киснет, куры несутся где попало, ковш весь заплесневел — квасу не напьешься, у мужа и у детей рубахи чистой нету, а хозяйка с девчонками да парнями визжит на качелях! Муж пришел домой голодный — дверь на запоре, иди ищи жену на качелях!
Мари и видит, и по запаху слышит, в чем тут дело, и не говорит ни слова.
Мало ли он, добрый человек, ей поблажек давал, со всем мирился. На дворе мусору выше головы, в хлеву навозу полно — корова, того и гляди, утонет, бочонок с квасом уже бог знает сколько времени свежего солода не виды пал —а он, Тыиу, разве хоть слово сказал!
Тыну отхлебывает квасу из ковша, но тут же все выплевывает на пол: помои, да и только!
Но пусть она не думает!.. Сколько веревочке ни виться, а конец будет, придет конец и его терпенью! И тогда, глядишь, как свистнет эта веревочка, больно свистнет!.. Ну хоть бы в чем другом старалась угодить мужу, хоть была бы сговорчивой, покладистой, раз муж просит и сама жизнь требует! Вот, скажем, это дело с барином. Она не хочет! Почему? Спроси ее! Да ей и сказать нечего. Чистое упрямство, лишь бы мужу наперекор. А убыток ей нипочем!.. Вон в старину помещик над всеми бабами да девками волен был, забирал кого хотел, ни одна и пикнуть не смела. Молодуха и та сперва барину доставалась, а уж после — своему мужу. И выбирать не приходилось — молодой барин или старый, хорош собой или урод. Л наша Мари — куда там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20