Тебе живется хорошо, чего же печалиться о судьбе соседей! Старик, дай волю тысяче эгоистов вроде тебя — и они загубят социализм! — и совершенно спокойно прибавил: — Самое время наступить тебе на хвост!»
Громовой хохот. Хорбекцы захлопали себя по ляжкам: вот шутка так шутка!
Наконец Штефан жестом утихомирил собравшихся, потом руки в боки, словно торговка на рынке, подошел к Аниному отцу:
«Позволю себе поставить твой тезис с головы на ноги. Видишь, я в партии всего пару лет, хожу на все собрания, на курсы езжу, как только появляется возможность. И в диалектике малость разбираюсь: социализм — дело
настолько великое и настолько огромное, — тут он со вздохом, точно от потрясения, закрыл глаза, котом снова открыл! и продолжал: — что даже десять тысяч бездарей вроде тебя не смогут его загубить».
Друскат же ответил ему при всех одним-единственньм словом, прежде Аня никогда не слыхала от отца такого:
«Г...!»
Очевидно, хорбекским это пришлось по вкусу, потому что Штефан, смеясь, воскликнул:
«Наконец-то разумное слово! Растешь на глазах, мой мальчик!» — и потребовал шнапса.
Стычка, наверно, обнажила бы еще кое-что невысказанное, но помешал грозовой ливень.
«Через озеро вам нынче не вернуться», — сказал Штефан, и они вместе со всеми укрылись в деревне.
6. Хильда Штефан уже несколько минут сидела на кухне, праздно сложив руки на коленях. Наконец она со вздохом встала и пошла к телефону. Позвонила в садово-огородное отделение кооператива и сказала, что сегодня
не выйдет... неважно себя чувствует... да... конечно... завтра придет опять.
Сегодня она не может, как обычно, пойти на работу. Кто его знает, до чего Макс договорится с девочкой, что он замыслил. А Даниэль?
Дни у Хильды подчинялись жесткому распорядку. Иначе нельзя, а то ей ни за что бы не управиться: восемь часов на работе, мужчины по дому почти не помогали, но есть хотели вовремя,скотину тоже накормить надо, в хлеву теперь уже не так густо, и тем не менее забот хватает, даже кошка приноровилась к Хильдиному распорядку а жалобно мяукала, если ровно в шесть вдруг забывали налить в мисочку молока.
Теперь же эта женщина, всегдашняя хлопотунья, не знала, что делать, и ей было не по себе.
Она постояла на кухне, рассматривая свое лицо в небольшом зеркале, висевшем над умывальником: «Может, я и вправду заболела. Стоит поволноваться, как вокруг глаз проступают синяки. Ну и вид у меня! Раньше-то красивая была, точно, не хуже той девчонки в горнице, и лет мне было столько же, когда Даниэль пришел в деревню, — шестнадцать».
Раньше ей часто казалось, что Друскатова дочка немножко чудная... слишком тихая, до странности замкнутая. Но ее сегодняшнее появление — такая самоуверенная девчонка-то, куда там! Наверно, потому, что дело идет об отце, она ого обожает, и это не так уж плохо, потому что нынешняя молодежь не то, что прежде, никакого почтения к старшим — малый-то вон как обнаглел.
Ей, Хильде, всегда приходилось оглядываться на родителей. У них была усадьба, вот и решили, как для хозяйства лучше. Это было естественно, и столь же естественно то, что она подчинялась мужу. Ах, Макс, что бы из нас иначе вышло? Если один чересчур шумный, другому нужно быть потише, если один слишком силен и неуемен в своих, желаниях, тем уступчивее должен быть другой, и это тоже значит дополнять друг друга в браке. Ей, конечно, ни к чему выкладывать это на собрании ДЖСГ. Им хорошо рассуждать. Ни одна из них не выстояла бы против Макса, да и не стала бы бунтовать, заполучив его в постель. Принципы — штука умозрительная, а мужик есть мужик. Чуть прикоснется — и у тебя кое-что мигом вон из головы, и первым делом, конечно, теория.
Но почему же она так переживает за Даниэля? Неужели хранила все эти годы нежное чувство? Порой слышишь от людей: женщины, мол, всю жизнь помнят первого мужчину, с которым было хорошо в постели. Только это, видно, просто болтовня. Так, наверно, говорят те, кому со следующим не повезло.
У них с Максом все в порядке, ей просто можно поза-, ьидовать. У нее есть все, что только может пожелать женщина. Макс по-прежнему увлекает ее своей невероятной жаждой жизни — и только временами сомнение берет, пунша ли она ему по-настоящему.
Нет, не любовь страхом сжимает сердце при мысли о Даниэле. Может, это сочувствие, обыкновенное, человеческое, как говорится. Но ведь как часто Хильда, не дрогнув, встречала ужасную весть, — значит, это страх перед тем, что девочка окажется нрава и что кто-то из их семьи виноват в аресте Даниэля.
Но в прошлом году они ведь помирились?
Она не пошла со всеми на озеро: не любила шумных празднеств, быков на вертеле, ярмарочного гомона.
«Не пей много, Макс, — сказала она, — и не слишком задерживайся, завтра у тебя тяжелый день. К приезду генерала тебе надо быть на высоте. Ведь, наверно, и речь держать придется?»
Слова ее были брошены на ветер. Макс всегда делал, что хотел. И она обрадовалась, когда хлынул дождь. Теперь празднику конец, нашлась и на Макса управа.
Однако немного погодя зазвонил телефон.
«Хидьдхен, мы перебрались к Прайбиш, в трактир-конечно... Будь добра, приоденься и составь нам компанию, а?»
Она попыталась отвертеться: чугунок, мол, на плите, да мало ли что еще, к тому же самочувствие неважное.
И тут Макс сказал:
«Ни за что не догадаешься, кто здесь с нами... Минуточку, сейчас я его позову».
«Алло!»
«Даниэль! Какими судьбами? Да я не знаю... Будешь рад? Ну ладно, забегу на минутку. Только не очень там расходитесь без меня. Привет!»
Она положила трубку, ссутулилась, потом расправила плечи, сама над собой посмеялась и принялась наряжаться, как наказывал Штефан. Потом, вот как сейчас, постояла перед зеркалом, поворачивая голову, оглядела лицо: тонкие морщинки у рта и у глаз, сорок лет — никуда не денешься, и прическа чересчур простенькая — времени не напасешься по парикмахерским бегать... но уродиной ее не назовешь, а если еще губы подкрасить...
Помадой она пользовалась редко, но сейчас до тех пор искала, пока не нашла.
Трактир стоял на другом конце деревни, неподалеку от озера — домишко ветхий, еще старше своей хозяйки, фрау Анны Прайбиш, по прозванию Нойман. Владелице было под восемьдесят, и хозяйство она вела вместе с младшей сестрой, рождение которой опять-таки датируется прошлым веком. Когда Хильда была юной девушкой, сестры Прайбиш уже были чудаковатыми старухами. Никто из деревенских не видел Анну Прайбиш иначе чем в темном, вроде вдовьего, одеянии — длинная черная юбка, худое, почти мужское лицо, в любую пору дня в черном платке.
Все в деревне знали ее историю, хотя случилось все это, говорят, еще перед первой мировой войной. Хильда до сих пор помнила рассказы матери...
Когда-то Прайбиши были в деревне первыми богачами после графского семейства: им принадлежало пятьдесят пли шестьдесят моргенов пахоты, Половина Монашьей рощи да постоялый двор. В те времена деревенские трактиры были в моде, и каждое воскресенье наезжали городские, оставляя деньжата у Прайбшней, и на троицын день всегда что-нибудь устраивали — музыка в саду, танцы до поздней ночи.
Липа Прайбиш была хороша собой, но никто из деревенских девушек пе задирал нос выше, чем она: парень ей не парень. А все воспитание. Ведь старый Прайбиш определил дочерей — и младшую, Иду, тоже, та еще ребенком была малость с придурью — на два года в Гюстров, в пансион, они там готовить учились. Конечно, женщине это не повредит, но они вдобавок привезли оттуда изысканные манеры и даже красивенькие картинки рисовать навострились. Вернулись они из пансиона и начали вести себя ну прямо-таки по-господски и прикидывались, будто по-местному пи слова пе понимают.
Что пи ухажер, то у Анны придирки. И вдруг по де-ревне разнесся слух, что у нес шашни с Ноймапом из Кар-бова, самым богатым наследником в округе. Она уже была беременна, не то на третьем, не то на четвертом месяце, Когда старики окончательно утрясли брачный договор, потому что на сей раз упрямились Нойманы: невеста, мол, не чета им, всего-навсего дочка трактирщика.
Но свадьба — ей-богу! — ни дать ни взять сама графиня фон Хорбек замуж выходит. Деликатесов накупили, день и ночь жарили-парили, забивали скотину, а над меню они вправду говорили «меню»—потрудился сам шеф повар из «Веранского подворья». Созвали всю деревню. Повозка за повозкой катились вниз по улице, родичи и друзья из окрестных деревень — шутка ли, две сотни гостем за стол усадить! Расход — описать невозможно, притом нее знали, что невеста по крайней мере на третьем месяце.
Когда они отправились расписываться — экипаж в гирляндах, лошади горячие, пританцовывают, — все от мала до велика выстроились вдоль улицы. На Анне платье из красного бархата, но лифу до самого подбородка брюс-
сельские кружева, а шляпа большущая, с тележное колесо, вот шляпа так шляпа, нет, госпожа графиня такую нипочем бы не надела, она была поскромнее. А в Веране перед магистратом любопытных — пруд пруди. Оркестр пожарных подошел, а потом оно и случись... Никто не скажет отчего и почему, может, духовой оркестр слишком расшумелся, всем только запомнилось, как Нойман соскочил с повозки и взмахнул шляпой, парень-то был бойкий; тут вдруг лошади на дыбы, встали свечкой, Анна от ужаса в крик, шляпа с головы слетела. Нойман к лошадям — прыжок, рывок и в одну глотку вопль толпы. Свои же лошади дышлом припечатали жениха к толстым брусьям дверей магистрата.
Лежит парень мертвехонек.А потом две сотни гостей усадили за столы и обносили отменными блюдами: и дичью, и паштетом, и жарким в горшочках — только, сказать по правде, никто ничего и не распробовал. Анна тоже сидела со всеми, прямая, с высоко поднятой головой, и говорила: «Угощайтесь! Свадьба в копеечку обошлась, зато на поминках сэкономлю».
Вот она какая была.А раз Анна, так сказать, одной ногой стояла в магистрате и, если б не лошади, Нойман сказал бы «да», то позднее ей разрешили подписываться Прайбиш, по прозванию Нойман. Однако Нойманы все равно отказали мальчонке в наследстве. В тяжбах Анна лишилась и леса, и пашни, а в тридцать девятом сын погиб в Польше. Он не женился, тоже ни одна девчонка угодить не могла, обе бабы-то его набаловали и изнежили. Так вот люди и живут!
Обо всем этом мать говорила Хильде, наказывая дочери почтительно здороваться со старухой, которую все, кто помоложе, видели не иначе как в черном. Единственную уступку моде она позволяла себе летом и носила тогда порой черные фартуки в мелкий белый горошек. Младшая же сестра, Ида, и в семьдесят лет обожала цветастые платья с рюшками.
Ростом фройляйн Ида была пониже сестры и похожа на эдакую добрую деревенскую пасторшу: круглолицая, взгляд кроткий, щечки как яблочки, волнистые волосы на прямой пробор. В прошлом фройляйн Ида служила горничной у графини в Хорбеке, и только обстоятельства принудили ее работать в трактире Анны Прайбиш. От прежнего занятия она сохранила тонкость в обхождении, над
которой сестра, кстати сказать, частенько подтрунивала, и еще умение вести светскую беседу — во всяком случае, с языка у нее не сходили два словечка, которые, кроме нее, никто больше в Хорбеке не употреблял: «очаровательно» и «мило». А еще она умела в разговоре диковинным образом сочетать противоположные мысли и суждепия. Когда после всех треволнений весны шестидесятого года ее пригласили в трактир на собрание — Хильда тоже присутствовала, — Ида подала райкомовскому инструктору кофе и объявила таким тоном, будто выдавала секрет:
«Старому-то председателю, господину Друскату, пришлось с семьей уехать. И хорошо, что они уеХали, — а потом необычайно серьезно добавила: — Такие милые люди!»
Анна Прайбиш — прямая, в черном — бросила на сестру из-за стойки злой взгляд. Она ведь, говорят, любила Друската, как родного сына.Фройляйн Ида не прочь поболтать, но, ценя ее добродушие и отзывчивость, гости снисходительно пропускали ее болтовню мимо ушей. Фрау Анна поступала так же, только изредка сетовала в узком кругу на несамостоятельность младшей сестры — даже к мяснику одну нельзя отпустить: «Дай бог, чтобы прежде меня на тот свет убралась, а то не знаю, что и будет».
Не так давно из-за фройляйн Иды чуть не разразился политический скандал. Максу Штефану с превеликим трудом удалось отговорить бургомистра Присколяйта писать докладную: «Кто кашу заварил? Ида! Так у нее не все дома. А кто будет расхлебывать? Мы! Ну и хватит об этом!»
Было это на троицу, когда по шоссейным дорогам сотнями мчались западногерманские и западноберлинские машины. На общинном собрании бургомистр Присколяйт и Макс настойчиво твердили, что необходимо соблюдать меры предосторожности и запретить посторонним вход на скотные дворы, в конюшни, в кооперативные сооружения и общественные здания. Распоряжение пришлось Штефану по вкусу. Любопытные из-за кордона сотнями тысяч поедут по стране. Стало быть, осторожность!
В трактире у Анны Прайбиш тоже толковали насчет этого. На троицын день Максу еще раз зачем-то понадобилось в замок, который совсем недавно отреставрировали, со вкусом и не жалея расходов. Макс сумел убедить окружное руководство, что Хорбекский замок самое подходящее место для сельскохозяйственного техникума с обще-
житием, и уступил полуразвалившиеся стены школьным властям, только в нижнем этаже кооператив и община пока оставили себе несколько помещений.
Так вот, Макс как раз запирал правление, и вдруг у него за спиной кто-то воскликнул:
«Как мило!»
Он обернулся — и что же? Три женщины, оживленно переговариваясь, спускались в вестибюль по красиво изогнутой дуге лестничного марша: фройляйн Ида и две элегантные молодые дамы.
«Отопри-ка свое правление, — сказала Ида и пояснила спутницам: — Прежняя комната госпожи графини, итальянская лепка».
«Минутку, минутку!»
Макс отвел фройляйн Иду в сторонку. Дамы тем временем восхищенно разглядывали мраморный камин в вестибюле.
«Я что приказывал? Ни одного постороннего в здании!» — угрожающе прошипел Штефан.
Фройляйн Ида искренне возмутилась:
«Посторонние? Макс, как можно?!—и весело прощебетала: — Неужели не узнаешь? Это же наша графиня и с ней подруга семьи, фон Шуленбург, помнишь, она у нас бывала. Графини чрезвычайно довольны осмотром».
Фон Хорбек с улыбкой подошла ближе и с большой похвалой отозвалась о заботливости социалистического государства — в ее время замок Хорбек был не такой ухоженный — и пояснила графине Шуленбург:
«Это наш бывший скотник».
«Верно, — сказал Макс, — а теперь я тут начальник! — и, весьма настойчиво выпроваживая дам, отвесил легкий поклон: — В добрый путь!»
Потом он с перекошенным лицом наклонился к фройляйн Иде, та испуганно смотрела ему в глаза. Однако он только выразительно постучал себя по лбу и, уходя, слышал, как она заверяла дам:
«Совершенно очаровательный человек!»
Итак, гроза спугнула их — Макса и компанию, — и они двинулись к Прайбиш. Фройляйн Ида обрадуется: она с возрастом несколько пристрастилась к крепким напиткам. Анна Прайшиб со свойственным ей ехидством следила, чтобы сестра пореже прикладывалась к бутылке, но, когда
барометр настроения поднимался и поминутно следовали заказы: «Еще дюжину двойных порций!» —Анна вряд ли могла помешать благодушествующим гостям заказывать попутно и Иде рюмочку за хорошее обслуживание.
«Нет, нет, ну что вы», —жеманно отнекивалась фрой-ляйн Ида, но в конце концов, немного поломавшись из приличия, выпивала под прикрытием колонны за здоровье того, кто подносил. За редким исключением, она всегда произносила при этом тост, ибо, как уже говорилось, она без малого четверть века прослужила в графском доме и знала, как и что положено: «Ну, чтоб вам не поперхнуться!»
У Прайбишей, небось, суматоха...
Приоткрыв рот, Хильда стояла перед зеркалом, которое висело в кухне над умывальником, и красила губы. Потом крепко сжала их, испытующий взгляд — гм! — подкрасившись, вот как сейчас, она еще могла себе нравиться. Хильда одернула платье на бедрах — н-да, талия... — скинула шлепанцы и сунула ноги в неудобные туфли на высоких каблуках. Макс говаривал, высокий каблук-де ногу стройнит.
Торопливо поднявшись по сбитым ступенькам застекленной террасы, Хильда на минуту остановилась и попробовала через окошко глянуть внутрь, но шторы были задернуты. Она удивилась, не слыша гула голосов, шума и хриплого мужского пения. Было до того тихо, что ей стало жутковато. Неужели что-то стряслось? От подвыпивших мужиков всего можно ожидать.
Она нажала на ручку, дверь шаркнула по полу, отпустила пружину, в передней послышалось дребезжание старинного колокольчика. Хильда поспешно отворила вторую дверь, споткнулась на пороге — черт бы взял эти туфли со всем их шиком! —и почти ввалилась в зал, чудом удержавшись на ногах. Наконец, переводя дух, точно всю дорогу до трактира бегом бежала, она проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Громовой хохот. Хорбекцы захлопали себя по ляжкам: вот шутка так шутка!
Наконец Штефан жестом утихомирил собравшихся, потом руки в боки, словно торговка на рынке, подошел к Аниному отцу:
«Позволю себе поставить твой тезис с головы на ноги. Видишь, я в партии всего пару лет, хожу на все собрания, на курсы езжу, как только появляется возможность. И в диалектике малость разбираюсь: социализм — дело
настолько великое и настолько огромное, — тут он со вздохом, точно от потрясения, закрыл глаза, котом снова открыл! и продолжал: — что даже десять тысяч бездарей вроде тебя не смогут его загубить».
Друскат же ответил ему при всех одним-единственньм словом, прежде Аня никогда не слыхала от отца такого:
«Г...!»
Очевидно, хорбекским это пришлось по вкусу, потому что Штефан, смеясь, воскликнул:
«Наконец-то разумное слово! Растешь на глазах, мой мальчик!» — и потребовал шнапса.
Стычка, наверно, обнажила бы еще кое-что невысказанное, но помешал грозовой ливень.
«Через озеро вам нынче не вернуться», — сказал Штефан, и они вместе со всеми укрылись в деревне.
6. Хильда Штефан уже несколько минут сидела на кухне, праздно сложив руки на коленях. Наконец она со вздохом встала и пошла к телефону. Позвонила в садово-огородное отделение кооператива и сказала, что сегодня
не выйдет... неважно себя чувствует... да... конечно... завтра придет опять.
Сегодня она не может, как обычно, пойти на работу. Кто его знает, до чего Макс договорится с девочкой, что он замыслил. А Даниэль?
Дни у Хильды подчинялись жесткому распорядку. Иначе нельзя, а то ей ни за что бы не управиться: восемь часов на работе, мужчины по дому почти не помогали, но есть хотели вовремя,скотину тоже накормить надо, в хлеву теперь уже не так густо, и тем не менее забот хватает, даже кошка приноровилась к Хильдиному распорядку а жалобно мяукала, если ровно в шесть вдруг забывали налить в мисочку молока.
Теперь же эта женщина, всегдашняя хлопотунья, не знала, что делать, и ей было не по себе.
Она постояла на кухне, рассматривая свое лицо в небольшом зеркале, висевшем над умывальником: «Может, я и вправду заболела. Стоит поволноваться, как вокруг глаз проступают синяки. Ну и вид у меня! Раньше-то красивая была, точно, не хуже той девчонки в горнице, и лет мне было столько же, когда Даниэль пришел в деревню, — шестнадцать».
Раньше ей часто казалось, что Друскатова дочка немножко чудная... слишком тихая, до странности замкнутая. Но ее сегодняшнее появление — такая самоуверенная девчонка-то, куда там! Наверно, потому, что дело идет об отце, она ого обожает, и это не так уж плохо, потому что нынешняя молодежь не то, что прежде, никакого почтения к старшим — малый-то вон как обнаглел.
Ей, Хильде, всегда приходилось оглядываться на родителей. У них была усадьба, вот и решили, как для хозяйства лучше. Это было естественно, и столь же естественно то, что она подчинялась мужу. Ах, Макс, что бы из нас иначе вышло? Если один чересчур шумный, другому нужно быть потише, если один слишком силен и неуемен в своих, желаниях, тем уступчивее должен быть другой, и это тоже значит дополнять друг друга в браке. Ей, конечно, ни к чему выкладывать это на собрании ДЖСГ. Им хорошо рассуждать. Ни одна из них не выстояла бы против Макса, да и не стала бы бунтовать, заполучив его в постель. Принципы — штука умозрительная, а мужик есть мужик. Чуть прикоснется — и у тебя кое-что мигом вон из головы, и первым делом, конечно, теория.
Но почему же она так переживает за Даниэля? Неужели хранила все эти годы нежное чувство? Порой слышишь от людей: женщины, мол, всю жизнь помнят первого мужчину, с которым было хорошо в постели. Только это, видно, просто болтовня. Так, наверно, говорят те, кому со следующим не повезло.
У них с Максом все в порядке, ей просто можно поза-, ьидовать. У нее есть все, что только может пожелать женщина. Макс по-прежнему увлекает ее своей невероятной жаждой жизни — и только временами сомнение берет, пунша ли она ему по-настоящему.
Нет, не любовь страхом сжимает сердце при мысли о Даниэле. Может, это сочувствие, обыкновенное, человеческое, как говорится. Но ведь как часто Хильда, не дрогнув, встречала ужасную весть, — значит, это страх перед тем, что девочка окажется нрава и что кто-то из их семьи виноват в аресте Даниэля.
Но в прошлом году они ведь помирились?
Она не пошла со всеми на озеро: не любила шумных празднеств, быков на вертеле, ярмарочного гомона.
«Не пей много, Макс, — сказала она, — и не слишком задерживайся, завтра у тебя тяжелый день. К приезду генерала тебе надо быть на высоте. Ведь, наверно, и речь держать придется?»
Слова ее были брошены на ветер. Макс всегда делал, что хотел. И она обрадовалась, когда хлынул дождь. Теперь празднику конец, нашлась и на Макса управа.
Однако немного погодя зазвонил телефон.
«Хидьдхен, мы перебрались к Прайбиш, в трактир-конечно... Будь добра, приоденься и составь нам компанию, а?»
Она попыталась отвертеться: чугунок, мол, на плите, да мало ли что еще, к тому же самочувствие неважное.
И тут Макс сказал:
«Ни за что не догадаешься, кто здесь с нами... Минуточку, сейчас я его позову».
«Алло!»
«Даниэль! Какими судьбами? Да я не знаю... Будешь рад? Ну ладно, забегу на минутку. Только не очень там расходитесь без меня. Привет!»
Она положила трубку, ссутулилась, потом расправила плечи, сама над собой посмеялась и принялась наряжаться, как наказывал Штефан. Потом, вот как сейчас, постояла перед зеркалом, поворачивая голову, оглядела лицо: тонкие морщинки у рта и у глаз, сорок лет — никуда не денешься, и прическа чересчур простенькая — времени не напасешься по парикмахерским бегать... но уродиной ее не назовешь, а если еще губы подкрасить...
Помадой она пользовалась редко, но сейчас до тех пор искала, пока не нашла.
Трактир стоял на другом конце деревни, неподалеку от озера — домишко ветхий, еще старше своей хозяйки, фрау Анны Прайбиш, по прозванию Нойман. Владелице было под восемьдесят, и хозяйство она вела вместе с младшей сестрой, рождение которой опять-таки датируется прошлым веком. Когда Хильда была юной девушкой, сестры Прайбиш уже были чудаковатыми старухами. Никто из деревенских не видел Анну Прайбиш иначе чем в темном, вроде вдовьего, одеянии — длинная черная юбка, худое, почти мужское лицо, в любую пору дня в черном платке.
Все в деревне знали ее историю, хотя случилось все это, говорят, еще перед первой мировой войной. Хильда до сих пор помнила рассказы матери...
Когда-то Прайбиши были в деревне первыми богачами после графского семейства: им принадлежало пятьдесят пли шестьдесят моргенов пахоты, Половина Монашьей рощи да постоялый двор. В те времена деревенские трактиры были в моде, и каждое воскресенье наезжали городские, оставляя деньжата у Прайбшней, и на троицын день всегда что-нибудь устраивали — музыка в саду, танцы до поздней ночи.
Липа Прайбиш была хороша собой, но никто из деревенских девушек пе задирал нос выше, чем она: парень ей не парень. А все воспитание. Ведь старый Прайбиш определил дочерей — и младшую, Иду, тоже, та еще ребенком была малость с придурью — на два года в Гюстров, в пансион, они там готовить учились. Конечно, женщине это не повредит, но они вдобавок привезли оттуда изысканные манеры и даже красивенькие картинки рисовать навострились. Вернулись они из пансиона и начали вести себя ну прямо-таки по-господски и прикидывались, будто по-местному пи слова пе понимают.
Что пи ухажер, то у Анны придирки. И вдруг по де-ревне разнесся слух, что у нес шашни с Ноймапом из Кар-бова, самым богатым наследником в округе. Она уже была беременна, не то на третьем, не то на четвертом месяце, Когда старики окончательно утрясли брачный договор, потому что на сей раз упрямились Нойманы: невеста, мол, не чета им, всего-навсего дочка трактирщика.
Но свадьба — ей-богу! — ни дать ни взять сама графиня фон Хорбек замуж выходит. Деликатесов накупили, день и ночь жарили-парили, забивали скотину, а над меню они вправду говорили «меню»—потрудился сам шеф повар из «Веранского подворья». Созвали всю деревню. Повозка за повозкой катились вниз по улице, родичи и друзья из окрестных деревень — шутка ли, две сотни гостем за стол усадить! Расход — описать невозможно, притом нее знали, что невеста по крайней мере на третьем месяце.
Когда они отправились расписываться — экипаж в гирляндах, лошади горячие, пританцовывают, — все от мала до велика выстроились вдоль улицы. На Анне платье из красного бархата, но лифу до самого подбородка брюс-
сельские кружева, а шляпа большущая, с тележное колесо, вот шляпа так шляпа, нет, госпожа графиня такую нипочем бы не надела, она была поскромнее. А в Веране перед магистратом любопытных — пруд пруди. Оркестр пожарных подошел, а потом оно и случись... Никто не скажет отчего и почему, может, духовой оркестр слишком расшумелся, всем только запомнилось, как Нойман соскочил с повозки и взмахнул шляпой, парень-то был бойкий; тут вдруг лошади на дыбы, встали свечкой, Анна от ужаса в крик, шляпа с головы слетела. Нойман к лошадям — прыжок, рывок и в одну глотку вопль толпы. Свои же лошади дышлом припечатали жениха к толстым брусьям дверей магистрата.
Лежит парень мертвехонек.А потом две сотни гостей усадили за столы и обносили отменными блюдами: и дичью, и паштетом, и жарким в горшочках — только, сказать по правде, никто ничего и не распробовал. Анна тоже сидела со всеми, прямая, с высоко поднятой головой, и говорила: «Угощайтесь! Свадьба в копеечку обошлась, зато на поминках сэкономлю».
Вот она какая была.А раз Анна, так сказать, одной ногой стояла в магистрате и, если б не лошади, Нойман сказал бы «да», то позднее ей разрешили подписываться Прайбиш, по прозванию Нойман. Однако Нойманы все равно отказали мальчонке в наследстве. В тяжбах Анна лишилась и леса, и пашни, а в тридцать девятом сын погиб в Польше. Он не женился, тоже ни одна девчонка угодить не могла, обе бабы-то его набаловали и изнежили. Так вот люди и живут!
Обо всем этом мать говорила Хильде, наказывая дочери почтительно здороваться со старухой, которую все, кто помоложе, видели не иначе как в черном. Единственную уступку моде она позволяла себе летом и носила тогда порой черные фартуки в мелкий белый горошек. Младшая же сестра, Ида, и в семьдесят лет обожала цветастые платья с рюшками.
Ростом фройляйн Ида была пониже сестры и похожа на эдакую добрую деревенскую пасторшу: круглолицая, взгляд кроткий, щечки как яблочки, волнистые волосы на прямой пробор. В прошлом фройляйн Ида служила горничной у графини в Хорбеке, и только обстоятельства принудили ее работать в трактире Анны Прайбиш. От прежнего занятия она сохранила тонкость в обхождении, над
которой сестра, кстати сказать, частенько подтрунивала, и еще умение вести светскую беседу — во всяком случае, с языка у нее не сходили два словечка, которые, кроме нее, никто больше в Хорбеке не употреблял: «очаровательно» и «мило». А еще она умела в разговоре диковинным образом сочетать противоположные мысли и суждепия. Когда после всех треволнений весны шестидесятого года ее пригласили в трактир на собрание — Хильда тоже присутствовала, — Ида подала райкомовскому инструктору кофе и объявила таким тоном, будто выдавала секрет:
«Старому-то председателю, господину Друскату, пришлось с семьей уехать. И хорошо, что они уеХали, — а потом необычайно серьезно добавила: — Такие милые люди!»
Анна Прайбиш — прямая, в черном — бросила на сестру из-за стойки злой взгляд. Она ведь, говорят, любила Друската, как родного сына.Фройляйн Ида не прочь поболтать, но, ценя ее добродушие и отзывчивость, гости снисходительно пропускали ее болтовню мимо ушей. Фрау Анна поступала так же, только изредка сетовала в узком кругу на несамостоятельность младшей сестры — даже к мяснику одну нельзя отпустить: «Дай бог, чтобы прежде меня на тот свет убралась, а то не знаю, что и будет».
Не так давно из-за фройляйн Иды чуть не разразился политический скандал. Максу Штефану с превеликим трудом удалось отговорить бургомистра Присколяйта писать докладную: «Кто кашу заварил? Ида! Так у нее не все дома. А кто будет расхлебывать? Мы! Ну и хватит об этом!»
Было это на троицу, когда по шоссейным дорогам сотнями мчались западногерманские и западноберлинские машины. На общинном собрании бургомистр Присколяйт и Макс настойчиво твердили, что необходимо соблюдать меры предосторожности и запретить посторонним вход на скотные дворы, в конюшни, в кооперативные сооружения и общественные здания. Распоряжение пришлось Штефану по вкусу. Любопытные из-за кордона сотнями тысяч поедут по стране. Стало быть, осторожность!
В трактире у Анны Прайбиш тоже толковали насчет этого. На троицын день Максу еще раз зачем-то понадобилось в замок, который совсем недавно отреставрировали, со вкусом и не жалея расходов. Макс сумел убедить окружное руководство, что Хорбекский замок самое подходящее место для сельскохозяйственного техникума с обще-
житием, и уступил полуразвалившиеся стены школьным властям, только в нижнем этаже кооператив и община пока оставили себе несколько помещений.
Так вот, Макс как раз запирал правление, и вдруг у него за спиной кто-то воскликнул:
«Как мило!»
Он обернулся — и что же? Три женщины, оживленно переговариваясь, спускались в вестибюль по красиво изогнутой дуге лестничного марша: фройляйн Ида и две элегантные молодые дамы.
«Отопри-ка свое правление, — сказала Ида и пояснила спутницам: — Прежняя комната госпожи графини, итальянская лепка».
«Минутку, минутку!»
Макс отвел фройляйн Иду в сторонку. Дамы тем временем восхищенно разглядывали мраморный камин в вестибюле.
«Я что приказывал? Ни одного постороннего в здании!» — угрожающе прошипел Штефан.
Фройляйн Ида искренне возмутилась:
«Посторонние? Макс, как можно?!—и весело прощебетала: — Неужели не узнаешь? Это же наша графиня и с ней подруга семьи, фон Шуленбург, помнишь, она у нас бывала. Графини чрезвычайно довольны осмотром».
Фон Хорбек с улыбкой подошла ближе и с большой похвалой отозвалась о заботливости социалистического государства — в ее время замок Хорбек был не такой ухоженный — и пояснила графине Шуленбург:
«Это наш бывший скотник».
«Верно, — сказал Макс, — а теперь я тут начальник! — и, весьма настойчиво выпроваживая дам, отвесил легкий поклон: — В добрый путь!»
Потом он с перекошенным лицом наклонился к фройляйн Иде, та испуганно смотрела ему в глаза. Однако он только выразительно постучал себя по лбу и, уходя, слышал, как она заверяла дам:
«Совершенно очаровательный человек!»
Итак, гроза спугнула их — Макса и компанию, — и они двинулись к Прайбиш. Фройляйн Ида обрадуется: она с возрастом несколько пристрастилась к крепким напиткам. Анна Прайшиб со свойственным ей ехидством следила, чтобы сестра пореже прикладывалась к бутылке, но, когда
барометр настроения поднимался и поминутно следовали заказы: «Еще дюжину двойных порций!» —Анна вряд ли могла помешать благодушествующим гостям заказывать попутно и Иде рюмочку за хорошее обслуживание.
«Нет, нет, ну что вы», —жеманно отнекивалась фрой-ляйн Ида, но в конце концов, немного поломавшись из приличия, выпивала под прикрытием колонны за здоровье того, кто подносил. За редким исключением, она всегда произносила при этом тост, ибо, как уже говорилось, она без малого четверть века прослужила в графском доме и знала, как и что положено: «Ну, чтоб вам не поперхнуться!»
У Прайбишей, небось, суматоха...
Приоткрыв рот, Хильда стояла перед зеркалом, которое висело в кухне над умывальником, и красила губы. Потом крепко сжала их, испытующий взгляд — гм! — подкрасившись, вот как сейчас, она еще могла себе нравиться. Хильда одернула платье на бедрах — н-да, талия... — скинула шлепанцы и сунула ноги в неудобные туфли на высоких каблуках. Макс говаривал, высокий каблук-де ногу стройнит.
Торопливо поднявшись по сбитым ступенькам застекленной террасы, Хильда на минуту остановилась и попробовала через окошко глянуть внутрь, но шторы были задернуты. Она удивилась, не слыша гула голосов, шума и хриплого мужского пения. Было до того тихо, что ей стало жутковато. Неужели что-то стряслось? От подвыпивших мужиков всего можно ожидать.
Она нажала на ручку, дверь шаркнула по полу, отпустила пружину, в передней послышалось дребезжание старинного колокольчика. Хильда поспешно отворила вторую дверь, споткнулась на пороге — черт бы взял эти туфли со всем их шиком! —и почти ввалилась в зал, чудом удержавшись на ногах. Наконец, переводя дух, точно всю дорогу до трактира бегом бежала, она проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40