Но он вообще не успел рот раскрыть, потому что Мальке и Хинцпетер стащили его со стула и в один голос заорали:
«Доносчик! Подхалим проклятый!»
Животное, мол, было ранено и чуть не подохло.
Кеттнер, молодой и сильный мужчина, попытался отделаться от вцепившейся в него нарочки, попробовал оттолкнуть их от себя. Мальке, покачнувшись, грохнулся об стену, женщины пронзительно взвизгнули и испуганно прижали руки к губам.
«Прекратить», — рявкнул Друскат.
Они действительно отстали от Кеттнера.
«Забить племенную корову — этого быть не может!»
Друскат не мог поверить, но Кеттнер, который, тяжело дыша, приводил в порядок одежду, показал на тарелку Друската.
«Ты сам ее с нами лопал».
Друскат в растерянности уставился на Кеттнера, пристально посмотрел на остальных и в ярости смахнул свою тарелку со стола.
«Послушайте, — завопила вне себя Цизенициха, — это наша собственная посуда, вы за нее заплатите».
Кеттнер собрался было уйти и, согнувшись, побрел к двери. Все провожали его взглядами. Он снял с вешалки шляпу, но затем повернулся и сказал:
«Друскат говорил о доверии, этого я не мог вынести. Как можно начинать что-то новое с нечистой совестью, с подлости? — Он снова повесил шляпу и сказал: — Я не хочу себя выгораживать. Я готов ответить за это безобразие».
«Давай поживем сегодня, браток, кто знает, что ждет нас завтра». Этим девизом открылся праздничный ужин, и вот теперь Кеттнер говорил о том, о чем в душе знал каждый: пиршество это даром не пройдет. Председатель в порыве гнева смахнул со стола тарелку, он обозлился, этот мрачный человек, значит, теперь всем придется держать ответ. Пора подумать, как спасти собственную шкуру.
Фрау Хинцпетер, рано состарившаяся женщина, продолжала сидеть с раскрытым ртом и выжидающим взглядом.
«Отвечать? За что? — удивилась она. — Это он, он прикончил корову, и притом собственноручно».
Альтенштайнские женщины согласно закивали, и фрау Хинцпетер закончила:
«Я знаю, что говорю».
«Все ее лопали!» — гневно возопила жена дояра и бросилась на доносчицу с явным намерением вцепиться бедняжке Хинцпетер в волосы.
«Перестаньте!»
Друскат треснул; кулаком по столу.
«Это дело я передам в прокуратуру, — громогласно возвестил он. — Несколько месяцев тюрьмы виновным обеспечено, это я обещаю».
Головы присутствующих поворачивались то в одну, то в другую сторону: казалось, они следят за интересной игрой, за полетом мяча — от Друската к Кеттнеру, от Кеттнера к бранящимся женщинам, от них снова к Друскату. Гости не заметили, что жена Друската тем временем, сидя на полу, собирала осколки. Наконец она вернулась на свое место.
«Даниэль, — сказала она, — ты говорил: то, чем они занимались в Альтенштайне, для тебя дело прошлое. Прошу тебя, припиши к прошлому и сегодняшний вечер».
«Я думал, имею дело с крестьянами, — с горечью заметил Друскат, — но они ведут себя как батраки или поденщики, они рассматривают кооператив не как свою собственность, а видят в нем какую-то чуждую, несправедливую власть, которую следует обворовывать и мешать с дерьмом, потому что она другого не заслуживает. Они даже не соображают, что забили собственную корову еще до отела. Кооператив, пожирающий сам себя, — это отвратительно».
Ирена взяла Друската за руку.
«Мне их жалко. Ты сказал: мы начнем всё сначала. • Мы же все хотим начать всё сначала, Даниэль».
При этих словах Друскат на секунду закрыл глаза и прошептал, почти в отчаянии, только Ирена могла его слышать:
«Я не могу. Неужели я всегда должен что-то аамалчи-ать и скрывать?»
Альтенштайнцы толком не поняли, что произошло, ще несколько минут назад этот человек выступал в роли бвинителя, кричал, угрожал тюрьмой, и вот теперь на него, словно нашла слабость. Жена обняла его, точно желая поддержать.
Эта женщина была не похожа на тех, которых привыкли ценить альтенштайнские крестьяне, она казалась хрупкой и необычной; пожалуй, на скотном дворе или в поле толку от нее будет мало, да и внешностью не вышла. Мужчины почти не удостоили ее внимания, ну а крестьянки, господи, они ведь помогали этому бедняге разгружать вещи и ради любопытства, и по дружеской снисходительности: дамочка-то вся из себя хиленькая. И вот теперь крестьяне с женами были свидетелями того, как это хрупкое создание излагало своему строгому супругу собственные взгляды. Это их поразило. Жена дояра смотрела на Ирену так, словно избавления ждать было больше неоткуда. Сама-то ведь поистине мученица: ей приходилось подниматься в четыре утра, когда другие еще нежатся на перинах. Она давно уже работала в одной смене с мужем, но, кроме работы, нужно еще растить пятерых детей-школьников, нести бремя домашних забот и терпеть прихоти мужа. Она считала это в порядке вещей и смирилась, что от женщины в деревне требуется больше, чем от мужчины. Она выглядела изнуренной от работы и огрубевшей от будничной суеты. Дояр помогал ей мало, но он глава семьи, больше зарабатывал и решать, чему быть или не быть в доме и на приусадебном участке, надлежало ему. Фрау Мальке и не помышляла о жизни без мужа, это казалось ей самым страшным несчастьем. У жены председателя такие добрые глаза, та, наверное, ее поймет. Фрау Мальке собралась с духом, подошла к Ирене и сказала:
«Мой муж, поверь, человек неплохой. Только иногда теряет разум. Такой уж он есть. Легкомысленный. Вот вы хотите сделать его козлом отпущения. Виноваты все. Будет несправедливо, если он один станет козлом отпущения, — она вытерла уголки глаз. — Дети-то чем виноваты? — всхлипывая, спросила она наконец.—Что будет с детьми, если его посадят? Что будет со мной?»
Она закрыла лицо руками.
Ирена молча ждала, что скажет Даниэль. А он ничего не говорил, только мрачно смотрел на плачущую женщину.
«Даниэль, сколько стоит одна голландская корова?»— спросила Ирена.
«Кажется, тысячи четыре», — сердито отозвался Дру-кат.
«Большие деньги».
«Дело не в деньгах».
«Знаю, знаю, — сказала Ирена. Она вдруг взяла со стола свою сумочку, помедлив, вытащила из нее несколько купюр и, пересчитав их на столе, сказала: — На холодильник откладывали... Больше у нас нет».
Друскат, взглянув на жену, покачал головой, но затем под ее пристальным взглядом, как бы в знак согласия, опустил глаза. Наконец он подошел к столу и, указывая на деньги, сказал:
«Это наш взнос за жратву. Остальное заплатите сами. Завтра в семь утра в конторе кооператива. Хорошо, фрау ""альке?»
Жена дояра молча кивнула головой и отошла к осталь-ым гостям.
«Но это же...»
Фрау Хинцпетер от возмущения разинула рот и наконец крикнула своему супругу:
«Ну-ка, посчитай!»
«Почти по пятьсот марок с семьи», — произнес Хинцпетер, пожав плечами.
«В жизни не едал такого дорогого мясца! — заявил Цизениц и постучал себя пальцем по лбу — этот жест предназначался его властной супруге: — А затеяла все это, конечно, ты».
Утверждать так было с его стороны явно не по-джентльменски, да и сам жест был неприличный, но в данном случае он означал протест. Гости с изумлением наблюдали за этой сценой. Вот так иногда в совсем пустяковых вещах дают о себе знать назревающие перемены.
«Нам нужно уходить», — сказал Друскат.
Он обнял жену и почти довел ее до двери, как вдруг Цизенициха крикнула:
«Минуточку. Платить надо за все, господин председатель, за все».
Друскат с удивлением оглянулся на Цйзенициху. Старуха язвительно усмехнулась и большим пальцем указала на бутылки со шнапсом: от замешательства их еще не успели осушить.
«Тридцать четыре марки восемьдесят пфеннигов, — сказала Цизениц, — плюс разбитая тарелка».
Друскат смущенно похлопал себя по карманам, денег не было. Пожав плечами, он спросил:
«Кто может одолжить?»
Деньги нашлись у Кеттнера, который бросил в фартук фрау Цизениц несколько бумажек.
6. Кеттнер сидел за письменным столом Друската в помещении альтенштайнской кооперативной конторы. «С тех пор прошло уже одиннадцать лет», — подумал он.
— Да, сначала Друскат всех огорошил. Но в конце концов завоевал наше доверие, и в этом тоже заслуга Ире-мы. Мне нравилась жена Друската, — продолжал Кеттнер. — Она с удовольствием ездила с нами на Топь... Нам нужно было прокормить на двенадцать коров больше, тринадцатую потом действительно докупили, но кормов не хватало. Друскат призывал использовать резервы, вам ведь такие речи знакомы. Он говорил, что нужно идти на Топь. Там на нескольких островках росла жалкая трава. Мужчины выдвигали сотни возражений, доказывали, что затраты не окупят себя и так далее. Кому охота возиться с косой, кто умел с ней обращаться? На покос в Топь? Женщины энергично протестовали, ссылаясь на мошкару, на палящее солнце и тому подобное. Неужели мы, крестьяне-кооператоры, должны и теперь работать вручную, как наши отцы и деды, из-за того, что в болоте любая машина вязла? Мы противились, как могли. Но Друскат не сдавался, нельзя же оставлять стадо без корма.
В конце концов женщинам пришлось извлечь из сундуков старую домотканую одежду и белые чепцы, а мужчины, усевшись вечерком на ступеньках перед домом, принялись налаживать косы. Косить на Топь мы выехали по горькой нужде, с неохотой, но, странное дело: работа вдруг увлекла нас — мы размеренно шагали друг за другом, согласно помахивая косами, шуршавшими в мокрой траве. Эти звуки ласкали слух, свежескошенные травы пахли чудесно, благоухали. Женщины тоже недолго ныли: им ведь по душе собираться гурьбой, временами раздавались даже смех и визг, кто их знает, о чем они там между собой переговаривались. Смотреть на них — одио удовольствие, казалось, они исполняют старинный танец, двигаясь вереницей и ритмично орудуя граблями, их длинные юбки развевались.
Это было в последний день покоса. Кто-то вдруг сказал, что вода из озера подступает к лугу, надо торопиться. Как часто бывает перед грозой, поднялся ветер. Женщины, смеясь и придерживая руками чепцы, с визгом броси-лись бежать к запруде. Там они остановились и стали звать жену Друската:
«Ирена, скорее, Ирена!»
Друскат вилами нагружал последнюю подводу, я разравнивал сено наверху. Вдруг до нас донеслись возгласы женщин, и мы увидели, что Ирена одна сидит под ивой. Позже он мне рассказал, что случилось. Друскат через луг побежал к жене. Он протянул ей руки и сказал «хоп-ля» или что-то в этом роде. Потом, улыбаясь, заглянул ей в лицо, но она прошептала:
«Как жаль, Даниэль, я не могу встать».
Я увидел, как он взял ее на руки и понес через луг. Шеншины засмеялись, я тоже улыбнулся, но потом увидел лицо Друската.
«Помоги мне!» — сказал он.
Я подставил стремянку, и он поднялся на воз. Но! Давай! Воз, покачиваясь, двинулся по дороге. Мы поравнялись с женщинами, они все еще смеялись и махали рука-Ми. Потом запели что-то про любовь и некоторое время шли рядом с возом.
Я пристроился на передке телеги. Надо мной лежали, словно в мягкой постели, они, Друскат и его жена. Хорошо на возу: над головой лишь ветви деревьев, облака да небо.
Я слышал, как он спросил:
«Больно?»
Нет, теперь она уже ничего не чувствовала. Вот, даже па сене полежать с ним довелось. Эти несколько месяцев в Альтенштайне были такими прекрасными, сказала она.
«Будет еще лучше», — возразил он.
Не стоит обольщаться, отвечала она, они и так слишком долго себя обманывали. Ей, наверно, придется уйти.Тогда я не понял, да и не мог, не хотел всего понять. Знал только, что им нужно было сказать друг другу что-то очень важное.
Я отвез Ирену в деревню, а немного спустя, на той же подводе — из деревни на погост. За гробом Ирены шел Друскат, держа за руку маленькую дочку. За ним альтенштайнские женщины и мужчины, все как один, и только потом уже те, кто приехал из Хорбека или из других мест.
Тут Кеттнер оборвал свои воспоминания. Посмотрел на Гомоллу, затем на Штефана:
— К чему я все это рассказываю. Вы ведь оба были на похоронах.
Потом он взглянул на Розмари.
— Вас, фрау доктор, тогда не было. Розмари не ответила.
— Теперь я понял, почему заговорил о похоронах, — продолжал Кеттнер. — Мы отвезли гроб Ирены на кладбище примерно через пять месяцев после пирушки в доме паромщика. В то время все альтенштайнцы уже были за Друската, все. Да вы и сами знаете. Да, поначалу он порой казался нам странным. Так и продолжал жить вдвоем с дочкой. Странным было и то, с каким фанатизмом он взялся за Топь, пока наконец не понял, что заготовка сена еще ничего не решает. Иногда мы его проклинали! Чего только он от нас не требовал! Но он никогда не требовал больше, чем мог сделать сам. В конце концов это окупилось. Мы выбрались из дерьма.
— Боже мой,—воскликнул стоявший в дверях Грот,— ты все говоришь.
Кеттнер не заметил, как он вошел в комнату, да и никто не заметил.
— Ну так что? — спросил Грот. — Будем распахивать польдер или нет?
— Работы будем продолжать, — ответил Кеттнер. После этого все стали расходиться. Крестьяне коротко прощались и отправлялись на Топь: хотелось посмотреть, как огромный плуг перелопачивает землю.
Гомолла и Штефан вышли на улицу в глубокой задумчивости, они казались себе лишними в Альтенштайне, Так оно и было.
Розмари тоже ушла. Перед конторой она еще раз столкнулась с Гомоллой и Штефаном.
— Приезжают тут всякие, — заметил Штефан, — помощь предлагают, буквально напролом прут. А оказывается, в них не нуждаются. Вот обидно.
И, спасаясь от слепящего солнца, он надвинул шляпу еще глубже на глаза.
— А Друскат был неплохим руководителем, — сказал Гомолла. Затем, кивнув на черную «Волгу», спросил: -Можно тебя пригласить, Розмари?
— Куда вы едете?
— К Друскату.
— Скажите ему, что я у него дома. Я буду ждать его возвращения, — сказала Розмари.
Она села в свой маленький белый «трабант». То, о чем она узнала в кооперативной конторе Альтенштайна, должно было бы радовать ее. Почему же она плакала?
7. Розмари остановила машину у дома, старательно заперла дверцы. Друскат частенько подтрунивал над ней: в Альтенштайне машину угнать некому. Затем, опустив голову и засунув руки в карманы жакета, Розмари прошла через сад. Она не обратила внимания, как пышно цвели этим летом розы. Наконец вошла в дом и позвала Аню. Девочка вышла в прихожую. Розмари повесила жакет на вешалку и, подойдя к зеркалу, стала рассматривать свое лицо. Тушь на одном веке расплылась. Подняв брови, она кончиком пальца стерла краску и, заметив девочку, улыбнулась. Потом поправила волосы и сказала:
— Гомолла поехал в город к твоему отцу. Только зачем-то взял с собой этого нахала Штефана. Смотреть противно, как он в конторе из кожи лез. — Она презрительно фыркнула. — Но я выложила ему все, что о нем думаю.
— Розмари, ты... — В голосе Ани звучало предостережение,
Розмари повернулась и увидела в дверях кухни Хильду Штефан.
С четырнадцати лет Розмари работала на усадьбе Ште-фанов, помогала по дому и на скотном дворе, а потом и на тяжелых полевых работах. Девушка была старательная и вскоре стала для хозяев незаменимой. И все же, когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее уволили. Как заявила в лавке Хильда, она хотела оказать услугу больной жене Друската, уступив ей свою помощницу. Однако люди болтали, что хозяйка сочла девушку чересчур красивой. Штефан был самым зажиточным крестьянином в деревне и, как поговаривали, страшным бабником. Кто его знает? Узнав об этом, он нисколько не обиделся. Хозяйку, впро-
чем, упрекнуть было не в чем. Она всегда хорошо относилась к Розмари, полностью заплатила девушке за работу, даже подарила к рождеству и на день рождения постельное белье и кое-что из вещей: домработницы уже тогда обходились довольно дорого.
Хильда и Розмари расстались на долгие годы, но в самое последнее время несколько раз встречались и разговаривали друг с другом. Хильда почти без зависти отнеслась к удивительной карьере молодой женщины — такая чего хочешь добьется, — знала Хильда и то, что Розмари любовница Друската, но, когда об этом заходила речь, она только пожимала плечами. Да и сказать-то ей было нечего, еще, чего доброго, подумают, что она не одобряет этой связи. Хильда в самом деле не одобряла ее. И вот теперь судьба снова свела их — доктора Розмари Захер и ее бывшую хозяйку.
— Ах, Хильда!
Розмари не смогла скрыть удивления. Смешно, но она не придумала ничего лучшего, как спросить: «Ты здесь?» — и в тот же момент, разозлившись на себя, покраснела.
Жене Штефана, по-видимому, хотелось показать этой молодой особе, что она, мол, как мать, просто обязана была поспешить в Альтенштайн. В подтверждение этого Хильда любовно обняла Аню за плечи, а та — фрау Ште-фан не могла этого видеть — с наигранной преданностью потупилась и капризно выпятила нижнюю губку.
— Я хотела позаботиться об Ане, присмотреть за домом: кому-то ведь нужно этим заняться, Розмари. Добрый день!
Они дружески пожали друг другу руку, и Хильда, словно она была хозяйкой дома, указала на табуретку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
«Доносчик! Подхалим проклятый!»
Животное, мол, было ранено и чуть не подохло.
Кеттнер, молодой и сильный мужчина, попытался отделаться от вцепившейся в него нарочки, попробовал оттолкнуть их от себя. Мальке, покачнувшись, грохнулся об стену, женщины пронзительно взвизгнули и испуганно прижали руки к губам.
«Прекратить», — рявкнул Друскат.
Они действительно отстали от Кеттнера.
«Забить племенную корову — этого быть не может!»
Друскат не мог поверить, но Кеттнер, который, тяжело дыша, приводил в порядок одежду, показал на тарелку Друската.
«Ты сам ее с нами лопал».
Друскат в растерянности уставился на Кеттнера, пристально посмотрел на остальных и в ярости смахнул свою тарелку со стола.
«Послушайте, — завопила вне себя Цизенициха, — это наша собственная посуда, вы за нее заплатите».
Кеттнер собрался было уйти и, согнувшись, побрел к двери. Все провожали его взглядами. Он снял с вешалки шляпу, но затем повернулся и сказал:
«Друскат говорил о доверии, этого я не мог вынести. Как можно начинать что-то новое с нечистой совестью, с подлости? — Он снова повесил шляпу и сказал: — Я не хочу себя выгораживать. Я готов ответить за это безобразие».
«Давай поживем сегодня, браток, кто знает, что ждет нас завтра». Этим девизом открылся праздничный ужин, и вот теперь Кеттнер говорил о том, о чем в душе знал каждый: пиршество это даром не пройдет. Председатель в порыве гнева смахнул со стола тарелку, он обозлился, этот мрачный человек, значит, теперь всем придется держать ответ. Пора подумать, как спасти собственную шкуру.
Фрау Хинцпетер, рано состарившаяся женщина, продолжала сидеть с раскрытым ртом и выжидающим взглядом.
«Отвечать? За что? — удивилась она. — Это он, он прикончил корову, и притом собственноручно».
Альтенштайнские женщины согласно закивали, и фрау Хинцпетер закончила:
«Я знаю, что говорю».
«Все ее лопали!» — гневно возопила жена дояра и бросилась на доносчицу с явным намерением вцепиться бедняжке Хинцпетер в волосы.
«Перестаньте!»
Друскат треснул; кулаком по столу.
«Это дело я передам в прокуратуру, — громогласно возвестил он. — Несколько месяцев тюрьмы виновным обеспечено, это я обещаю».
Головы присутствующих поворачивались то в одну, то в другую сторону: казалось, они следят за интересной игрой, за полетом мяча — от Друската к Кеттнеру, от Кеттнера к бранящимся женщинам, от них снова к Друскату. Гости не заметили, что жена Друската тем временем, сидя на полу, собирала осколки. Наконец она вернулась на свое место.
«Даниэль, — сказала она, — ты говорил: то, чем они занимались в Альтенштайне, для тебя дело прошлое. Прошу тебя, припиши к прошлому и сегодняшний вечер».
«Я думал, имею дело с крестьянами, — с горечью заметил Друскат, — но они ведут себя как батраки или поденщики, они рассматривают кооператив не как свою собственность, а видят в нем какую-то чуждую, несправедливую власть, которую следует обворовывать и мешать с дерьмом, потому что она другого не заслуживает. Они даже не соображают, что забили собственную корову еще до отела. Кооператив, пожирающий сам себя, — это отвратительно».
Ирена взяла Друската за руку.
«Мне их жалко. Ты сказал: мы начнем всё сначала. • Мы же все хотим начать всё сначала, Даниэль».
При этих словах Друскат на секунду закрыл глаза и прошептал, почти в отчаянии, только Ирена могла его слышать:
«Я не могу. Неужели я всегда должен что-то аамалчи-ать и скрывать?»
Альтенштайнцы толком не поняли, что произошло, ще несколько минут назад этот человек выступал в роли бвинителя, кричал, угрожал тюрьмой, и вот теперь на него, словно нашла слабость. Жена обняла его, точно желая поддержать.
Эта женщина была не похожа на тех, которых привыкли ценить альтенштайнские крестьяне, она казалась хрупкой и необычной; пожалуй, на скотном дворе или в поле толку от нее будет мало, да и внешностью не вышла. Мужчины почти не удостоили ее внимания, ну а крестьянки, господи, они ведь помогали этому бедняге разгружать вещи и ради любопытства, и по дружеской снисходительности: дамочка-то вся из себя хиленькая. И вот теперь крестьяне с женами были свидетелями того, как это хрупкое создание излагало своему строгому супругу собственные взгляды. Это их поразило. Жена дояра смотрела на Ирену так, словно избавления ждать было больше неоткуда. Сама-то ведь поистине мученица: ей приходилось подниматься в четыре утра, когда другие еще нежатся на перинах. Она давно уже работала в одной смене с мужем, но, кроме работы, нужно еще растить пятерых детей-школьников, нести бремя домашних забот и терпеть прихоти мужа. Она считала это в порядке вещей и смирилась, что от женщины в деревне требуется больше, чем от мужчины. Она выглядела изнуренной от работы и огрубевшей от будничной суеты. Дояр помогал ей мало, но он глава семьи, больше зарабатывал и решать, чему быть или не быть в доме и на приусадебном участке, надлежало ему. Фрау Мальке и не помышляла о жизни без мужа, это казалось ей самым страшным несчастьем. У жены председателя такие добрые глаза, та, наверное, ее поймет. Фрау Мальке собралась с духом, подошла к Ирене и сказала:
«Мой муж, поверь, человек неплохой. Только иногда теряет разум. Такой уж он есть. Легкомысленный. Вот вы хотите сделать его козлом отпущения. Виноваты все. Будет несправедливо, если он один станет козлом отпущения, — она вытерла уголки глаз. — Дети-то чем виноваты? — всхлипывая, спросила она наконец.—Что будет с детьми, если его посадят? Что будет со мной?»
Она закрыла лицо руками.
Ирена молча ждала, что скажет Даниэль. А он ничего не говорил, только мрачно смотрел на плачущую женщину.
«Даниэль, сколько стоит одна голландская корова?»— спросила Ирена.
«Кажется, тысячи четыре», — сердито отозвался Дру-кат.
«Большие деньги».
«Дело не в деньгах».
«Знаю, знаю, — сказала Ирена. Она вдруг взяла со стола свою сумочку, помедлив, вытащила из нее несколько купюр и, пересчитав их на столе, сказала: — На холодильник откладывали... Больше у нас нет».
Друскат, взглянув на жену, покачал головой, но затем под ее пристальным взглядом, как бы в знак согласия, опустил глаза. Наконец он подошел к столу и, указывая на деньги, сказал:
«Это наш взнос за жратву. Остальное заплатите сами. Завтра в семь утра в конторе кооператива. Хорошо, фрау ""альке?»
Жена дояра молча кивнула головой и отошла к осталь-ым гостям.
«Но это же...»
Фрау Хинцпетер от возмущения разинула рот и наконец крикнула своему супругу:
«Ну-ка, посчитай!»
«Почти по пятьсот марок с семьи», — произнес Хинцпетер, пожав плечами.
«В жизни не едал такого дорогого мясца! — заявил Цизениц и постучал себя пальцем по лбу — этот жест предназначался его властной супруге: — А затеяла все это, конечно, ты».
Утверждать так было с его стороны явно не по-джентльменски, да и сам жест был неприличный, но в данном случае он означал протест. Гости с изумлением наблюдали за этой сценой. Вот так иногда в совсем пустяковых вещах дают о себе знать назревающие перемены.
«Нам нужно уходить», — сказал Друскат.
Он обнял жену и почти довел ее до двери, как вдруг Цизенициха крикнула:
«Минуточку. Платить надо за все, господин председатель, за все».
Друскат с удивлением оглянулся на Цйзенициху. Старуха язвительно усмехнулась и большим пальцем указала на бутылки со шнапсом: от замешательства их еще не успели осушить.
«Тридцать четыре марки восемьдесят пфеннигов, — сказала Цизениц, — плюс разбитая тарелка».
Друскат смущенно похлопал себя по карманам, денег не было. Пожав плечами, он спросил:
«Кто может одолжить?»
Деньги нашлись у Кеттнера, который бросил в фартук фрау Цизениц несколько бумажек.
6. Кеттнер сидел за письменным столом Друската в помещении альтенштайнской кооперативной конторы. «С тех пор прошло уже одиннадцать лет», — подумал он.
— Да, сначала Друскат всех огорошил. Но в конце концов завоевал наше доверие, и в этом тоже заслуга Ире-мы. Мне нравилась жена Друската, — продолжал Кеттнер. — Она с удовольствием ездила с нами на Топь... Нам нужно было прокормить на двенадцать коров больше, тринадцатую потом действительно докупили, но кормов не хватало. Друскат призывал использовать резервы, вам ведь такие речи знакомы. Он говорил, что нужно идти на Топь. Там на нескольких островках росла жалкая трава. Мужчины выдвигали сотни возражений, доказывали, что затраты не окупят себя и так далее. Кому охота возиться с косой, кто умел с ней обращаться? На покос в Топь? Женщины энергично протестовали, ссылаясь на мошкару, на палящее солнце и тому подобное. Неужели мы, крестьяне-кооператоры, должны и теперь работать вручную, как наши отцы и деды, из-за того, что в болоте любая машина вязла? Мы противились, как могли. Но Друскат не сдавался, нельзя же оставлять стадо без корма.
В конце концов женщинам пришлось извлечь из сундуков старую домотканую одежду и белые чепцы, а мужчины, усевшись вечерком на ступеньках перед домом, принялись налаживать косы. Косить на Топь мы выехали по горькой нужде, с неохотой, но, странное дело: работа вдруг увлекла нас — мы размеренно шагали друг за другом, согласно помахивая косами, шуршавшими в мокрой траве. Эти звуки ласкали слух, свежескошенные травы пахли чудесно, благоухали. Женщины тоже недолго ныли: им ведь по душе собираться гурьбой, временами раздавались даже смех и визг, кто их знает, о чем они там между собой переговаривались. Смотреть на них — одио удовольствие, казалось, они исполняют старинный танец, двигаясь вереницей и ритмично орудуя граблями, их длинные юбки развевались.
Это было в последний день покоса. Кто-то вдруг сказал, что вода из озера подступает к лугу, надо торопиться. Как часто бывает перед грозой, поднялся ветер. Женщины, смеясь и придерживая руками чепцы, с визгом броси-лись бежать к запруде. Там они остановились и стали звать жену Друската:
«Ирена, скорее, Ирена!»
Друскат вилами нагружал последнюю подводу, я разравнивал сено наверху. Вдруг до нас донеслись возгласы женщин, и мы увидели, что Ирена одна сидит под ивой. Позже он мне рассказал, что случилось. Друскат через луг побежал к жене. Он протянул ей руки и сказал «хоп-ля» или что-то в этом роде. Потом, улыбаясь, заглянул ей в лицо, но она прошептала:
«Как жаль, Даниэль, я не могу встать».
Я увидел, как он взял ее на руки и понес через луг. Шеншины засмеялись, я тоже улыбнулся, но потом увидел лицо Друската.
«Помоги мне!» — сказал он.
Я подставил стремянку, и он поднялся на воз. Но! Давай! Воз, покачиваясь, двинулся по дороге. Мы поравнялись с женщинами, они все еще смеялись и махали рука-Ми. Потом запели что-то про любовь и некоторое время шли рядом с возом.
Я пристроился на передке телеги. Надо мной лежали, словно в мягкой постели, они, Друскат и его жена. Хорошо на возу: над головой лишь ветви деревьев, облака да небо.
Я слышал, как он спросил:
«Больно?»
Нет, теперь она уже ничего не чувствовала. Вот, даже па сене полежать с ним довелось. Эти несколько месяцев в Альтенштайне были такими прекрасными, сказала она.
«Будет еще лучше», — возразил он.
Не стоит обольщаться, отвечала она, они и так слишком долго себя обманывали. Ей, наверно, придется уйти.Тогда я не понял, да и не мог, не хотел всего понять. Знал только, что им нужно было сказать друг другу что-то очень важное.
Я отвез Ирену в деревню, а немного спустя, на той же подводе — из деревни на погост. За гробом Ирены шел Друскат, держа за руку маленькую дочку. За ним альтенштайнские женщины и мужчины, все как один, и только потом уже те, кто приехал из Хорбека или из других мест.
Тут Кеттнер оборвал свои воспоминания. Посмотрел на Гомоллу, затем на Штефана:
— К чему я все это рассказываю. Вы ведь оба были на похоронах.
Потом он взглянул на Розмари.
— Вас, фрау доктор, тогда не было. Розмари не ответила.
— Теперь я понял, почему заговорил о похоронах, — продолжал Кеттнер. — Мы отвезли гроб Ирены на кладбище примерно через пять месяцев после пирушки в доме паромщика. В то время все альтенштайнцы уже были за Друската, все. Да вы и сами знаете. Да, поначалу он порой казался нам странным. Так и продолжал жить вдвоем с дочкой. Странным было и то, с каким фанатизмом он взялся за Топь, пока наконец не понял, что заготовка сена еще ничего не решает. Иногда мы его проклинали! Чего только он от нас не требовал! Но он никогда не требовал больше, чем мог сделать сам. В конце концов это окупилось. Мы выбрались из дерьма.
— Боже мой,—воскликнул стоявший в дверях Грот,— ты все говоришь.
Кеттнер не заметил, как он вошел в комнату, да и никто не заметил.
— Ну так что? — спросил Грот. — Будем распахивать польдер или нет?
— Работы будем продолжать, — ответил Кеттнер. После этого все стали расходиться. Крестьяне коротко прощались и отправлялись на Топь: хотелось посмотреть, как огромный плуг перелопачивает землю.
Гомолла и Штефан вышли на улицу в глубокой задумчивости, они казались себе лишними в Альтенштайне, Так оно и было.
Розмари тоже ушла. Перед конторой она еще раз столкнулась с Гомоллой и Штефаном.
— Приезжают тут всякие, — заметил Штефан, — помощь предлагают, буквально напролом прут. А оказывается, в них не нуждаются. Вот обидно.
И, спасаясь от слепящего солнца, он надвинул шляпу еще глубже на глаза.
— А Друскат был неплохим руководителем, — сказал Гомолла. Затем, кивнув на черную «Волгу», спросил: -Можно тебя пригласить, Розмари?
— Куда вы едете?
— К Друскату.
— Скажите ему, что я у него дома. Я буду ждать его возвращения, — сказала Розмари.
Она села в свой маленький белый «трабант». То, о чем она узнала в кооперативной конторе Альтенштайна, должно было бы радовать ее. Почему же она плакала?
7. Розмари остановила машину у дома, старательно заперла дверцы. Друскат частенько подтрунивал над ней: в Альтенштайне машину угнать некому. Затем, опустив голову и засунув руки в карманы жакета, Розмари прошла через сад. Она не обратила внимания, как пышно цвели этим летом розы. Наконец вошла в дом и позвала Аню. Девочка вышла в прихожую. Розмари повесила жакет на вешалку и, подойдя к зеркалу, стала рассматривать свое лицо. Тушь на одном веке расплылась. Подняв брови, она кончиком пальца стерла краску и, заметив девочку, улыбнулась. Потом поправила волосы и сказала:
— Гомолла поехал в город к твоему отцу. Только зачем-то взял с собой этого нахала Штефана. Смотреть противно, как он в конторе из кожи лез. — Она презрительно фыркнула. — Но я выложила ему все, что о нем думаю.
— Розмари, ты... — В голосе Ани звучало предостережение,
Розмари повернулась и увидела в дверях кухни Хильду Штефан.
С четырнадцати лет Розмари работала на усадьбе Ште-фанов, помогала по дому и на скотном дворе, а потом и на тяжелых полевых работах. Девушка была старательная и вскоре стала для хозяев незаменимой. И все же, когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее уволили. Как заявила в лавке Хильда, она хотела оказать услугу больной жене Друската, уступив ей свою помощницу. Однако люди болтали, что хозяйка сочла девушку чересчур красивой. Штефан был самым зажиточным крестьянином в деревне и, как поговаривали, страшным бабником. Кто его знает? Узнав об этом, он нисколько не обиделся. Хозяйку, впро-
чем, упрекнуть было не в чем. Она всегда хорошо относилась к Розмари, полностью заплатила девушке за работу, даже подарила к рождеству и на день рождения постельное белье и кое-что из вещей: домработницы уже тогда обходились довольно дорого.
Хильда и Розмари расстались на долгие годы, но в самое последнее время несколько раз встречались и разговаривали друг с другом. Хильда почти без зависти отнеслась к удивительной карьере молодой женщины — такая чего хочешь добьется, — знала Хильда и то, что Розмари любовница Друската, но, когда об этом заходила речь, она только пожимала плечами. Да и сказать-то ей было нечего, еще, чего доброго, подумают, что она не одобряет этой связи. Хильда в самом деле не одобряла ее. И вот теперь судьба снова свела их — доктора Розмари Захер и ее бывшую хозяйку.
— Ах, Хильда!
Розмари не смогла скрыть удивления. Смешно, но она не придумала ничего лучшего, как спросить: «Ты здесь?» — и в тот же момент, разозлившись на себя, покраснела.
Жене Штефана, по-видимому, хотелось показать этой молодой особе, что она, мол, как мать, просто обязана была поспешить в Альтенштайн. В подтверждение этого Хильда любовно обняла Аню за плечи, а та — фрау Ште-фан не могла этого видеть — с наигранной преданностью потупилась и капризно выпятила нижнюю губку.
— Я хотела позаботиться об Ане, присмотреть за домом: кому-то ведь нужно этим заняться, Розмари. Добрый день!
Они дружески пожали друг другу руку, и Хильда, словно она была хозяйкой дома, указала на табуретку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40