роман
Глава первая
1. Многие, наверно, помнят нещадный летний зной того года: даже трава в лугах пожухла и высохла. Но крестьянам в Альтенштайне не забыть то лето из-за истории с Даниэлем Друскатом.Они знали Друската, как любого, кто живет но соседству. Знали его привычки, походку, манеру говорить, одеваться. И о жизни Друската кое-что было известно, ведь он не раз преподносил сюрпризы.
Люди помнили, как много лет назад отнесли на кладбище молодую жену Друската, как он стоял у открытой могилы, в оцепенении, с сухими глазами, и крепко держал за руку маленькую дочку. Ей в ту пору было лет пять, тоненькие хвостики косичек с черными бантами, чересчур уж хрупкая для своего возраста — малышка, видно, в мать пошла, та вечно прихварывала, пока болезнь прежде времени не свела ее в могилу. Его тогда жалели, хотя кое-кто и не прощал, что он первый в деревне похоронил жену без пастора и колокольного звона. Вероятно, потому гроб и провожало столько народу; люди теснились в каменной ограде крошечного кладбища, пришел и сам старик Гомолла, секретарь Веранского райко-
ма, из чего можно было заключить, как ценит Даниэля Друската партия. Гомолла сделал все как надо и говорил даже трогательнее, чем обычно удавалось пастору в таких обстоятельствах, — так по крайней мере считали многие, кто из участия или из любопытства присутствовал на печальной церемонии.
Люди жалели Друската и вместе с тем обижались на него, так как он не принимал сострадания. Нашлись в деревне и женщины, готовые помочь ему по дому и присмотреть за ребенком, но он отказывался: либо молча качал головой, либо в лучшем случае говорил: «Большое спасибо».
Он слыл чудаковатым, не был ничьим должником и ни с кем не панибратствовал. Однако в деревне очень быстро и совершенно естественно признали его своим.Недели две назад он выступил с речью на окружной конференции СЕПГ и с тех пор стал известен по всей стране, о нем писали газеты, даже портрет опубликовали. Каждый мог заметить, что председатель из Альтенштай-на человек серьезный, и каждый мог прочесть, с какой смелостью он называл своими именами вещи, о которых открыто не говорили, хотя они и возмущали многих на селе.
В понедельник под вечер его забрали. Все были в недоумении. А днем позже из деревни исчезла шестнадцатилетняя дочь Друската, Аня. Дом стоял на замке, стучи не стучи — не откроют.
Если не считать необычной духоты, вечер, когда забрали Друската, начался буднично.Было, вероятно, чуть больше шести, так как продавщица мягко, но настойчиво выпроводила из лавки последних покупателей: шедших со смены трактористов и мастеровых, которые перестраивали полуразвалившийся деревенский трактир в загородное кафе. С бутылками пива в руках мужчины сгрудились у магазина, обступив молочный лоток, что-то рассказывали друг другу, прежде чем разойтись по домам, курили, потягивали пиво, временами, когда мимо проходили девушки, то один, то другой восхищенно присвистывал.
Все без исключения заметили автомобиль, который, подпрыгивая, въехал в деревню. Альтенштайн лежал в стороне от шоссе, и машины еще привлекали к себе вни-
мание. Мужчины проводили автомобиль взглядом — черная лакированная «Волга», непонятно, почему этот цвет облюбовали учреждения? Трое пассажиров. Машина неторопливо, словно что-то выискивая, подскакивала на булыжной мостовой и наконец остановилась у палисадника Цизеницов.
Цизенициха, которая по причине водянки раньше срока вышла на пенсию и распухла от щиколоток до двойного подбородка, вечерами выползала на крыльцо. И дома и на улице она носила шлепанцы: туфли не лезли. Присесть на пороге, как другие женщины ее возраста, и всласть поглядеть, что творится вокруг, Цизенициха не могла — вставать трудненько, поэтому она вообще избегала садиться. К тому же, по ее словам, стоя лучше видишь мир, а миром для нее была собственная деревня. Женщина стояла почти неподвижно, опершись на штакетник, которому нелегко было выдержать ее, и только временами шевелила рукой, спасаясь от мух или отгоняя нахальную курицу, собравшуюся истоптать палисадник.
Так вот. «Волга» остановилась прямо у калитки. Что пассажиры люди непростые, Цизенициха смекнула сразу, по их поведению: обычно приезжие опускают стекло, а иной раз еще и подзывают к себе, чтоб разузнать дорогу. Эти — нет. Один вышел из машины, вежливо поздоровался и спросил, где живет Друскат.
Господи, затараторила Цизенициха, где уж тут заблудиться... последний дом, да-да, выбеленный... в деревне в толк не могли взять, зачем это он вселился в лачугу. Сад, конечно, неплох, только дом для председателя нашелся бы и получше. Говорят, жене его тут нравилось, да она уж лет десять, как умерла... и это в тридцать-то лет... ох, уж эта болезнь... сама-то она тоже не шибко ходит. Цизенициха твердо решила втянуть незнакомца в беседу и наконец прямо спросила:
— Вы, видать, нездешний?
Но тот лишь поблагодарил. Тут Цизенициха окончательно сообразила, что все это значит.Так она и объявила на следующее утро в лавке. Господи, неужто можно быть такими непонятливыми — она подозрительным взглядом обвела собравшихся в лавке женщин: чужих нет, все свои.
— Госбезопасность, вот что, — прошептала Цизенициха и скрестила руки на могучей груди. Статная продавщица — она каждый понедельник ездила в райцентр сооружать отливающую рыжиной прическу, и кое-кто считал это признаком высокомерия, а то и буржуазности— поднесла руку к горлу:
— Не может быть!
— Вам говорят.
Цизенициха же видела все своими глазами. Ноги у нее никудышные, но, как на грех, именно в тот вечер у нее сбежала наседка...
— Еще пачечку маргарина. Достань-ка, Адель. Ты ошиблась, для теста я всегда беру тот, что по марке.
...Кто не знает истории этой дурищи, которая втихомолку высиживала в сарае тухлые яйца и наконец в один прекрасный день, гордо распушив перья, явилась во двор с единственным жалким цыпленком. Так вот, эта самая курица и сбеги в тот момент вместе с цыпленком, и мамаше Цизениц с криком «цып-цып» пришлось ковылять в шлепанцах к домику Друската, чтобы выследить безмозглую паршивку. Тут она и увидала, как они обступили чернявого — вовсе парепь был но в себе! — и повели к черцой «Волге». Господи, как он на нее взглянул, прямо до костей пробрал. А Аня, обливаясь слезами, стояла в дверях и ломала руки, воображуля эдакая, не раз ведь забывала сказать мамаше Цизениц, который час.
Вот о чем поведала Цизенициха, величественно восседая на скамейке, пока женщины передавали ей продукты, которые она издали заказывала продавщице.
— Кило гороха. На суп, пока солонина осталась. Сидит теперь в тюрьме... с чего бы это?
Женщины вполголоса переговаривались, пожимали плечами, качали головой. Кто-то ведь рассказывал то ли на посиделках, то ли на полевых работах, припоминали они, что, мол, прямо жуть берет, когда на тебя такими вот горящими глазами смотрят. Он не иначе как с нечистым дружбу водит. Пожалеть можно бедняжку, которая угодит к нему в постель. Подробностей, правда, никто не знал, потому что те, кто об этом толковал, с ним постель не делили, а кто, может, и спал с ним, помалкивал. Разумеется, кое-что предположить можно. В конце концов председателю всего-навсего около сорока, вдовеет давно — силу-то куда девать? Сплетен, во всяком случае, хватало. Даже о жестокой драке Друската с соперником поговаривали.
Шуры-муры?Да что вы! За это, к сожалению, никого не сажают. Неверным мужьям и поделом бы, да только тогда все до одной тюрьмы расширять придется.
Женщины захихикали. Потом вдруг кто-то сказал: за это чертово болото, за осушку. Друскат-де смошенничал, сто тысяч марок заграбастал. Сумма-то какая — помыслить страшно. Хищение народного имущества — вот как это называется.
Цизенициха снисходительно улыбнулась, поманила соседок ближе, еще ближе и на всякий случай покосилась на дверь.
— Помните, из соседней деревни, из Хорбека, много лет назад пропал один человек? Труп по сей день не сыскали.
Женщины отпрянули.
— Убийство?!
Кто прошептал это страшное слово? Все или никто? Может, только подумали? Сначала женщины молча переглянулись, а потом вдруг загалдели наперебой:
— Клевета!
— Наговоры!
— Смотри, как бы тебе не досталось!
Цизеницихе даже померещилось слово «гадюка». Это уж слишком. Если на то пошло, в местной газете среди объявлений вроде «Куплю приозерный участок» или «Продам спальный гарнитур в хорошем состоянии» встречались и сообщения типа «Фрау X. искренне сожалеет о случившемся и берет свои слова назад».
Цизенициха презрительно хмыкнула, неуклюже поднялась со скамейки и вперевалку прошаркала к прилавку.
— Лично я об убийстве не заикалась! — На секунду она закрыла глаза, чтобы затем наставить палец на продавщицу: — Адель, ты свидетель!
У той слегка дрогнули веки. Разумеется, в случае необходимости она всякого могла призвать к порядку, так полагалось, но на сей раз она промолчала. Женщины, несомненно, взбудоражены, они любили Друската. Что ж, в нем действительно было нечто особенное. Одно неосторожное слово — и крестьянки, чего доброго, дали бы старухе взбучку среди всех этих ящиков с пивом и искусных пирамид из коробок стирального порошка и банок с тушенкой. «Боше упаси», — подумала продавщица, подвела чер-
ту под колонкой цифр на оберточной бумаге и спросила елейным голосом:
— Еще что-нибудь, матушка Цизениц?
— Посчитай, сколько с меня!
Друскат — убийца. Никто в это не верил. И все жо слух из магазина пополз дальше. Немного погодя об этом прослышали и в соседних деревнях.
2. За столом сидели двое: мужчина и девочка. Однажды вечером — девочка тогда ходила в школу всего года два — она накрыла на стол, даже белую скатерть постелила и цветком разложила в корзинке ломтики хлеба: наверно, видела в кино или еще где-нибудь. Друскат обрадовался и похвалил малышку.
С того вечера Аня стала подавать отцу ужин, и эти полчаса были в их доме священны. Ведь утром, когда она собиралась на занятия, Друскат уже давно мотался по скотным дворам; в обед, если удавалось, он забегал в кооперативную столовую, девочка же обедала в школе. Только ужинали они вместе. И где бы он ни находился: на самом дальнем поле или па совещании, в бурю ли, в дождь ли — он всегда уходил домой, чтобы успеть к ужину.
Люди привыкли к этому, как ко многим его чудачествам. А если кому-нибудь все-таки было необходимо поговорить с Друскатом, он заходил к нему домой и выкладывал свои заботы. Вот и получилось, что Аня узнавала о делах кооператива, которыми занимался отец, а людей она различала по тому, как они относились к отцу: помогали ему или мешали.
В школе она занималась тем же, что и все дети, а Друскат учил ее, сколько денег в неделю можно истратить на скромное хозяйство и как передавать отцу сообщения, которые люди оставляли для него. Скоро она поняла, что отцу слышать приятно и что, стало быть, лучше попридержать до вечера.
— И все? Никаких катастроф, никаких новостей, ничего больше?
— Тебе звонили, — сказала дочь, — только я не знаю кто: он не назвался.
— Странно.
Друскат ел неторопливо и без всякого удовольствия.Наверно, это от духоты так не по себе, жарища просто невыносимая. Он расстегнул рубашку, хотя с недавних пор стеснялся делать это в ее присутствии, потом, опершись подбородком на кулаки, слушал, как она рассказывала о своих маленьких происшествиях: о том, что было в школе и что натворил ее любимец кот — как-то раз в знак особой любви он притащил ей на кровать трех мышей.
Когда Аня рассказывала, ее лицо менялось, становилось оживленней, глаза блестели, ему это нравилось, и он думал: «Она красивая и когда-нибудь обойдется без меня и без моей помощи». Он воспитывал в ней самостоятельность, внушал, что каждый человек обязан за что-нибудь отвечать.
Девочка умна. Красивым да веселым в жизни легче, это верно, хотя едва ли объяснимо. Она же красива, но задумчива, порой слишком тиха и застенчива, как мать, от той она унаследовала темные глаза и черные волосы, с которыми едва справлялась.
Во всяком случае, хорошо, что после каникул она пойдет в городскую школу. Будет жить в интернате, среди сверстников. Друскат то и дело поглядывал на дочь, и девочка наконец спросила:
— У тебя неприятности?
Он откинулся на спинку стула, щелчком выбил из пачки сигарету и в свою очередь спросил:
— Интересно, у тебя есть друг?
Она засмеялась и подвинула ему пепельницу:
— Полно! Не меньше, чем пальцев на руках.
— Охотно верю, но десять все-таки меньше, чем один, настоящий. Знаешь, иногда друг очень нужен, человек может попасть в такое положение...
— Ты мой друг, и вот надумал от меня отделаться, — перебила она, — подождать не можешь, пока я наконец уберусь в этот дурацкий интернат.
Аня уже не смеялась. Ей не хочется уезжать, с малых лет она противилась любым переменам, и в этом доля его вины: ведь после смерти Ирены он прикипел к дочери не меньше, чем она к нему. Порой он даже испытывал удов-летворение, замечая, что она не любит чужих. Отдал было ее в детский дом, няньки и воспитательницы старались изо всех сил, но девочка тяжко расхворалась, не смеялась,
когда он приходил, и не жаловалась — еще тогда он впервые прочитал в ее глазах упрек. Пришлось забрать дочку домой, заведующая посоветовала. Такие случаи бывают. Из года в год Аня упорно отказывалась ездить с другими детьми в лагерь, потому что это означало разлучаться на несколько недель с отцом, привыкать к незнакомым. И всякий раз он в конце концов уступал, тронутый привязанностью дочери и не в силах вынести укора в ее глазах, — не хотел травмировать ребепка, а может, сам чувствовал себя одиноко в деревне, среди всех этих людей. Думал, с годами все переменится. Сейчас ей шестнадцать, она почти взроелая и, на его взгляд, красивая, однако он никогда не слыхал, чтобы вечерами возле ее дома свистели мальчишки, как у других деревенских девчонок. Наверно, считают их чудаковатыми — его самого, Друската, и дочку.
— Я не люблю с тобой разлучаться, — сказал он, — но так надо. Мы уже сто раз говорили об этом. Получишь аттестат, пойдешь учиться дальше. Займись чем-нибудь поближе к сельскому хозяйству, ты уж и так кое в чем разбираешься. Нам обоим, — он схватил дочку за руку и внимательно посмотрел на нее, — нам обоим надо уметь обходиться друг без друга.
Плохо, что у нее глаза на мокром месте.
— Ну, чего ревешь?
Она и ребенком вот так же беззвучно плакала, минутой позже забывая, из-за чего. И как прежде, вытирала слезы кулачками.
— Без причины, конечно, — сдерзила она и, своенравно тряхнув головой, отбросила за спину черные волосы. — Я ведь давно знаю: некоторым женщинам не терпится попасть к тебе в дом.
Ревнует. Забавные вещи довелось ему пережить с него. Лет в семь или в восемь она еще забиралась к нему в постель по воскресеньям, когда он разрешал себе часок поваляться. Однажды он спросил ее:
«Зачем ты это делаешь? Отчего ты так любишь залезать ко мне в постель?»
«Потому что ты красивый», — совершенно серьезно ответила девочка.Друскат невольно рассмеялся, но с того дня стал побаиваться преувеличенной нежности, какую обычно изливают на единственного ребенка. Играл с ней, как с мальчишкой, пытался приучить к женщинам. Но всякий раз,
когда он приходил не один, девочка замыкалась. Не то чтобы она вела себя с гостьей вызывающе, нет. Если ее о чем-нибудь спрашивали, отвечала вежливо и приветливо, и все-таки равнодушно — так отвечают чужаку, интересующемуся дорогой. Наверно, потому они и не задерживались, а если какая-нибудь намеревалась заставить Друската сделать выбор, он выбирал своего ребенка, который был ему ближе всех людей на свете.
Позднее он пытался было объяснить ей, что такое любовь и что физическая близость между мужчиной и женщиной вещь абсолютно естественная. Быть может, хотел этим добиться, чтобы она поняла его, однако Аня обрывала отца после первых же фраз и недовольно роняла: «Да знаю я, мы в школе проходим».
Как и все деревенские дети, она знала, что такое спаривание животных, а о любви узнала из книг и стихов: Аня любила читать. Порой ему казалось, что она пока не может помыслить рядом любовь и пол, Но попробуй разберись в этом юном существе?
Сейчас Аня убирала со стола, ставила посуду на поднос. Зажав сигарету во рту, Друскат принялся помогать ей и шепеляво спросил:
— К кому ты ревнуешь? Она засмеялась:
— Ни к кому. - И к Розмари тоже нет?
— По-моему, она любит тебя не по-настоящему,— сказала девочка, передавая отцу поднос, и кончиками пальцев вынула у него изо рта окурок.
— Какой ты еще ребенок! Со своими десятью поклонниками знать не знаешь, что это такое, любовь.
Она ласково подтолкнула его в кухню и сказала с улыбкой превосходства:
— Я думаю, если женщина любит по-настоящему, она примирится со всем, отец, со всем!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, со строптивой падчерицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Глава первая
1. Многие, наверно, помнят нещадный летний зной того года: даже трава в лугах пожухла и высохла. Но крестьянам в Альтенштайне не забыть то лето из-за истории с Даниэлем Друскатом.Они знали Друската, как любого, кто живет но соседству. Знали его привычки, походку, манеру говорить, одеваться. И о жизни Друската кое-что было известно, ведь он не раз преподносил сюрпризы.
Люди помнили, как много лет назад отнесли на кладбище молодую жену Друската, как он стоял у открытой могилы, в оцепенении, с сухими глазами, и крепко держал за руку маленькую дочку. Ей в ту пору было лет пять, тоненькие хвостики косичек с черными бантами, чересчур уж хрупкая для своего возраста — малышка, видно, в мать пошла, та вечно прихварывала, пока болезнь прежде времени не свела ее в могилу. Его тогда жалели, хотя кое-кто и не прощал, что он первый в деревне похоронил жену без пастора и колокольного звона. Вероятно, потому гроб и провожало столько народу; люди теснились в каменной ограде крошечного кладбища, пришел и сам старик Гомолла, секретарь Веранского райко-
ма, из чего можно было заключить, как ценит Даниэля Друската партия. Гомолла сделал все как надо и говорил даже трогательнее, чем обычно удавалось пастору в таких обстоятельствах, — так по крайней мере считали многие, кто из участия или из любопытства присутствовал на печальной церемонии.
Люди жалели Друската и вместе с тем обижались на него, так как он не принимал сострадания. Нашлись в деревне и женщины, готовые помочь ему по дому и присмотреть за ребенком, но он отказывался: либо молча качал головой, либо в лучшем случае говорил: «Большое спасибо».
Он слыл чудаковатым, не был ничьим должником и ни с кем не панибратствовал. Однако в деревне очень быстро и совершенно естественно признали его своим.Недели две назад он выступил с речью на окружной конференции СЕПГ и с тех пор стал известен по всей стране, о нем писали газеты, даже портрет опубликовали. Каждый мог заметить, что председатель из Альтенштай-на человек серьезный, и каждый мог прочесть, с какой смелостью он называл своими именами вещи, о которых открыто не говорили, хотя они и возмущали многих на селе.
В понедельник под вечер его забрали. Все были в недоумении. А днем позже из деревни исчезла шестнадцатилетняя дочь Друската, Аня. Дом стоял на замке, стучи не стучи — не откроют.
Если не считать необычной духоты, вечер, когда забрали Друската, начался буднично.Было, вероятно, чуть больше шести, так как продавщица мягко, но настойчиво выпроводила из лавки последних покупателей: шедших со смены трактористов и мастеровых, которые перестраивали полуразвалившийся деревенский трактир в загородное кафе. С бутылками пива в руках мужчины сгрудились у магазина, обступив молочный лоток, что-то рассказывали друг другу, прежде чем разойтись по домам, курили, потягивали пиво, временами, когда мимо проходили девушки, то один, то другой восхищенно присвистывал.
Все без исключения заметили автомобиль, который, подпрыгивая, въехал в деревню. Альтенштайн лежал в стороне от шоссе, и машины еще привлекали к себе вни-
мание. Мужчины проводили автомобиль взглядом — черная лакированная «Волга», непонятно, почему этот цвет облюбовали учреждения? Трое пассажиров. Машина неторопливо, словно что-то выискивая, подскакивала на булыжной мостовой и наконец остановилась у палисадника Цизеницов.
Цизенициха, которая по причине водянки раньше срока вышла на пенсию и распухла от щиколоток до двойного подбородка, вечерами выползала на крыльцо. И дома и на улице она носила шлепанцы: туфли не лезли. Присесть на пороге, как другие женщины ее возраста, и всласть поглядеть, что творится вокруг, Цизенициха не могла — вставать трудненько, поэтому она вообще избегала садиться. К тому же, по ее словам, стоя лучше видишь мир, а миром для нее была собственная деревня. Женщина стояла почти неподвижно, опершись на штакетник, которому нелегко было выдержать ее, и только временами шевелила рукой, спасаясь от мух или отгоняя нахальную курицу, собравшуюся истоптать палисадник.
Так вот. «Волга» остановилась прямо у калитки. Что пассажиры люди непростые, Цизенициха смекнула сразу, по их поведению: обычно приезжие опускают стекло, а иной раз еще и подзывают к себе, чтоб разузнать дорогу. Эти — нет. Один вышел из машины, вежливо поздоровался и спросил, где живет Друскат.
Господи, затараторила Цизенициха, где уж тут заблудиться... последний дом, да-да, выбеленный... в деревне в толк не могли взять, зачем это он вселился в лачугу. Сад, конечно, неплох, только дом для председателя нашелся бы и получше. Говорят, жене его тут нравилось, да она уж лет десять, как умерла... и это в тридцать-то лет... ох, уж эта болезнь... сама-то она тоже не шибко ходит. Цизенициха твердо решила втянуть незнакомца в беседу и наконец прямо спросила:
— Вы, видать, нездешний?
Но тот лишь поблагодарил. Тут Цизенициха окончательно сообразила, что все это значит.Так она и объявила на следующее утро в лавке. Господи, неужто можно быть такими непонятливыми — она подозрительным взглядом обвела собравшихся в лавке женщин: чужих нет, все свои.
— Госбезопасность, вот что, — прошептала Цизенициха и скрестила руки на могучей груди. Статная продавщица — она каждый понедельник ездила в райцентр сооружать отливающую рыжиной прическу, и кое-кто считал это признаком высокомерия, а то и буржуазности— поднесла руку к горлу:
— Не может быть!
— Вам говорят.
Цизенициха же видела все своими глазами. Ноги у нее никудышные, но, как на грех, именно в тот вечер у нее сбежала наседка...
— Еще пачечку маргарина. Достань-ка, Адель. Ты ошиблась, для теста я всегда беру тот, что по марке.
...Кто не знает истории этой дурищи, которая втихомолку высиживала в сарае тухлые яйца и наконец в один прекрасный день, гордо распушив перья, явилась во двор с единственным жалким цыпленком. Так вот, эта самая курица и сбеги в тот момент вместе с цыпленком, и мамаше Цизениц с криком «цып-цып» пришлось ковылять в шлепанцах к домику Друската, чтобы выследить безмозглую паршивку. Тут она и увидала, как они обступили чернявого — вовсе парепь был но в себе! — и повели к черцой «Волге». Господи, как он на нее взглянул, прямо до костей пробрал. А Аня, обливаясь слезами, стояла в дверях и ломала руки, воображуля эдакая, не раз ведь забывала сказать мамаше Цизениц, который час.
Вот о чем поведала Цизенициха, величественно восседая на скамейке, пока женщины передавали ей продукты, которые она издали заказывала продавщице.
— Кило гороха. На суп, пока солонина осталась. Сидит теперь в тюрьме... с чего бы это?
Женщины вполголоса переговаривались, пожимали плечами, качали головой. Кто-то ведь рассказывал то ли на посиделках, то ли на полевых работах, припоминали они, что, мол, прямо жуть берет, когда на тебя такими вот горящими глазами смотрят. Он не иначе как с нечистым дружбу водит. Пожалеть можно бедняжку, которая угодит к нему в постель. Подробностей, правда, никто не знал, потому что те, кто об этом толковал, с ним постель не делили, а кто, может, и спал с ним, помалкивал. Разумеется, кое-что предположить можно. В конце концов председателю всего-навсего около сорока, вдовеет давно — силу-то куда девать? Сплетен, во всяком случае, хватало. Даже о жестокой драке Друската с соперником поговаривали.
Шуры-муры?Да что вы! За это, к сожалению, никого не сажают. Неверным мужьям и поделом бы, да только тогда все до одной тюрьмы расширять придется.
Женщины захихикали. Потом вдруг кто-то сказал: за это чертово болото, за осушку. Друскат-де смошенничал, сто тысяч марок заграбастал. Сумма-то какая — помыслить страшно. Хищение народного имущества — вот как это называется.
Цизенициха снисходительно улыбнулась, поманила соседок ближе, еще ближе и на всякий случай покосилась на дверь.
— Помните, из соседней деревни, из Хорбека, много лет назад пропал один человек? Труп по сей день не сыскали.
Женщины отпрянули.
— Убийство?!
Кто прошептал это страшное слово? Все или никто? Может, только подумали? Сначала женщины молча переглянулись, а потом вдруг загалдели наперебой:
— Клевета!
— Наговоры!
— Смотри, как бы тебе не досталось!
Цизеницихе даже померещилось слово «гадюка». Это уж слишком. Если на то пошло, в местной газете среди объявлений вроде «Куплю приозерный участок» или «Продам спальный гарнитур в хорошем состоянии» встречались и сообщения типа «Фрау X. искренне сожалеет о случившемся и берет свои слова назад».
Цизенициха презрительно хмыкнула, неуклюже поднялась со скамейки и вперевалку прошаркала к прилавку.
— Лично я об убийстве не заикалась! — На секунду она закрыла глаза, чтобы затем наставить палец на продавщицу: — Адель, ты свидетель!
У той слегка дрогнули веки. Разумеется, в случае необходимости она всякого могла призвать к порядку, так полагалось, но на сей раз она промолчала. Женщины, несомненно, взбудоражены, они любили Друската. Что ж, в нем действительно было нечто особенное. Одно неосторожное слово — и крестьянки, чего доброго, дали бы старухе взбучку среди всех этих ящиков с пивом и искусных пирамид из коробок стирального порошка и банок с тушенкой. «Боше упаси», — подумала продавщица, подвела чер-
ту под колонкой цифр на оберточной бумаге и спросила елейным голосом:
— Еще что-нибудь, матушка Цизениц?
— Посчитай, сколько с меня!
Друскат — убийца. Никто в это не верил. И все жо слух из магазина пополз дальше. Немного погодя об этом прослышали и в соседних деревнях.
2. За столом сидели двое: мужчина и девочка. Однажды вечером — девочка тогда ходила в школу всего года два — она накрыла на стол, даже белую скатерть постелила и цветком разложила в корзинке ломтики хлеба: наверно, видела в кино или еще где-нибудь. Друскат обрадовался и похвалил малышку.
С того вечера Аня стала подавать отцу ужин, и эти полчаса были в их доме священны. Ведь утром, когда она собиралась на занятия, Друскат уже давно мотался по скотным дворам; в обед, если удавалось, он забегал в кооперативную столовую, девочка же обедала в школе. Только ужинали они вместе. И где бы он ни находился: на самом дальнем поле или па совещании, в бурю ли, в дождь ли — он всегда уходил домой, чтобы успеть к ужину.
Люди привыкли к этому, как ко многим его чудачествам. А если кому-нибудь все-таки было необходимо поговорить с Друскатом, он заходил к нему домой и выкладывал свои заботы. Вот и получилось, что Аня узнавала о делах кооператива, которыми занимался отец, а людей она различала по тому, как они относились к отцу: помогали ему или мешали.
В школе она занималась тем же, что и все дети, а Друскат учил ее, сколько денег в неделю можно истратить на скромное хозяйство и как передавать отцу сообщения, которые люди оставляли для него. Скоро она поняла, что отцу слышать приятно и что, стало быть, лучше попридержать до вечера.
— И все? Никаких катастроф, никаких новостей, ничего больше?
— Тебе звонили, — сказала дочь, — только я не знаю кто: он не назвался.
— Странно.
Друскат ел неторопливо и без всякого удовольствия.Наверно, это от духоты так не по себе, жарища просто невыносимая. Он расстегнул рубашку, хотя с недавних пор стеснялся делать это в ее присутствии, потом, опершись подбородком на кулаки, слушал, как она рассказывала о своих маленьких происшествиях: о том, что было в школе и что натворил ее любимец кот — как-то раз в знак особой любви он притащил ей на кровать трех мышей.
Когда Аня рассказывала, ее лицо менялось, становилось оживленней, глаза блестели, ему это нравилось, и он думал: «Она красивая и когда-нибудь обойдется без меня и без моей помощи». Он воспитывал в ней самостоятельность, внушал, что каждый человек обязан за что-нибудь отвечать.
Девочка умна. Красивым да веселым в жизни легче, это верно, хотя едва ли объяснимо. Она же красива, но задумчива, порой слишком тиха и застенчива, как мать, от той она унаследовала темные глаза и черные волосы, с которыми едва справлялась.
Во всяком случае, хорошо, что после каникул она пойдет в городскую школу. Будет жить в интернате, среди сверстников. Друскат то и дело поглядывал на дочь, и девочка наконец спросила:
— У тебя неприятности?
Он откинулся на спинку стула, щелчком выбил из пачки сигарету и в свою очередь спросил:
— Интересно, у тебя есть друг?
Она засмеялась и подвинула ему пепельницу:
— Полно! Не меньше, чем пальцев на руках.
— Охотно верю, но десять все-таки меньше, чем один, настоящий. Знаешь, иногда друг очень нужен, человек может попасть в такое положение...
— Ты мой друг, и вот надумал от меня отделаться, — перебила она, — подождать не можешь, пока я наконец уберусь в этот дурацкий интернат.
Аня уже не смеялась. Ей не хочется уезжать, с малых лет она противилась любым переменам, и в этом доля его вины: ведь после смерти Ирены он прикипел к дочери не меньше, чем она к нему. Порой он даже испытывал удов-летворение, замечая, что она не любит чужих. Отдал было ее в детский дом, няньки и воспитательницы старались изо всех сил, но девочка тяжко расхворалась, не смеялась,
когда он приходил, и не жаловалась — еще тогда он впервые прочитал в ее глазах упрек. Пришлось забрать дочку домой, заведующая посоветовала. Такие случаи бывают. Из года в год Аня упорно отказывалась ездить с другими детьми в лагерь, потому что это означало разлучаться на несколько недель с отцом, привыкать к незнакомым. И всякий раз он в конце концов уступал, тронутый привязанностью дочери и не в силах вынести укора в ее глазах, — не хотел травмировать ребепка, а может, сам чувствовал себя одиноко в деревне, среди всех этих людей. Думал, с годами все переменится. Сейчас ей шестнадцать, она почти взроелая и, на его взгляд, красивая, однако он никогда не слыхал, чтобы вечерами возле ее дома свистели мальчишки, как у других деревенских девчонок. Наверно, считают их чудаковатыми — его самого, Друската, и дочку.
— Я не люблю с тобой разлучаться, — сказал он, — но так надо. Мы уже сто раз говорили об этом. Получишь аттестат, пойдешь учиться дальше. Займись чем-нибудь поближе к сельскому хозяйству, ты уж и так кое в чем разбираешься. Нам обоим, — он схватил дочку за руку и внимательно посмотрел на нее, — нам обоим надо уметь обходиться друг без друга.
Плохо, что у нее глаза на мокром месте.
— Ну, чего ревешь?
Она и ребенком вот так же беззвучно плакала, минутой позже забывая, из-за чего. И как прежде, вытирала слезы кулачками.
— Без причины, конечно, — сдерзила она и, своенравно тряхнув головой, отбросила за спину черные волосы. — Я ведь давно знаю: некоторым женщинам не терпится попасть к тебе в дом.
Ревнует. Забавные вещи довелось ему пережить с него. Лет в семь или в восемь она еще забиралась к нему в постель по воскресеньям, когда он разрешал себе часок поваляться. Однажды он спросил ее:
«Зачем ты это делаешь? Отчего ты так любишь залезать ко мне в постель?»
«Потому что ты красивый», — совершенно серьезно ответила девочка.Друскат невольно рассмеялся, но с того дня стал побаиваться преувеличенной нежности, какую обычно изливают на единственного ребенка. Играл с ней, как с мальчишкой, пытался приучить к женщинам. Но всякий раз,
когда он приходил не один, девочка замыкалась. Не то чтобы она вела себя с гостьей вызывающе, нет. Если ее о чем-нибудь спрашивали, отвечала вежливо и приветливо, и все-таки равнодушно — так отвечают чужаку, интересующемуся дорогой. Наверно, потому они и не задерживались, а если какая-нибудь намеревалась заставить Друската сделать выбор, он выбирал своего ребенка, который был ему ближе всех людей на свете.
Позднее он пытался было объяснить ей, что такое любовь и что физическая близость между мужчиной и женщиной вещь абсолютно естественная. Быть может, хотел этим добиться, чтобы она поняла его, однако Аня обрывала отца после первых же фраз и недовольно роняла: «Да знаю я, мы в школе проходим».
Как и все деревенские дети, она знала, что такое спаривание животных, а о любви узнала из книг и стихов: Аня любила читать. Порой ему казалось, что она пока не может помыслить рядом любовь и пол, Но попробуй разберись в этом юном существе?
Сейчас Аня убирала со стола, ставила посуду на поднос. Зажав сигарету во рту, Друскат принялся помогать ей и шепеляво спросил:
— К кому ты ревнуешь? Она засмеялась:
— Ни к кому. - И к Розмари тоже нет?
— По-моему, она любит тебя не по-настоящему,— сказала девочка, передавая отцу поднос, и кончиками пальцев вынула у него изо рта окурок.
— Какой ты еще ребенок! Со своими десятью поклонниками знать не знаешь, что это такое, любовь.
Она ласково подтолкнула его в кухню и сказала с улыбкой превосходства:
— Я думаю, если женщина любит по-настоящему, она примирится со всем, отец, со всем!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, со строптивой падчерицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40