что сделано, то сделано. В Хорбеке, к примеру, такое практиковалось сотни раз, и всегда план утверждался, как говорится, задним числом, а тут, в Альтенштайне, им хотят навязать проверочную комиссию, они якобы грубо нарушили социалистическое законодательство, вот об этом он, Кеттнер, как раз и проинформировал товарищей. Розмари внимательно слушала объяснения и время от времени вставляла реплики. Потом, щелкнув пальцем по карте, она заметила, что этому замечательному проекту, стало быть, в прямом смысле суждено кануть в воду, значит, Друскат боролся зря и все останется по-старому.
— Кое-кому, кажется, это доставило бы удовольствие.
Она с упреком взглянула на Штефана. Тот сидел возле конторского шкафа, закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки. Шляпу он надвинул глубоко на лоб и, казалось, решил вздремнуть. Этот здоровяк женщин обожал,
вот только тех из них, кто занимал руководящие должности, он, пожалуй, недолюбливал. Во всяком случае, что касается фрау доктор Захер, то тут он стоял перед дилеммой: этакая красотка, а мнит себя спасительницей, грозной альтенштайнской девой. Ее усилия производили на Штефана неприятное впечатление: господи, никак вздумала направить свое копье против него? Поля шляпы скрывали его глаза, он делал вид, что вообще не принимает весь этот спектакль всерьез.
Розмари не удержалась и, обращаясь непосредственно к нему, спросила:
— Товарищ Штефан. Ведь тебе все это доставило бы удовольствие?
Штефан пожал плечами: он, мол, никогда и не скрывал, что считает насильственное вторжение в природу и в устоявшиеся экономические структуры делом рискованным.
Вот и проговорился! Розмари торжествующе оглядела присутствующих.
— И он, — воскликнула она, сверкнув глазами, — именно он хочет сесть на место Даниэля.
— На нем сидишь ты, — возразил Штефан, и эту несложную истину вряд ли можно было опровергнуть. Хохот альтенштайнских крестьян был явно на руку Штефану. Розмари попыталась сделать так, чтобы им стало не до смеха, и прибегла к весьма избитому приему: начала ставить противнику в вину высказывания, сделанные им тогда-то и там-то.
— Это ему, Штефану, — сказала она, — принадлежат слова о том, что, мол, таким занюханным кооперативомг как Альтенштайн, он сумеет руководить и по телефону.
Она добилась своего, крестьяне возмущенно зароптали.Штефан, защищаясь, протестующе поднял руки.
— Говорил ты так или не говорил?
— Это было год тому назад, — попробовал оправдаться Штефан, — мало ли чего наговоришь в споре.
Так, значит, признался. Розмари кивнула и обратилась к Гомолле.
— И ты, — грустно сказала она, — ты, Густав, хочешь допустить, чтобы этот человек тут командовал?
— Сначала скажи, что тебе здесь нужно, — заметил Гомолла.
— Мне? — Розмари откинулась на спинку стула и положила руки на стол, словно хотела им завладеть. — Я твердо решила продолжать дело Даниэля. Если нужно, я готова навсегда остаться в Альтенштайне.
— Никак я ослышался, товарищ? — Гомолла приставил руку к своему уху. — Ты что же, бросила работу в Бебелове?
Ответ Розмари гласил: сначала необходимо заниматься самыми неотложными делами, так ее воспитывала партия, продолжить дело Даниэля — для нее сейчас важнее всего на свете.
Гомолла рассердился. Ведь ни за какие деньги не хотела оставаться в Альтенштайне! Он об этом знал и нередко возмущался неприкрытостью ее связи с Друскатом, которая, конечно, подрывала авторитет Даниэля.
Уж не думает ли она, спросил Гомолла — и в этом вопросе к молодой женщине, пожалуй, была доля издевки, — что руководство кооперативом поручат ей, любовнице Друската, уж не рассчитывает ли она, что кооператив . перейдет к ней по праву наследования.
Услышав от старика эти оскорбительные слова, Розмари чуть не расплакалась. Ну нет, этому не бывать, она не станет реветь на глазах у всех этих мужчин. Мужественно проглотив подступивший к горлу комок, она злорадно воскликнула:
— Еще бы, ведь в руководство лезут другие!
Штефан оскорбился. Красотка в своем типично женском возбуждении смешивает понятия, не имеющие меж» ду собой ничего общего, придется поставить все на свои места.
— Видишь ли, я был противником этого проекта...
Ему не удалось договорить, Розмари запальчиво оборвала его.
— Ты им и остался, — выкрикнула она. Наплевать, что она женщина, наплевать, что красивая, придется обратиться к другой тактике.
— Кто вздумает со мной тягаться, пусть пеняет на себя,— зло сказал он. — Все знают, что я могу позволить себе драться с поднятым забралом. Я никогда не пользовался слабостью другого. Я джентльмен, фройляйн доктор,
В ответ Розмари ехидно расхохоталась.
— Может быть, привести на этот счет кое-какие примеры?
— Прекратить! — рявкнул Гомолла и вскочил со стула. — Вот что, девушка, — продолжал он, — я всегда гордился тобой, твоей карьерой. Ты стала ученой, хотя и явно с анархическими замашками, а ругаешься, как в бытность на скотном дворе.
— Слава богу, — заносчиво отпарировала Розмари, — некоторые вещи не забываются. А против несправедливости я буду бороться всегда.
— Не понимаю, — заметил Гомолла, — образованная женщина — и такая наивная. Являешься сюда, плюхаешься на председательское кресло и вполне серьезно считаешь, что так можно разрешить все проблемы.
Подойдя к столу, он кивком дал ей знак освободить место. По какому праву он так обращается с ней, с женщиной, она не желает его слушаться. Не сводя глаз со старика, она продолжала сидеть, тогда Гомолла взял Розмари за руку и бесцеремонно потянул со стула. Потом в конце концов сам занял место за письменным столом. Устроившись там, он сердито взглянул на Розмари и на Штефана и столь же сердитым взглядом обвел кучку альтешнтайн-ских крестьян, к которым теперь присоединился и Кет-тнер.
— Посмотришь на вас — на душе кошки скребут! — сказал Гомолла. — Отныне я сам займусь альтенштайн-скими делами, ясно? Лично! Итак, пожалуйста, товарищ Кеттнер, продолжай свой доклад. Как там у нас обстоят дела?
Кеттнер, все так же сидя среди крестьян, поднял голову.
— Печально, — заметил он, — как после похорон. Наверное, так бывало и раньше, когда люди сходились и спорили из-за наследства. Каждый из вас ведет себя так, словно Друската уже нет в живых.
Гомолла, Розмари, Штефан — все с удивлением воззрились на Кеттнера. Они почти не знали его, хотя им доводилось слышать его фамилию и время от времени встречать вместе с Друскатом. Но для них он оставался всего лишь одним из альтенштайнских крестьян. И вот теперь этот человек чуть ли не обвинял их, как он только решился? Гомолла насупился.
Кеттнер, упершись руками в колени, стал грузно подниматься с лавки. Для этого ему понадобилось некоторое время, что у подвижного Гомоллы вызвало гримасу неудо-
Вольствия. Уж слишком неповоротлив для своих лет, а ему ведь, пожалуй, лет тридцать с небольшим, размазня...
— Я не знаю, в чем обвиняют Друската, — сказал Кет-Янер, сопроводив эти слова неопределенным жестом.— Рассказывают много всякой всячины. Да, действительно, нам нужны деньги для работ на Топи. Откуда их взять? Возможно, в бухгалтерских книгах обнаружено несколько неверных расчетов во имя нужного дела. Скандал! Нами сразу вдруг все заинтересовались. — Затем он подступил к Штефану. — Макс, — сказал он, — ты вот разыгрываешь из себя благородного, даже соизволил пожаловать сюда собственной персоной. А в прошлом году, когда Дру-скат в Хорбеке умолял о помощи, вы нас высмеяли.
Штефан поднял руку, как бы собираясь заявить решительный протест, но тут же опустил ее.Кеттнер уцепился большими пальцами рук за карманы брюк и стал разглядывать красотку Розмари.
— Ваш белый «трабант», фрау доктор, иногда по воскресеньям прятался за домом Друската. Не знаю, что это — банальная история или настоящая любовь. Но я знаю одно: сегодня ваше решение уже никому не нужно. Вы приехали в Альтенштайн слишком поздно.
Розмари выдержала взгляд Кеттнера, его слова разозлили ее. Что ему известно о ней и ее истории? Сейчас она объяснит все.
— Мой дорогой Кеттнер...
— Дай ему сказать! — прикрикнул Гомолла.
— Да, я еще не кончил, — продолжал Кеттнер и, подойдя к Гомолле, уперся ладонями в письменный стол.— Друскат вернется, если вы встанете на его защиту. Он хороший человек. — Нагнувшись к Гомолле, он спросил: — Вы уже звонили прокурору?
Гомолла беспокойно засопел. Не иначе как выбирал подходящее ругательство из своего богатого арсенала. Однако Кеттнер опередил его.
— И вот что еще, — сказал он. — Друскат говорил мне: «Кеттнер, когда меня нет на месте, ты меня замещаешь». Так мы договорились, так и теперь считаем. И ваша проблема: как тут, мол, пойдут дела дальше, вовсе не проблема. Я буду защищать интересы Альтенштайна. Кстати, я их знаю лучше кого-либо другого. Мои товарищи согласны. Стало быть — уж позвольте мне об этом сказать, — место, на котором вы сидите, принадлежит мне.
Гомолла потер пальцами веки. Затем, немного погодя, он сказал:
— Ну и врезал же ты мне, парень.
— Я не хотел вас обидеть, товарищ Гомолла...
— Ладно уж, ладно, — оборвал его старик. Отодвинув кресло, он встал и тоном человека, вынужденного примириться с неприятностями, сказал: — В конце концов, мы сами вас так воспитали.
Розмари играла серебряной цепочкой, висевшей у нее на шее. Это был подарок Друската. Она водила ею по губам и задумчиво следила за необычной сценой: Гомолла, легендарный герой сотен классовых битв, беспрекословно позволил какому-то молокососу одергивать себя, даже освободил ему кресло. Штефан, казалось, тоже не без злорадства следил за происходящим спектаклем.
После небольшой заминки председательское кресло за столом правления альтенштайнского кооператива занял наконец самый подходящий человек. Гомолла подсел к крестьянам. Старик был немного обескуражен полученной отповедью, это было заметно по тому, как он теперь попросил слова: прежде чем заговорить, он с преувеличенной скромностью поднял руку:
— Разрешите вопрос?
— Разумеется, — кивнул Кеттнер.
— Я всегда считал, — начал Гомолла, — что Друскату с трудом удавалось привлекать на свою сторону людей, что он слишком замкнутый. Тебе он не казался странным?
— Мы, альтенштайнцы, сперва тоже ему не понравились. Видишь ли, когда Друскат приехал к нам одиннадцать лет назад, и деревня была не то что сегодня, да и люди не те, какими стали теперь...
Со своим первым председателем они не поладили. Этот человек, по фамилии Баллин, приехал из богатого кооператива, его направили в отстающий Альтеиштайн поднимать хозяйство. Но Баллин потребовал, чтобы жена и дети остались в родной деревне: семья не должна страдать из-за того, что его временно командировали в «тайгу», так пренебрежительно прозвали полоску за Топью. Да и сам он не хотел, жить хуже, чем дома, поэтому продолжал получать прежнее жалованье: ведь с кооперативным хозяйст-
вом в Альтенштайне дело обстояло из рук вон плохо, как Говорится, едва сводили концы с концами, и крестьяне зарабатывали гроши.Баллин слыл хорошим хозяйственником, но бывал в деревне только днем. Он не жил среди альтенштайнцев, у него была своя жизнь, и поэтому он не сумел завоевать у людей доверия. Крестьяне старались насолить ему, где только могли; с каждым годом он все больше брюзжал и жаловался, так что руководство вынуждено было в конце концов отозвать его. Крестьяне отпраздновали это как победу и даже обмыли ее. Но велико же было их разочарование, когда они узнали, что председателем наметили поставить Даниэля Друската из Хорбека. Он был известен как человек беспощадный и резкий, альтенштайнцы, видно, попадали из огня да в полымя. Они встревожились, и не без оснований. Окружное руководство пыталось как-то подсластить им «пилюлю», а может, хотело и самому Друскату дать осмотреться. Как бы там ни было, но тогда, в 1960 году, кооперативу выделили стадо племенных коров. Кеттнер еще помнит день, когда коровы голландской породы были доставлены из Верана на пароме по озеру. Это был как раз день приезда Друската в Альтеиштайн. В ту пору Кеттнер работал бригадиром полеводческой бригады и, стало быть, отвечал только за распределение кормов по скотным дворам, но его одолевало любопытство взглянуть на драгоценное стадо. Пополудни он отправился на мотоцикле через Топь к дому паромщика, чтобы глаэом знатока оценить, что за коров прислали из Голландии? На заднем сиденье расположился Бернингер, помощник дояра Мальке. Поездка была утомительной и опасной, поскольку Топь в то время была еще непроходима. Кеттнер .осторожно вел мотоцикл по скользким тропкам, петлявшим вдоль камышей и кустарников, объезжал глубокие рытвины и маслянисто поблескивающие разводья, чтобы не застрять в. трясине-. Так они наконец добрались до старого дома паромщика.
Шум мотора, наверно, предупредил хозяйку. Фрау Ци-зениц, облаченная в мешковатое платье, закрыла ворота коровника на засов и, заслоняясь рукой от солнца, разглядывала крестьян.
«А, это вы!»
Она прошлепала к водокачке и окунула в колодезное корыто голые руки. Они — как с удивлением заметил
Кеттнер — были по локоть забрызганы кровью. Кеттнеру стало не по себе, и, чтобы избежать рукопожатия, он крикнул:
«Где стадо?»
«Стадо? — насмешливо спросила фрау Цизениц. — Если ты имеешь в виду те двенадцать коров, то они на выгоне» .
«Их должно быть тринадцать».
Цизениц вытерла руки о дерюжный фартук.
— Можешь сам посчитать.
Так они и сделали: перегнувшись через ограду выгона, стали считать, коров действительно оказалось только двенадцать. Наперебой расхваливая скотину — одна лучше другой, — они потрепали особенно доверчивых по холке. Какие они все упитанные, какая у них блестящая шкура, большое подспорье бедному кооперативу.
Вдруг Кеттнер и Бернингер услышали удары топора и грубый хохот. Звуки доносились из коровника. Вскоре им удалось выяснить причину смеха. Распахнув ворота коровника, они увидели Мальке, орудующего топором: он высоко вскидывал его над головой и с треском вонзал между ребер заколотой коровы, которая свисала с крюка. Мальке со знанием дела разрубал тушу на куски, в то время как Грот возился со зловонной требухой. Цизениц протянула им бутылку шнапса. Нет, Кеттнер пить средь бела дня не станет, Бернингер, поблагодарив, тоже отказался. Им хотелось выяснить, что произошло. Животное поранилось при переезде на пароме, смертельно поранилось, Мальке и Грот удрученно пожали плечами. Оба разыгрывали простачков, бросая друг на друга печальные взгляды. К сожалению, им ничего не оставалось, как заколоть ее. Оглушительный, гомерический хохот. Наконец Мальке раскрыл карты: прежний председатель смылся, новый еще не вступил в должность, стало быть, парадом командуют пока сами крестьяне. Давай поживем сегодня, братишка, давай поживем, неизвестно, что будет завтра. Корову будем лопать сегодня вечером всей деревней, старуха Цизениц уже заложила в печь хворост, остальное мясо поделим между семьями, короче, сегодня вечером все званы в дом паромщика на праздник по случаю убоя скотины. С этими словами Мальке снова занес над головой окровавленный топор, но, перед тем как ударить, помедлил и, покосившись через плечо, предупредил:
«Ветеринара найти не удалось. Так что не болтать насчет вынужденного убоя. Как всегда, все останется между нами».
Вот так было в Альтенштайне одиннадцать лет назад, таким вот весельем начался тот день, когда Друскат приехал из Хорбека. Не прошло и двенадцати часов, как веселью нежданно-негаданно настал конец.
Альтенштайн был маленькой деревушкой, в кооперативе насчитывалось человек тридцать, но на праздник по случаю убоя в дом паромщика пришли не все, хотя, наверное, большинство. Среди гостей были Мальке с женой, изнуренной работой женщиной, супруги Хинцпетер, оба работавшие в полеводческой бригаде, Грот, один из убойщиков, со своей супругой, помощник дояра Бернингер с женой, а также еще не женатый Кеттнер — он, правда, не одобрял повод для гулянки, но пришел, потому что хотел побыть с людьми. Под вечер крестьяне с женами потянулись к Топи. Мужчины напропалую курили, чтобы отогнать комаров, которые тысячами роились над осокой. Некоторые супружеские пары, испугавшись блуждающих огней (поговаривали, что кое-кого они уже сбили с пути), двинулись к дому паромщика на веслах. Когда-то в этом доме располагался популярный среди туристов ресторанчик, еще и теперь Циэеницы держали там скромный стол для любителей водных прогулок и не слищком требовательных гостей. Гостиная, отделанная и обставленная прежними хозяевами в старонемецком стиле, давно пришла в запустение. Тот, кому однажды довелось отведать у облаченной в невообразимые тряпки фрау Цизениц, яичницу-глазунью, кому пришлось наблюдать, как она невозмутимо смахивала фартуком со стола пивные лужи, как ленивым движением сгоняла с тарелки мух и, пробурчав «на здоровье», ставила ее перед гостем, — у того невольно пропадала охота заходить сюда вторично,
В тот вечер накануне «праздника» мухи досаждали не слишком, хозяйка опрыскала лавки, столы, тарелки и скатерти мушиным ядом «МУКС», блестящим достижением отечественной химии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Кое-кому, кажется, это доставило бы удовольствие.
Она с упреком взглянула на Штефана. Тот сидел возле конторского шкафа, закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки. Шляпу он надвинул глубоко на лоб и, казалось, решил вздремнуть. Этот здоровяк женщин обожал,
вот только тех из них, кто занимал руководящие должности, он, пожалуй, недолюбливал. Во всяком случае, что касается фрау доктор Захер, то тут он стоял перед дилеммой: этакая красотка, а мнит себя спасительницей, грозной альтенштайнской девой. Ее усилия производили на Штефана неприятное впечатление: господи, никак вздумала направить свое копье против него? Поля шляпы скрывали его глаза, он делал вид, что вообще не принимает весь этот спектакль всерьез.
Розмари не удержалась и, обращаясь непосредственно к нему, спросила:
— Товарищ Штефан. Ведь тебе все это доставило бы удовольствие?
Штефан пожал плечами: он, мол, никогда и не скрывал, что считает насильственное вторжение в природу и в устоявшиеся экономические структуры делом рискованным.
Вот и проговорился! Розмари торжествующе оглядела присутствующих.
— И он, — воскликнула она, сверкнув глазами, — именно он хочет сесть на место Даниэля.
— На нем сидишь ты, — возразил Штефан, и эту несложную истину вряд ли можно было опровергнуть. Хохот альтенштайнских крестьян был явно на руку Штефану. Розмари попыталась сделать так, чтобы им стало не до смеха, и прибегла к весьма избитому приему: начала ставить противнику в вину высказывания, сделанные им тогда-то и там-то.
— Это ему, Штефану, — сказала она, — принадлежат слова о том, что, мол, таким занюханным кооперативомг как Альтенштайн, он сумеет руководить и по телефону.
Она добилась своего, крестьяне возмущенно зароптали.Штефан, защищаясь, протестующе поднял руки.
— Говорил ты так или не говорил?
— Это было год тому назад, — попробовал оправдаться Штефан, — мало ли чего наговоришь в споре.
Так, значит, признался. Розмари кивнула и обратилась к Гомолле.
— И ты, — грустно сказала она, — ты, Густав, хочешь допустить, чтобы этот человек тут командовал?
— Сначала скажи, что тебе здесь нужно, — заметил Гомолла.
— Мне? — Розмари откинулась на спинку стула и положила руки на стол, словно хотела им завладеть. — Я твердо решила продолжать дело Даниэля. Если нужно, я готова навсегда остаться в Альтенштайне.
— Никак я ослышался, товарищ? — Гомолла приставил руку к своему уху. — Ты что же, бросила работу в Бебелове?
Ответ Розмари гласил: сначала необходимо заниматься самыми неотложными делами, так ее воспитывала партия, продолжить дело Даниэля — для нее сейчас важнее всего на свете.
Гомолла рассердился. Ведь ни за какие деньги не хотела оставаться в Альтенштайне! Он об этом знал и нередко возмущался неприкрытостью ее связи с Друскатом, которая, конечно, подрывала авторитет Даниэля.
Уж не думает ли она, спросил Гомолла — и в этом вопросе к молодой женщине, пожалуй, была доля издевки, — что руководство кооперативом поручат ей, любовнице Друската, уж не рассчитывает ли она, что кооператив . перейдет к ней по праву наследования.
Услышав от старика эти оскорбительные слова, Розмари чуть не расплакалась. Ну нет, этому не бывать, она не станет реветь на глазах у всех этих мужчин. Мужественно проглотив подступивший к горлу комок, она злорадно воскликнула:
— Еще бы, ведь в руководство лезут другие!
Штефан оскорбился. Красотка в своем типично женском возбуждении смешивает понятия, не имеющие меж» ду собой ничего общего, придется поставить все на свои места.
— Видишь ли, я был противником этого проекта...
Ему не удалось договорить, Розмари запальчиво оборвала его.
— Ты им и остался, — выкрикнула она. Наплевать, что она женщина, наплевать, что красивая, придется обратиться к другой тактике.
— Кто вздумает со мной тягаться, пусть пеняет на себя,— зло сказал он. — Все знают, что я могу позволить себе драться с поднятым забралом. Я никогда не пользовался слабостью другого. Я джентльмен, фройляйн доктор,
В ответ Розмари ехидно расхохоталась.
— Может быть, привести на этот счет кое-какие примеры?
— Прекратить! — рявкнул Гомолла и вскочил со стула. — Вот что, девушка, — продолжал он, — я всегда гордился тобой, твоей карьерой. Ты стала ученой, хотя и явно с анархическими замашками, а ругаешься, как в бытность на скотном дворе.
— Слава богу, — заносчиво отпарировала Розмари, — некоторые вещи не забываются. А против несправедливости я буду бороться всегда.
— Не понимаю, — заметил Гомолла, — образованная женщина — и такая наивная. Являешься сюда, плюхаешься на председательское кресло и вполне серьезно считаешь, что так можно разрешить все проблемы.
Подойдя к столу, он кивком дал ей знак освободить место. По какому праву он так обращается с ней, с женщиной, она не желает его слушаться. Не сводя глаз со старика, она продолжала сидеть, тогда Гомолла взял Розмари за руку и бесцеремонно потянул со стула. Потом в конце концов сам занял место за письменным столом. Устроившись там, он сердито взглянул на Розмари и на Штефана и столь же сердитым взглядом обвел кучку альтешнтайн-ских крестьян, к которым теперь присоединился и Кет-тнер.
— Посмотришь на вас — на душе кошки скребут! — сказал Гомолла. — Отныне я сам займусь альтенштайн-скими делами, ясно? Лично! Итак, пожалуйста, товарищ Кеттнер, продолжай свой доклад. Как там у нас обстоят дела?
Кеттнер, все так же сидя среди крестьян, поднял голову.
— Печально, — заметил он, — как после похорон. Наверное, так бывало и раньше, когда люди сходились и спорили из-за наследства. Каждый из вас ведет себя так, словно Друската уже нет в живых.
Гомолла, Розмари, Штефан — все с удивлением воззрились на Кеттнера. Они почти не знали его, хотя им доводилось слышать его фамилию и время от времени встречать вместе с Друскатом. Но для них он оставался всего лишь одним из альтенштайнских крестьян. И вот теперь этот человек чуть ли не обвинял их, как он только решился? Гомолла насупился.
Кеттнер, упершись руками в колени, стал грузно подниматься с лавки. Для этого ему понадобилось некоторое время, что у подвижного Гомоллы вызвало гримасу неудо-
Вольствия. Уж слишком неповоротлив для своих лет, а ему ведь, пожалуй, лет тридцать с небольшим, размазня...
— Я не знаю, в чем обвиняют Друската, — сказал Кет-Янер, сопроводив эти слова неопределенным жестом.— Рассказывают много всякой всячины. Да, действительно, нам нужны деньги для работ на Топи. Откуда их взять? Возможно, в бухгалтерских книгах обнаружено несколько неверных расчетов во имя нужного дела. Скандал! Нами сразу вдруг все заинтересовались. — Затем он подступил к Штефану. — Макс, — сказал он, — ты вот разыгрываешь из себя благородного, даже соизволил пожаловать сюда собственной персоной. А в прошлом году, когда Дру-скат в Хорбеке умолял о помощи, вы нас высмеяли.
Штефан поднял руку, как бы собираясь заявить решительный протест, но тут же опустил ее.Кеттнер уцепился большими пальцами рук за карманы брюк и стал разглядывать красотку Розмари.
— Ваш белый «трабант», фрау доктор, иногда по воскресеньям прятался за домом Друската. Не знаю, что это — банальная история или настоящая любовь. Но я знаю одно: сегодня ваше решение уже никому не нужно. Вы приехали в Альтенштайн слишком поздно.
Розмари выдержала взгляд Кеттнера, его слова разозлили ее. Что ему известно о ней и ее истории? Сейчас она объяснит все.
— Мой дорогой Кеттнер...
— Дай ему сказать! — прикрикнул Гомолла.
— Да, я еще не кончил, — продолжал Кеттнер и, подойдя к Гомолле, уперся ладонями в письменный стол.— Друскат вернется, если вы встанете на его защиту. Он хороший человек. — Нагнувшись к Гомолле, он спросил: — Вы уже звонили прокурору?
Гомолла беспокойно засопел. Не иначе как выбирал подходящее ругательство из своего богатого арсенала. Однако Кеттнер опередил его.
— И вот что еще, — сказал он. — Друскат говорил мне: «Кеттнер, когда меня нет на месте, ты меня замещаешь». Так мы договорились, так и теперь считаем. И ваша проблема: как тут, мол, пойдут дела дальше, вовсе не проблема. Я буду защищать интересы Альтенштайна. Кстати, я их знаю лучше кого-либо другого. Мои товарищи согласны. Стало быть — уж позвольте мне об этом сказать, — место, на котором вы сидите, принадлежит мне.
Гомолла потер пальцами веки. Затем, немного погодя, он сказал:
— Ну и врезал же ты мне, парень.
— Я не хотел вас обидеть, товарищ Гомолла...
— Ладно уж, ладно, — оборвал его старик. Отодвинув кресло, он встал и тоном человека, вынужденного примириться с неприятностями, сказал: — В конце концов, мы сами вас так воспитали.
Розмари играла серебряной цепочкой, висевшей у нее на шее. Это был подарок Друската. Она водила ею по губам и задумчиво следила за необычной сценой: Гомолла, легендарный герой сотен классовых битв, беспрекословно позволил какому-то молокососу одергивать себя, даже освободил ему кресло. Штефан, казалось, тоже не без злорадства следил за происходящим спектаклем.
После небольшой заминки председательское кресло за столом правления альтенштайнского кооператива занял наконец самый подходящий человек. Гомолла подсел к крестьянам. Старик был немного обескуражен полученной отповедью, это было заметно по тому, как он теперь попросил слова: прежде чем заговорить, он с преувеличенной скромностью поднял руку:
— Разрешите вопрос?
— Разумеется, — кивнул Кеттнер.
— Я всегда считал, — начал Гомолла, — что Друскату с трудом удавалось привлекать на свою сторону людей, что он слишком замкнутый. Тебе он не казался странным?
— Мы, альтенштайнцы, сперва тоже ему не понравились. Видишь ли, когда Друскат приехал к нам одиннадцать лет назад, и деревня была не то что сегодня, да и люди не те, какими стали теперь...
Со своим первым председателем они не поладили. Этот человек, по фамилии Баллин, приехал из богатого кооператива, его направили в отстающий Альтеиштайн поднимать хозяйство. Но Баллин потребовал, чтобы жена и дети остались в родной деревне: семья не должна страдать из-за того, что его временно командировали в «тайгу», так пренебрежительно прозвали полоску за Топью. Да и сам он не хотел, жить хуже, чем дома, поэтому продолжал получать прежнее жалованье: ведь с кооперативным хозяйст-
вом в Альтенштайне дело обстояло из рук вон плохо, как Говорится, едва сводили концы с концами, и крестьяне зарабатывали гроши.Баллин слыл хорошим хозяйственником, но бывал в деревне только днем. Он не жил среди альтенштайнцев, у него была своя жизнь, и поэтому он не сумел завоевать у людей доверия. Крестьяне старались насолить ему, где только могли; с каждым годом он все больше брюзжал и жаловался, так что руководство вынуждено было в конце концов отозвать его. Крестьяне отпраздновали это как победу и даже обмыли ее. Но велико же было их разочарование, когда они узнали, что председателем наметили поставить Даниэля Друската из Хорбека. Он был известен как человек беспощадный и резкий, альтенштайнцы, видно, попадали из огня да в полымя. Они встревожились, и не без оснований. Окружное руководство пыталось как-то подсластить им «пилюлю», а может, хотело и самому Друскату дать осмотреться. Как бы там ни было, но тогда, в 1960 году, кооперативу выделили стадо племенных коров. Кеттнер еще помнит день, когда коровы голландской породы были доставлены из Верана на пароме по озеру. Это был как раз день приезда Друската в Альтеиштайн. В ту пору Кеттнер работал бригадиром полеводческой бригады и, стало быть, отвечал только за распределение кормов по скотным дворам, но его одолевало любопытство взглянуть на драгоценное стадо. Пополудни он отправился на мотоцикле через Топь к дому паромщика, чтобы глаэом знатока оценить, что за коров прислали из Голландии? На заднем сиденье расположился Бернингер, помощник дояра Мальке. Поездка была утомительной и опасной, поскольку Топь в то время была еще непроходима. Кеттнер .осторожно вел мотоцикл по скользким тропкам, петлявшим вдоль камышей и кустарников, объезжал глубокие рытвины и маслянисто поблескивающие разводья, чтобы не застрять в. трясине-. Так они наконец добрались до старого дома паромщика.
Шум мотора, наверно, предупредил хозяйку. Фрау Ци-зениц, облаченная в мешковатое платье, закрыла ворота коровника на засов и, заслоняясь рукой от солнца, разглядывала крестьян.
«А, это вы!»
Она прошлепала к водокачке и окунула в колодезное корыто голые руки. Они — как с удивлением заметил
Кеттнер — были по локоть забрызганы кровью. Кеттнеру стало не по себе, и, чтобы избежать рукопожатия, он крикнул:
«Где стадо?»
«Стадо? — насмешливо спросила фрау Цизениц. — Если ты имеешь в виду те двенадцать коров, то они на выгоне» .
«Их должно быть тринадцать».
Цизениц вытерла руки о дерюжный фартук.
— Можешь сам посчитать.
Так они и сделали: перегнувшись через ограду выгона, стали считать, коров действительно оказалось только двенадцать. Наперебой расхваливая скотину — одна лучше другой, — они потрепали особенно доверчивых по холке. Какие они все упитанные, какая у них блестящая шкура, большое подспорье бедному кооперативу.
Вдруг Кеттнер и Бернингер услышали удары топора и грубый хохот. Звуки доносились из коровника. Вскоре им удалось выяснить причину смеха. Распахнув ворота коровника, они увидели Мальке, орудующего топором: он высоко вскидывал его над головой и с треском вонзал между ребер заколотой коровы, которая свисала с крюка. Мальке со знанием дела разрубал тушу на куски, в то время как Грот возился со зловонной требухой. Цизениц протянула им бутылку шнапса. Нет, Кеттнер пить средь бела дня не станет, Бернингер, поблагодарив, тоже отказался. Им хотелось выяснить, что произошло. Животное поранилось при переезде на пароме, смертельно поранилось, Мальке и Грот удрученно пожали плечами. Оба разыгрывали простачков, бросая друг на друга печальные взгляды. К сожалению, им ничего не оставалось, как заколоть ее. Оглушительный, гомерический хохот. Наконец Мальке раскрыл карты: прежний председатель смылся, новый еще не вступил в должность, стало быть, парадом командуют пока сами крестьяне. Давай поживем сегодня, братишка, давай поживем, неизвестно, что будет завтра. Корову будем лопать сегодня вечером всей деревней, старуха Цизениц уже заложила в печь хворост, остальное мясо поделим между семьями, короче, сегодня вечером все званы в дом паромщика на праздник по случаю убоя скотины. С этими словами Мальке снова занес над головой окровавленный топор, но, перед тем как ударить, помедлил и, покосившись через плечо, предупредил:
«Ветеринара найти не удалось. Так что не болтать насчет вынужденного убоя. Как всегда, все останется между нами».
Вот так было в Альтенштайне одиннадцать лет назад, таким вот весельем начался тот день, когда Друскат приехал из Хорбека. Не прошло и двенадцати часов, как веселью нежданно-негаданно настал конец.
Альтенштайн был маленькой деревушкой, в кооперативе насчитывалось человек тридцать, но на праздник по случаю убоя в дом паромщика пришли не все, хотя, наверное, большинство. Среди гостей были Мальке с женой, изнуренной работой женщиной, супруги Хинцпетер, оба работавшие в полеводческой бригаде, Грот, один из убойщиков, со своей супругой, помощник дояра Бернингер с женой, а также еще не женатый Кеттнер — он, правда, не одобрял повод для гулянки, но пришел, потому что хотел побыть с людьми. Под вечер крестьяне с женами потянулись к Топи. Мужчины напропалую курили, чтобы отогнать комаров, которые тысячами роились над осокой. Некоторые супружеские пары, испугавшись блуждающих огней (поговаривали, что кое-кого они уже сбили с пути), двинулись к дому паромщика на веслах. Когда-то в этом доме располагался популярный среди туристов ресторанчик, еще и теперь Циэеницы держали там скромный стол для любителей водных прогулок и не слищком требовательных гостей. Гостиная, отделанная и обставленная прежними хозяевами в старонемецком стиле, давно пришла в запустение. Тот, кому однажды довелось отведать у облаченной в невообразимые тряпки фрау Цизениц, яичницу-глазунью, кому пришлось наблюдать, как она невозмутимо смахивала фартуком со стола пивные лужи, как ленивым движением сгоняла с тарелки мух и, пробурчав «на здоровье», ставила ее перед гостем, — у того невольно пропадала охота заходить сюда вторично,
В тот вечер накануне «праздника» мухи досаждали не слишком, хозяйка опрыскала лавки, столы, тарелки и скатерти мушиным ядом «МУКС», блестящим достижением отечественной химии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40