«Мне нужно избавиться от этого страха, Анна, иначе я пропал. Я должен довериться Гомолле», — сказал он.
Немного помолчав, Анна задумчиво отозвалась:
«Следовало сделать это раньше, гораздо раньше, мой мальчик. Теперь слишком поздно. Гомолла давно уже отправился к твоему преемнику, чтобы утвердить его в новой должности. Поговори с ним, когда в деревне все поуляжется, поговори с ним, когда Ирена не будет так переживать, не заставляй ее страдать от этого, Даниэль».
4. Ах, Ирена... Она страдала из-за меня. Были вещи, о которых мы ни разу не говорили, но порой она так на меня смотрела... Глаза у нее были, как у персидской принцессы, узкие, миндалевидные. Они смотрели иногда так странно, что мне казалось, будто ей известно обо мне с'а-мое сокровенное.
Она знала, что я любил Хильду. Хильда была блондинкой, и отнюдь не такой хрупкой, как Ирена. Она была сильная, веселая, -любила посмеяться и позубоскалить. Однажды вечером в саду у Крюгера она плакала.
«Я не могу уйти с тобой. Мое место в этой усадьбе. Она
всегда принадлежала нашей семье, вот уже двести лет. Все в поте лица работали на этой усадьбе: дед с бабкой, их родители и мои отец с матерью. Теперь она перейдет ко мне, я не могу ее бросить и просто уйти с тобой неизвестно куда».
Уму непостижимо, как она держится за эту усадьбу!
«Ну а любовь, Хильда?»
«На свете существует не только любовь».
«Я люблю тебя, Хильда».
«Если ты меня любишь, Даниэль, ты останешься со мной в усадьбе. Мы с отцом не справляемся с работой».
Я занимался в партшколе, кое-чему учился и теперь кое-что знал. Я рассмеялся:
«Усадьба станет кооперативной».
Вдруг у забора появился Крюгер.
«Ступай домой, Хильда!»
«Останься!»
Она стояла между мной и стариком, я крепко держал ее за руку, мне хотелось, чтобы девушка осталась со мной, она умела так чудесно смеяться — теперь она плакала. Мы держались за руки, я хотел перетянуть ее на свою сторону, она упиралась. Ст?арик взглянул на нее, она высвободилась и, опустив руки, пошла прочь. Она еще раз остановилась, обернулась, я хотел было уже побежать за ней, но Крюгер преградил путь:
«Оставь ее в покое!»
«Но я же люблю ее!»
«Сперва женишься, а потом с усадьбой и девкой в колхоз? Нет! Мне пришлось гнуть спину при нацистах и лебезить перед вами от страха за усадьбу, за эту усадьбу я вытерпел слишком много, не бывать ей колхозной. Оставь девку в покое, иначе...»
«Иначе что?»
Крюгер раскурил трубку. Ему пришлось несколько раз щелкнуть зажигалкой, прежде чем появилось пламя. Уставившись на меня поверх дрожащего огонька, он сказал:
«Я видел».
Я никогда не рассказывал Ирене о том, что видел Крюгер, она не должна была из-за этого страдать, но, думаю, она обо всем знала. Она знала, что в ту ночь я вернулся от Хильды, и все-таки легла со мной.
Тогда он тоже пошел к Анне. Она давно уже закрыла свое заведение. Друскат был ее последним посетителем.
Он сидел, несколько опьянев, и громко требовал еще шнапса, но Анна не могла допустить, чтобы он напился. Ирена присела к его ногам и протянула чашку кофе.
«Выпей, Даниэль».
Ему не хотелось, чтобы Ирена сидела перед ним на корточках, прислуживая, как рабыня, и он грубо отверг ее унизительную навязчивость.
«Что это ты так обо мне печешься?»
Не подав виду, что обижена, Ирена посмотрела на него и тихонько рассмеялась. Он никогда не забудет, как она сказала:
«Ты мне нравишься, Даниэль. Наверное, я колдунья. Я всегда знала, что когда-нибудь ты придешь ко мне, что когда-нибудь я тебе понадоблюсь. Ты мне нравишься, Даниэль, и никто не запретит мне любить тебя, ни ты, ни Анна, даже я сама не могу себе этого запретить».
Друскат мотнул головой из стороны в сторону, словно желая стряхнуть опьянение. Ирена сидела перед ним на полу и протягивала чашку:
«Пей, Даниэль, пей! — Потом она сказала: — Я не хотела возвращаться домой, там не осталось никого, кто меня знал, я хотела подождать Владека...»
Боже мой, она хотела ждать Владека, все еще ждать Владека...
«Быть может, я ждала тебя, Даниэль, ждала так много лет, Анна была для меня как мать, теперь она состарилась, и я ей нужна, но я бы ее оставила, если бы ты попросил меня об этом, я бы все бросила и пошла за тобой».
Ему казалось, что он слышит какое-то заунывное пение, слышит песенку, которую напевала мать, когда хотела его утешить. Он почувствовал себя в безопасности, но не сказал ни слова.
«Можешь не отвечать, Даниэль. Пей. Возможно, я смогла сказать тебе все это, потому что ты пьян и завтра ни о чем уже не вспомнишь. Пошли!»
Он слегка покачнулся, Ирене пришлось его поддержать и провести мимо стойки. Анна вытирала стаканы и не отрывалась от своей работы, зато Ида, эта блаженная, с сердитым видом полировавшая стойку, укоризненно посмотрела на Ирену и, как показалось Даниэлю, прошипела: «Срамница, никакой гордости».
Бывало, после пятой рюмки шнапса Ида гордо возвещала: «Шестьдесят лет, и все девушка!—и тут же суеверно стучала рукой по дереву: — Тьфу, тьфу, тьфу!» Откуда ей было знать, что любовь выше стыда и гордости. «Сегодня ночью мне нельзя оставаться одному, Ирена».
5. Спустя шесть недель в трактире Прайбишей праздновали свадьбу. Это было в пятьдесят третьем, как говорила Анна, хлопотном году: ее и других, так называемых «мелких частников», лишили продовольственных карточек. На это, несомненно, были все основания, и Анна отнюдь не страдала от голода. Однако она чувствовала себя низведенной до уровня человека второго сорта и не переставала отпускать по этому поводу крепкие словечки. Редакции местной веранской газеты в эти дни удалось создать поистине журналистский шедевр: уговорить владельца единственной в округе похоронной фирмы высказать свое мнение относительно нового распоряжения, тот одобрительно отозвался о том, что его вычеркнули из списка получателей продовольственных карточек, а заодно приветствовал и повышение цен на фруктово-ягодный мармелад. Крестьян это беспокоило мало.
Крюгер заколол теленка и борова, забил штук двадцать кур, откуда-то натащили всяческих деликатесов, и все это наилучшим образом приготовили у Анны на кухне. Тут были и бульон с клецками, и фрикасе, и сосиски, жаркое двух видов, четыре сорта овощей, кресс-салат и огурчики, салат со шпиком и вареная колбаса. На десерт женщины целыми бельевыми корзинами нанесли, всяких пирожных. Макс Штефан играл свадьбу с Хильдой Крюгер, дочкой самого богатого крестьянина, в зале шумно веселились человек двести гостей.
В тот же день мы, двое крестьян и я, основали производственный кооператив, по кругу пустили бутылочку пшеничной, чтобы отметить такое событие. Потом, лежа на кровати и закинув ноги на стол, я бездельничал у себя в мансарде. Я тогда еще жил у Анны. Такого Анна стерпеть не могла и тут же принялась меня отчитывать. Вот пристала, да ведь я сбросил грязные сапоги!
«Даниэль, ты должен танцевать на свадьбе!» — продолжала она мучить меня.
«С этими людьми я за один стол не сяду».
«Неужели тебе хочется, — не унималась она, — чтобы кто-то из них подумал, что оскорбил тебя до глубины ду-
ши? А ведь Ирена с радостью погуляла бы на свадьбе». И так далее, и тому подобное.
Она извлекла из ящиков -и шкафов самые лучшие вещи сына, до сих пор, как я слышал, она не решалась с ними расстаться. Теперь же протянула их мне:
«А ну-ка, надевай!»
Я отнекивался и сопротивлялся, как мог, и вдруг—вот спасение — увидел прислонившегося к дверному косяку Гомоллу. На нем была форма партийного работника: кожаная куртка и кепка, да и настроение у него, судя по всему, отличное.
«Добрый вечер честной компании!»
Анна без особого восторга оглядела запоздалого гостя.
«Что это тебя принесло среди ночи?»
Гомолла совершенно серьезно ответил:
«Скучаю, Анна, скучаю»,
«Вот как?»
Прайбиш скрестила на груди руки, склонила голову набок и подозрительно посмотрела на него — старый, мол, греховодник.
«Он ко мне, Анна», — сказал я.
Гомолла отрицательно покачал головой и показал большим пальцем на пол.
«Я пришел на свадьбу».
«Тебя не приглашали», — энергично запротестовала Анна и пустилась в пространные рассуждения относительно вопросов такта, со своих обывательских позиций, разумеется.
Гомолла пропустил ее слова мимо ушей; он небрежно уселся рядом со мной на кровати и ткнул меня в бок.
«Как ты думаешь, осмелятся они выставить за дверь первого секретаря Веранского окружкома?»
Я ответил, что этого нечего опасаться. Гомолла степенно кивнул и поинтересовался, кто будет на свадьбе.
«Большинство крестьян из деревни ведь наверняка приглашены?»
«Густав!» —! воскликнула Анна.
«Что такое?»
Ласково улыбнувшись, Гомолла с восхищением посмотрел на нее:
«Ты выглядишь просто изумительно».
Старуха Прайбиш расфуфырилась к празднику. На ней было платье из плотной шуршащей материи — кажется, она называется тафтой — и черный шелковый платок, который она ловко повязала на голову, словно блестящий чепец. Гомолла был прав, выглядела она великолепно и походила не то на княгиню, не то на цыганку. Ее массивные золотые серьги с подвесками даже зазвенели, когда она возмущенно воскликнула:
«Густав, неужели у тебя хватит бестактности даже сегодня в моем доме заниматься политикой?»
«Тебе ввек этого не понять, Анна, — возразил Гомолла. — Я всегда занимаюсь политикой, да и не могу иначе».
Ага, старик что-то задумал. Я заинтересовался, вскочил с постели, скинул куртку, брюки, рубашку, бросил их друг за дружкой старой Анне и наконец предстал перед ней голышом. Пусть посмотрит старушка, не так уж дурно я сложен. А теперь давай-ка тот выходной костюм, пожалуйста, поживее: накрахмаленную рубашку, ой какая белоснежная и прохладная, шелковый галстук, брюки — надо же, почти как раз! Густав, будь добр, помоги натя-нуть пиджак — он слегка жмет в груди, зато хорошо подчеркивает фигуру. Так, теперь пятерней пройтись разок по прическе, взгляд в зеркало: лицо, профиль. Ну как, Анна? С головы до ног прилично одетый человек.
«Стоп! — Гомолла прикрепил мне на лацкан пиджака партийный значок. — Вот теперь, — сказал он, — все в полном ажуре».
Он взял меня под руку — ну прямо заправский кавалер — и, отвесив Анне поклон, широким жестом показал на лестницу: дамам, мол, место впереди.
«Не говоря уж о том, — возразила Анна, удивленно подняв брови, — что вниз по лестнице и в зале впереди следует идти мужчине, должна предупредить вас вот о чем: гулянье устраивает Крюгер, отец невесты. Он не забыл, кто его месяцами заставлял мести деревенские улицы, выставляя на посмешище!»
«Не бойся. — Гомолла ласково потрепал ее по щеке. — Если Крюгер вздумает хамить, я на глазах у всех гостей натяну на него галифе штурмовика».
«Странный юмор, — недовольно заметила Анна, — видит бог, меня он не рассмешил».
В зале царило оживление, слышался шум, смех, гремела музыка. Пахло самогонкой и мужским потом, дымом и одеколоном, которого женщины, по всей вероятности,
вылили на свои носовые платки не меньше как по целому пузырьку. Жених с невестой сидели во главе стола в сизых облаках табачного дыма: Макс Штефан с сияющим лицом победителя, невеста — вся в белых кружевах, привезенных, как поговаривали, из Западного Берлина. Красотка Хильда тоже держалась так, словно ей крупно повезло в лотерею, с нее лил пот, она смеялась и неистово обмахивала лицо кружевным платочком. А Ирена, моя малышка, в простеньком платьице и в передничке — как сейчас ее вижу — все же была самая красивая в зале. Она с улыбкой откидывала назад свои черные локоны и проворно лавировала с подносом в толпе танцующих. Мне ни разу не доводилось видеть ее более веселой.
Как только мы с Гомоллой вошли в зал, Виденбек взгромоздился на стул и взмахнул пивной кружкой:
«Заткните глотки! Сам партийный шеф Верана изволил пожаловать!»
Наступила гробовая тишина. Макс Штефан медленно встал, уперся лапищами о край праздничного стола, будто хотел вот-вот швырнуть его в нас, словно мы были осквернителями храма.
На нас это не произвело особого впечатления, мы прошествовали через весь зал к столу, и Гомолла, подняв над головой сплетенные ладони, потряс ими в знак приветствия, как боксер на ринге.
«Продолжайте, продолжайте, — любезно разрешил он. (Какое уж там продолжение!) —Случайно нашлись в деревне дела... (Что за дела ночью?) — Ну и, само собой разумеется, хотелось... — он схватил молодоженов за руки, — ...поздравить вас».
Жиденькие аплодисменты.
Макс небрежно кивнул головой, Хильда залилась краской.
Теперь была моя очередь поздравлять, и я по-мужски пожал руку невесты.
«Я так рада, что ты пришел», — сказала она.
«А как же иначе, Хильдхен, в такой большой для тебя день». Неужели она думала, что я все еще любил ее? Разве не знала, что я давно уже сплю с другой? Как бы то ни было, в ее жалобном тоне прозвучало легкое разочарование, когда она сказала:
«А я уж подумала, что ты на меня обижаешься».
Приложив руку к сердцу, я с улыбкой поклялся:
«Ну что ты! Ни на кого я не обижался, даже на Макса. Поздравляю!»
Я хлопнул его по плечу, он ответил тем же.
«Мы с тобой поделили все, парень, не могли поделить только девушку».
Ну и шутник же мой друг, а какой нахальный и глупый у него смех.
«Теперь надо и выпить».
Он махнул рукой, ого, видно, он уже давно взял на себя бразды правления. Шампанского сюда, пусть выстрелят пробки. Пена с шипением полилась через край бокала, наверное, сейчас он крикнет: выпьем!
«Стой, — сказал я, — минуточку».
Я отыскал глазами Ирену, вытащил ее к столу и вдруг, черт знает откуда мне пришла эта мысль, развязал тесемки ее передника и накинул его, словно свадебную фату, ей на волосы. Я нежно поцеловал ее, она улыбнулась. Теперь каждый в зале видел, что она не золушка, а настоящая маленькая принцесса. Она была очень красива, она была моя невеста. Анна подняла бокал:
«Давайте выпьем за счастье!»
«Ну что ж, — заметил Макс и тыльной стороной руки вытер рот, — тогда, значит, все в порядке».
Он явно собирался крикнуть: переходим к крупной попойке! Ему нравились такие выражения, но он не успел, потому что Гомолла спросил:
«Кто-нибудь уже поздравлял молодых?»
«Господин священник в церкви», — ответил Виденбек.
«О, — воскликнул Гомолла, — тогда самое время сказать пару слов по такому случаю. — Он сложил на животе руки и с учтивым поклоном обратился к Хильде и Максу: — Дорогие молодожены, дорогие глубокоуважаемые гости, — кивок в сторону гостей, — сегодня совершенно особый день. Молодые люди вступают сегодня в новую, совместную жизнь. — Во время этой речи он шагал вдоль стола, останавливаясь то в одном, то в другом месте. — Посмотрите, что это значит. Два мира, не правда ли? Наш мир здесь, он не так уж плох, — Гомолла показал на разноцветные бумажные гирлянды, — а там, дальше на запад, другой мир. Там, за этой границей, тоже живут люди. Они такие же милые, такие же талантливые, такие же трудолюбивые и такие же деловые, как... как наш жених».
Макс сделал вид, что похвала Гомоллы смущает его, он опять прикинулся невинной овечкой.
«Но, — продолжал Гомолла, он поднял кверху указательный палец, и голос его тоже возвысился. — Но! — крикнул он, — им нелегко, тем, кто живет там, стать хорошими людьми. Почему?»
Гомолла оглядел присутствующих, словно отыскивая того, кто мог бы ответить на этот трудный вопрос. Он видел перед собой смущенные лица, сжатые губы. Он и не предполагал, что среди гостей Крюгера в зале сидело с десяток тетушек из Западной Германии. Гомолле пришлось самому отвечать на свой вопрос, в то время это был его любимый риторический прием.
«Потому, — сказал он, — что они вынуждены действовать в этом старом мире по принципу: будь хитрее другого, изворотливее, не будь простаком, думай сначала о себе, делай карьеру, возвышайся; но горе тебе, если упадешь и расшибешь лоб, тогда ты пропал, никто тебе не поможет. — Он опустил голову, словно от потрясения, и повторил: — Никто!»
Крепко сморкаясь в носовой платок, он покосился по сторонам, желая оценить впечатление от своих слов. Крестьяне с тупым выражением вертели в руках бокалы, женщины выдергивали шерстяные нити из своих кофточек домашней вязки. Гомолле этот момент показался весьма подходящим для заключительного крещендо, он воздел руки и воскликнул:
«Наше общество живет по иным законам!»
Интересно, по каким же? Он перечислил по пальцам:
«Думай всегда о другом, не бросай никого в беде, помогай человеку, если он в тебе нуждается, будь солидарен, принципиален...»
Он так пристально посмотрел на какую-то старушку, что та, испугавшись, закивала головой.
«... принципиален, сказал я, но главное, вместе легче и лучше завоевывать счастье. — Затем Гомолла снова сложил руки на животе и возвестил: — Вот почему я рад, что в этот день люди сделали свои первые шаги в совместной жизни».
Взоры гостей устремились на молодоженов, Макс Штефан восседал на стуле прямо, словно аршин проглотил, его второй подбородок несколько нависал над воротом рубашки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40