Когда же таковые случались (а случались они очень даже часто), то приходилось возвращаться домой гораздо позднее. Практически посидеть за листом бумаги можно было только ночью, то есть отрывая время от сна. Выручали молодость и, как теперь принято говорить, «хорошая спортивная форма».
Так что же все-таки послужило толчком?.. Ответ на этот вопрос мы искали вместе с Петром Николаевичем. И, восстанавливая в памяти атмосферу тех дней, оба согласились, что дать однозначный ответ трудно, а может быть, и невозможно. По-видимому, не одна причина повлекла за собою результат...
Петр Николаевич внимательно следил за текущей литературой, старался прочитать все наиболее значительное из того, что появлялось в эти годы." Своего рода компасом в книжном море служили ежегодные постановления о присуждении Сталинских премий по литературе.
«Василий Теркин» Твардовского, «Буря» Эренбурга, «Белая береза» Бубеннова, «Счастье» Павленко, «Дни и ночи» Симонова, «В окопах Сталинграда» Некрасова, «Кружилиха» и «Спутники» Пановой, «Непокоренные» Горбатова, «Повесть о настоящем человеке» Полевого, «Водители» Рыбакова, «От всего сердца» Мальцева и многие другие книги были отмечены премиями.
У всех этих книг было общее — все они посвящены были изображению народного подвига в годы Великой Отечественной войны, подвига ратного и трудового.
И вот, обдумывая прочитанные книги, Петр Николаевич не мог не заметить, что когда речь шла о трудовом подвиге, то описывалось преимущественно, как трудились рабочие оборонных заводов, дававших фронту танки, самолеты, орудия, бое-
припасы, то есть те, кто трудился непосредственно для фронта. И это было логично: «Все для фронта, все для победы!» Но разве остальные труженики тыла работали не на победу?.. И не только те, кто шил сапоги или шинели для солдат, выращивал хлеб, но и те, кто делал карандаши, которыми писали в школе наши дети... Ведь жизнь-то не останавливалась!.. В этом и проявилось великое мужество народа... И значит, труд каждого советского человека, если он работал честно и самоотверженно, был трудом «для фронта, для победы». Вот к такому итогу пришел Петр Николаевич, осмысливая прочитанные книги и вспоминая прожитые военные годы.
Да, где бы ни работал, если работал честно... Вот как Агафонова Таня... Почему вспомнилось именно о ней?.. Можно объяснить. Муж ее ушел на фронт в первую же неделю войны. Таня пришла на завод. На удивление быстро освоила машину и стала одной из лучших работниц в цехе. Маленькая, на вид хрупкая женщина обгоняла рослых и сильных. У нее было двое малышей, а на втором году войны она приютила еще двух племянников, сыновей внезапно умершей сестры. Четверо детей: младшему — три, старшему — восемь... Всех надо накормить, обшить, обмыть, притом что работали на заводе не меньше десяти часов, а когда не ладилось с планом, то и по двенадцати. И зачастую без выходных — то субботник какой, то прорыв в плане.
Как она при такой сумасшедшей нагрузке управлялась с четырьмя малышами?.. Не день, не два, а почти полторы тысячи дней и ночей!.. И ни разу никто' не слышал от нее ни ропота, ни стона.
А дальше я записал точно слово в слово, как рассказывал Петр Николаевич:
«И вот подумалось мне. Взять самый героический подвиг. Того же Матросова. Грудью закрыл амбразуру. Великий подвиг, слова тут ни к чему... Миг героического озарения... Но если на другую чашу весов бросить полторы тысячи дней и ночей Тани Агафоновой, то... кто знает, которая перетянет?.. Вот об этом и захотелось написать...» Как объяснил мне сам Петр Николаевич, с этого все и началось. Писал он трудно, большей частью по ночам да в редко выпадавшие выходные. Писал начерно, карандашом, потом перечитывал, правил и переписывал чернилами в специально сшитую из плотной бумаги объемистую, почти квадратную по форме тетрадь.
Писал всю долгую якутскую зиму. А когда закончил, запер тетрадь в стол и долго никому даже не признавался. Неудобно: серьезный человек, директор предприятия, член горкома партии и вдруг... роман написал.
Трудно сказать, сколько бы времени пролежала тетрадь в запертом ящике стола (сам Петр Николаевич вполне допускал, что могла бы она так там и остаться), если бы не заехал как-то на кожкомбинат славный человек Андрей Силаевич Иванов. Он был в то время собственным корреспондентом одной из центральных газет по этой окраинной республике и довольно часто наведывался на кожкомбинат к Петру Николаевичу. Журналист он был на редкость добросовестный, копал по-настоящему, глубоко, не соблазняясь легковесными сенсациями. И у Петра Николаевича сразу установились с ним добрые отношения, которые вскоре стали истинно дружескими.
К тому же Петр Николаевич и Андрей Силаевич были одногодки, поэтому быстро перешли на «ты» и начали звать друг друга по именам. И сдружившись, часто вели доверительные беседы на самые различные темы. Вот Андрею-то Силаевичу Петр Николаевич однажды и проговорился. (Именно это слово он употребил, рассказывая мне всю эту историю, и пояснил, что выразился так потому, что не было у него намерения сообщать о своих литературных утехах, да вот не удержался.)
Но все получилось как нельзя более удачно. Дело в том, что Андрей Силаевич к тому времени опубликовал в журналах несколько рассказов, заканчивал большую повесть, словом, уже был причастен к литературе. И он принял близко к сердцу неожиданное сообщение Петра Николаевича.
— Экая досада!— воскликнул Андрей Силаевич.— Завтра уезжаю в долгую командировку на золотые прииски. А то бы сразу засел за твою рукопись... Давай договоримся так,— сказал он, подумав.— Пока я езжу, ты отнеси рукопись в Союз писателей.
— Как отнеси?..— удивился Петр Николаевич.
В его тогдашнем представлении Союз писателей — это была Москва. О том, что такой союз имеется и в Приленске, Петр Николаевич даже не предполагал.
Андрей Силаевич растолковал ему истинное положение вещей.
— И кто же там самый главный?— спросил Петр Николаевич. — Ты его знаешь. Николай Гаврилович Золотов.
— Знаю. Но он же в обкоме партии работает. Инструктором.
— Работал инструктором, а теперь председатель Союза писателей.
— Это, пожалуй, можно... Все-таки человек знакомый. Не так неудобно пойти...
Андрей Силаевич уехал в свою долгую командировку, а Петр Николаевич, поколебавшись еще несколько дней, решился все же и пришел в Союз писателей, к Николаю Гавриловичу.
Председатель Союза писателей заметно удивился, узнав, зачем к нему пожаловал директор кожкомбината. Полистал врученную ему толстую рукописную тетрадь, подумал и сказал:
— Ну вот что, дорогой. Ты директор, человек не бедный. Отдай рукопись перепечатать и принеси мне. Все четыре экземпляра. У нас при союзе есть русская секция. Обсудим твою рукопись на заседании секции.
Какое-то время ушло на перепечатку рукописи, а примерно через месяц состоялось заседание русской секции. Оно надолго запомнилось Петру Николаевичу.
Присутствовало на заседании секции около двадцати человек. Петр Николаевич даже поразился, обнаружив столько писателей в далеком северном Приленске. Из них всего человек пять-шесть в его возрасте, то есть лет под сорок, остальные значительно моложе. И вот молодые-то оказались особенно беспощадными. В рукописи Петра Николаевича обнаружилось множество недостатков. По мнению одних, она была высокопарной, оторванной от реальной жизни; по мнению других — слишком заземленной. Один находил в рукописи длинноты и со смаком цитировал их, другой упрекал автора в скороговорке. Петр Николаевич слушал всех очень внимательно, стараясь записать самое важное, потому что сразу понял — народ здесь собрался отменно грамотный. Ругали его не только азартно, но и с глубокими теоретическими обоснованиями. Как Петр Николаевич потом припоминал, больше всего ему досталось за натурализм, романтизм, эклектизм и еще какие-то вовсе ему неведомые «измы».
В самый разгар обсуждения вошел Андрей Силаевич. Взял со стола один из экземпляров рукописи и, одним ухом прислушиваясь к выступающим, полистал ее. Когда обсуж-
дение закончилось, он вышел вместе с Петром Николаевичем. Незадачливый автор был мрачен и страшно зол на себя: надо же вот так, самому выставлять себя на позорище!.. Андрей Силаевич, конечно, понял его состояние. Дал ему немного остыть, потом сказал:
— Ты не огорчайся и не принимай близко к сердцу. Во-первых, я рукопись полистал и ручаюсь тебе — она вовсе не пустопорожняя. Во-вторых, и это главное, никто из обсуждавших твою рукопись сам ничего путного еще не написал Да и вряд ли напишет... А рукопись надо послать в Иркутск. Там есть настоящие писатели.
— С меня хватит,— коротко ответил Петр Николаевич. И никаких резонов слушать не желал. Андрей Силаевич
долго убеждал его. Наконец, уже осердясь, укорил:
— Что ты уперся как бык!.. Оскорбился он, видите ли... Тоже мне, недотрога!.. По телефону тебя ругать не будут. Если рукопись плоха — вернут, если хороша — дадут ей ход.
Взял Петра Николаевича за рукав, отвел на почту, сам упаковал рукопись и отослал ее бандеролью в Иркутское отделение Союза советских писателей.
Примерно через две недели позвонил из Иркутска секретарь Союза писателей.
— Несколько человек прочитали вашу рукопись,— сказал он Петру Николаевичу.— По общему мнению, она заслуживает внимания. Сможете ли вы приехать к нам в Иркутск, чтобы присутствовать на обсуждении вашей рукописи?
Петр Николаевич до того обрадовался, что у него даже дух перехватило, и, собравшись с силами, закричал в трубку изо всей мочи:
— Конечно, смогу! Когда?..
— В любое удобное для вас время. Лучше не откладывать надолго.
— Через неделю буду в Иркутске.
Петр Николаевич поручился так уверенно потому, что все грузы для кожкомбината шли через Иркутск и туда то и деле приходилось посылать «толкачей». Можно разок и самому директору съездить, для дела только польза.
Через неделю Петр Николаевич был в Иркутске, а еще через несколько дней состоялось обсуждение его рукописи иркутскими писателями. С тревожным волнением отправился Петр Николаевич на это обсуждение.
Но он сам лучше расскажет об этом:
«Надо ли говорить, с каким трепетом пошел я на обсуждение. Конечно, я помнил слова секретаря, что рукопись заслуживает внимания. Но, придирчиво обдумывая их, пришел к выводу, что ничего определенного формулировка эта в себе не заключает. Ну, допустим, заслуживает, вот и проявили внимание, решили обсудить... Значит, после обсуждения и определится, что же она, рукопись моя, из себя представляет... Словом, именно на этом обсуждении и должно решиться все. И, стало быть, имелись все основания ожидать его с трепетом.
А почему все-таки с трепетом?.. Уже далеко не мальчик, без малого сорок лет от роду, судьба, можно сказать, сложилась, и как может повлиять на нее любой исход обсуждения?..
Казалось бы, все так. Но дело-то в том, что я, сам еще того не осознав, уже заболел литературой. И если бы в итоге обсуждения было мне рекомендовано дело это оставить и забыть, был бы я не то что огорчен, а повергнут в отчаяние. И, наоборот, отзыв добрый, не запирающий дорогу, наполнил бы душу радостью, окрылил бы... Так что были, были основания трепетать...» Петр Николаевич пришел точно к назначенному времени, ну, может быть, минут на пять раньше. Прийти задолго до начала обсуждения ему почему-то представлялось нескромным: вроде бы напрашивается, даже набивается на общее внимание.
В небольшом зальчике все уже были в сборе. Сидевший неподалеку от входной двери высокий худощавый человек с ежиком темных волос и крошечной, похожей на тонзуру лысинкой, увидев вошедшего Петра Николаевича, сверился с часами и произнес как бы про себя: — Точность — вежливость королей. И Петр Николаевич понял, что лучше было бы прийти еще
раньше... На обсуждение пришли почти все иркутские писатели. С первых же минут Петр Николаевич почувствовал, что разговор ведется совсем на ином уровне по сравнению с тем, что состоялся в Приленске. Здесь шел деловой, точнее сказать, профессиональный разговор. Петра Николаевича воодушевило то, что поняли и приняли замысел автора: поведать, что люди на далекой северной окраине в трудные годы войны жили одной жизнью со всей страной — и разговор шел именно о том, в какой мере удалось автору осуществить свой замысел.
Петр Николаевич предельно внимательно слушал и как можно подробнее записывал каждое выступление. Все сказанное было для него непреложной истиной: ведь это произносили настоящие писатели! После нескольких выступлений уважение не уменьшилось: говорили очень убедительно, каждое замечание подтверждалось ссылкой на соответствующее место в тексте рукописи, то есть критиковали доказательно,— но... к уважению примешалось нечто похожее на смятение. Выступавшие нередко противоречили друг другу...
Например, один говорил: «Стоит похвалить автора за лаконичную манеру письма. Вот, скажем, глава третья написана емко, сжато, ничего лишнего. Так бы и продолжать. Но, к сожалению, глава четвертая написана гораздо слабее: рыхлый текст, длинноты, ненужные авторские пояснения, чрезвычайно затянутые, прямо-таки утомительные описания природы. Надо подтянуть главу четвертую к уровню третьей главы».
Выступал следующий и возражал предыдущему: «Не могу согласиться. На мой взгляд, глава четвертая, которая вам не угодила, написана очень хорошо, неторопливо и обстоятельно. Выразительно, я бы сказал, пластично выписан пейзаж, зримы и потому запоминаются портреты героев. А вот в третьей главе скороговорка. Такое впечатление, что автор куда-то торопится, куда и зачем — непонятно. Третью главу, думается мне, надо развернуть, переписать наново».
Можно представить себе положение Петра Николаевича: они, каждый по-своему, правы, а ему-то каково?.. Для него и тот и другой — авторитеты непререкаемые. Как же быть?.. Но и задумываться было некогда, нельзя упустить мысль следующего оратора.
Обсуждение шло живо и непринужденно. Люди все были свои, поэтому не стеснялись вставить слово в чужую речь, подать реплику, подчас достаточно колкую. Один эпизод особенно крепко запомнился Петру Николаевичу.
Выступал молодой аспирант университета. Говорил он горячо, можно сказать, взволнованно и красиво. Ему очень понравилось, как описан субботник по разгрузке баржи.
— Понимаете,— выразительно жестикулировал он,— автор нарисовал впечатляющую картину. Единение коллектива в трудовом порыве. Пафос труда! Я бы позволил себе сказать, что в этой сцене есть что-то горьковское!.. К сожалению, автор не всегда удерживается на этой высоте. Иногда он уходит от главного и фокусирует свое и наше внимание на деталях второстепенных и малозначащих. Вот, помните, эпизод в сцене, где изображается, как на острове заготавли-
вают таловое корье, помните, когда герой помогает девушке поднять тяжелый пук корья... Тут совсем натуралистически упоминается, что он мимолетно коснулся плечом ее груди... Согласитесь, такие вот пассажи, конечно, совершенно ни к чему...
Но оратору решительно возразили:
— Нет, нет, уважаемый, позвольте! Это вы напрасно! Мы тут все люди взрослые и хорошо понимаем, что прикосновение к женской груди, даже мимолетное, может повлечь за собой далеко идущие последствия!.. К тому же автор пишет об этом со знанием дела!
Смеялись все, весело и дружно. Кроме Петра Николаевича.
Хорошая была атмосфера на обсуждении: требовательная и вместе с тем бережная. Особенно запомнился Петру Николаевичу мудрый совет:
— Прислушивайтесь внимательно к каждому сказанному вам слову, но слушайтесь только самого себя.
Как уже упоминалось, стиль обсуждения был деловой, профессиональный. Деловым было и решение. Оно состояло из двух пунктов: 1) включить автора в число участников творческой конференции молодых писателей Восточной Сибири, которая должна была состояться осенью того же года; 2) рекомендовать рукопись к опубликованию в местном издательстве.
Самое глубокое впечатление, которое Петр Николаевич увез из Иркутска, осталось у него от знакомства с Володей Муравьевым.
Рассказывая об этом человеке, Петр Николаевич затруднялся объяснить, почему они так сразу потянулись друг к другу. Казалось, не так уж много было у них общего, разве только что были они одного возраста — значительно старше остальных участников творческой конференции молодых писателей. Насколько Петр Николаевич был жизнерадостен, настолько Володя Муравьев был молчалив, замкнут, постоянно углублен в себя. По-видимому, помимо несходства характеров, тут сказывалась неодинаковость биографий. В отличие от биографии Петра Николаевича, в общем-то вполне благополучной, у Володи Муравьева жизнь сложилась трудно. И все-таки они пришлись друг другу по душе и даже подружились.
На конференции в числе прочих обсуждались рукописи ро-
манов «Вечная мерзлота» Владимира Муравьева и «К одной цели» Петра Калнина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Так что же все-таки послужило толчком?.. Ответ на этот вопрос мы искали вместе с Петром Николаевичем. И, восстанавливая в памяти атмосферу тех дней, оба согласились, что дать однозначный ответ трудно, а может быть, и невозможно. По-видимому, не одна причина повлекла за собою результат...
Петр Николаевич внимательно следил за текущей литературой, старался прочитать все наиболее значительное из того, что появлялось в эти годы." Своего рода компасом в книжном море служили ежегодные постановления о присуждении Сталинских премий по литературе.
«Василий Теркин» Твардовского, «Буря» Эренбурга, «Белая береза» Бубеннова, «Счастье» Павленко, «Дни и ночи» Симонова, «В окопах Сталинграда» Некрасова, «Кружилиха» и «Спутники» Пановой, «Непокоренные» Горбатова, «Повесть о настоящем человеке» Полевого, «Водители» Рыбакова, «От всего сердца» Мальцева и многие другие книги были отмечены премиями.
У всех этих книг было общее — все они посвящены были изображению народного подвига в годы Великой Отечественной войны, подвига ратного и трудового.
И вот, обдумывая прочитанные книги, Петр Николаевич не мог не заметить, что когда речь шла о трудовом подвиге, то описывалось преимущественно, как трудились рабочие оборонных заводов, дававших фронту танки, самолеты, орудия, бое-
припасы, то есть те, кто трудился непосредственно для фронта. И это было логично: «Все для фронта, все для победы!» Но разве остальные труженики тыла работали не на победу?.. И не только те, кто шил сапоги или шинели для солдат, выращивал хлеб, но и те, кто делал карандаши, которыми писали в школе наши дети... Ведь жизнь-то не останавливалась!.. В этом и проявилось великое мужество народа... И значит, труд каждого советского человека, если он работал честно и самоотверженно, был трудом «для фронта, для победы». Вот к такому итогу пришел Петр Николаевич, осмысливая прочитанные книги и вспоминая прожитые военные годы.
Да, где бы ни работал, если работал честно... Вот как Агафонова Таня... Почему вспомнилось именно о ней?.. Можно объяснить. Муж ее ушел на фронт в первую же неделю войны. Таня пришла на завод. На удивление быстро освоила машину и стала одной из лучших работниц в цехе. Маленькая, на вид хрупкая женщина обгоняла рослых и сильных. У нее было двое малышей, а на втором году войны она приютила еще двух племянников, сыновей внезапно умершей сестры. Четверо детей: младшему — три, старшему — восемь... Всех надо накормить, обшить, обмыть, притом что работали на заводе не меньше десяти часов, а когда не ладилось с планом, то и по двенадцати. И зачастую без выходных — то субботник какой, то прорыв в плане.
Как она при такой сумасшедшей нагрузке управлялась с четырьмя малышами?.. Не день, не два, а почти полторы тысячи дней и ночей!.. И ни разу никто' не слышал от нее ни ропота, ни стона.
А дальше я записал точно слово в слово, как рассказывал Петр Николаевич:
«И вот подумалось мне. Взять самый героический подвиг. Того же Матросова. Грудью закрыл амбразуру. Великий подвиг, слова тут ни к чему... Миг героического озарения... Но если на другую чашу весов бросить полторы тысячи дней и ночей Тани Агафоновой, то... кто знает, которая перетянет?.. Вот об этом и захотелось написать...» Как объяснил мне сам Петр Николаевич, с этого все и началось. Писал он трудно, большей частью по ночам да в редко выпадавшие выходные. Писал начерно, карандашом, потом перечитывал, правил и переписывал чернилами в специально сшитую из плотной бумаги объемистую, почти квадратную по форме тетрадь.
Писал всю долгую якутскую зиму. А когда закончил, запер тетрадь в стол и долго никому даже не признавался. Неудобно: серьезный человек, директор предприятия, член горкома партии и вдруг... роман написал.
Трудно сказать, сколько бы времени пролежала тетрадь в запертом ящике стола (сам Петр Николаевич вполне допускал, что могла бы она так там и остаться), если бы не заехал как-то на кожкомбинат славный человек Андрей Силаевич Иванов. Он был в то время собственным корреспондентом одной из центральных газет по этой окраинной республике и довольно часто наведывался на кожкомбинат к Петру Николаевичу. Журналист он был на редкость добросовестный, копал по-настоящему, глубоко, не соблазняясь легковесными сенсациями. И у Петра Николаевича сразу установились с ним добрые отношения, которые вскоре стали истинно дружескими.
К тому же Петр Николаевич и Андрей Силаевич были одногодки, поэтому быстро перешли на «ты» и начали звать друг друга по именам. И сдружившись, часто вели доверительные беседы на самые различные темы. Вот Андрею-то Силаевичу Петр Николаевич однажды и проговорился. (Именно это слово он употребил, рассказывая мне всю эту историю, и пояснил, что выразился так потому, что не было у него намерения сообщать о своих литературных утехах, да вот не удержался.)
Но все получилось как нельзя более удачно. Дело в том, что Андрей Силаевич к тому времени опубликовал в журналах несколько рассказов, заканчивал большую повесть, словом, уже был причастен к литературе. И он принял близко к сердцу неожиданное сообщение Петра Николаевича.
— Экая досада!— воскликнул Андрей Силаевич.— Завтра уезжаю в долгую командировку на золотые прииски. А то бы сразу засел за твою рукопись... Давай договоримся так,— сказал он, подумав.— Пока я езжу, ты отнеси рукопись в Союз писателей.
— Как отнеси?..— удивился Петр Николаевич.
В его тогдашнем представлении Союз писателей — это была Москва. О том, что такой союз имеется и в Приленске, Петр Николаевич даже не предполагал.
Андрей Силаевич растолковал ему истинное положение вещей.
— И кто же там самый главный?— спросил Петр Николаевич. — Ты его знаешь. Николай Гаврилович Золотов.
— Знаю. Но он же в обкоме партии работает. Инструктором.
— Работал инструктором, а теперь председатель Союза писателей.
— Это, пожалуй, можно... Все-таки человек знакомый. Не так неудобно пойти...
Андрей Силаевич уехал в свою долгую командировку, а Петр Николаевич, поколебавшись еще несколько дней, решился все же и пришел в Союз писателей, к Николаю Гавриловичу.
Председатель Союза писателей заметно удивился, узнав, зачем к нему пожаловал директор кожкомбината. Полистал врученную ему толстую рукописную тетрадь, подумал и сказал:
— Ну вот что, дорогой. Ты директор, человек не бедный. Отдай рукопись перепечатать и принеси мне. Все четыре экземпляра. У нас при союзе есть русская секция. Обсудим твою рукопись на заседании секции.
Какое-то время ушло на перепечатку рукописи, а примерно через месяц состоялось заседание русской секции. Оно надолго запомнилось Петру Николаевичу.
Присутствовало на заседании секции около двадцати человек. Петр Николаевич даже поразился, обнаружив столько писателей в далеком северном Приленске. Из них всего человек пять-шесть в его возрасте, то есть лет под сорок, остальные значительно моложе. И вот молодые-то оказались особенно беспощадными. В рукописи Петра Николаевича обнаружилось множество недостатков. По мнению одних, она была высокопарной, оторванной от реальной жизни; по мнению других — слишком заземленной. Один находил в рукописи длинноты и со смаком цитировал их, другой упрекал автора в скороговорке. Петр Николаевич слушал всех очень внимательно, стараясь записать самое важное, потому что сразу понял — народ здесь собрался отменно грамотный. Ругали его не только азартно, но и с глубокими теоретическими обоснованиями. Как Петр Николаевич потом припоминал, больше всего ему досталось за натурализм, романтизм, эклектизм и еще какие-то вовсе ему неведомые «измы».
В самый разгар обсуждения вошел Андрей Силаевич. Взял со стола один из экземпляров рукописи и, одним ухом прислушиваясь к выступающим, полистал ее. Когда обсуж-
дение закончилось, он вышел вместе с Петром Николаевичем. Незадачливый автор был мрачен и страшно зол на себя: надо же вот так, самому выставлять себя на позорище!.. Андрей Силаевич, конечно, понял его состояние. Дал ему немного остыть, потом сказал:
— Ты не огорчайся и не принимай близко к сердцу. Во-первых, я рукопись полистал и ручаюсь тебе — она вовсе не пустопорожняя. Во-вторых, и это главное, никто из обсуждавших твою рукопись сам ничего путного еще не написал Да и вряд ли напишет... А рукопись надо послать в Иркутск. Там есть настоящие писатели.
— С меня хватит,— коротко ответил Петр Николаевич. И никаких резонов слушать не желал. Андрей Силаевич
долго убеждал его. Наконец, уже осердясь, укорил:
— Что ты уперся как бык!.. Оскорбился он, видите ли... Тоже мне, недотрога!.. По телефону тебя ругать не будут. Если рукопись плоха — вернут, если хороша — дадут ей ход.
Взял Петра Николаевича за рукав, отвел на почту, сам упаковал рукопись и отослал ее бандеролью в Иркутское отделение Союза советских писателей.
Примерно через две недели позвонил из Иркутска секретарь Союза писателей.
— Несколько человек прочитали вашу рукопись,— сказал он Петру Николаевичу.— По общему мнению, она заслуживает внимания. Сможете ли вы приехать к нам в Иркутск, чтобы присутствовать на обсуждении вашей рукописи?
Петр Николаевич до того обрадовался, что у него даже дух перехватило, и, собравшись с силами, закричал в трубку изо всей мочи:
— Конечно, смогу! Когда?..
— В любое удобное для вас время. Лучше не откладывать надолго.
— Через неделю буду в Иркутске.
Петр Николаевич поручился так уверенно потому, что все грузы для кожкомбината шли через Иркутск и туда то и деле приходилось посылать «толкачей». Можно разок и самому директору съездить, для дела только польза.
Через неделю Петр Николаевич был в Иркутске, а еще через несколько дней состоялось обсуждение его рукописи иркутскими писателями. С тревожным волнением отправился Петр Николаевич на это обсуждение.
Но он сам лучше расскажет об этом:
«Надо ли говорить, с каким трепетом пошел я на обсуждение. Конечно, я помнил слова секретаря, что рукопись заслуживает внимания. Но, придирчиво обдумывая их, пришел к выводу, что ничего определенного формулировка эта в себе не заключает. Ну, допустим, заслуживает, вот и проявили внимание, решили обсудить... Значит, после обсуждения и определится, что же она, рукопись моя, из себя представляет... Словом, именно на этом обсуждении и должно решиться все. И, стало быть, имелись все основания ожидать его с трепетом.
А почему все-таки с трепетом?.. Уже далеко не мальчик, без малого сорок лет от роду, судьба, можно сказать, сложилась, и как может повлиять на нее любой исход обсуждения?..
Казалось бы, все так. Но дело-то в том, что я, сам еще того не осознав, уже заболел литературой. И если бы в итоге обсуждения было мне рекомендовано дело это оставить и забыть, был бы я не то что огорчен, а повергнут в отчаяние. И, наоборот, отзыв добрый, не запирающий дорогу, наполнил бы душу радостью, окрылил бы... Так что были, были основания трепетать...» Петр Николаевич пришел точно к назначенному времени, ну, может быть, минут на пять раньше. Прийти задолго до начала обсуждения ему почему-то представлялось нескромным: вроде бы напрашивается, даже набивается на общее внимание.
В небольшом зальчике все уже были в сборе. Сидевший неподалеку от входной двери высокий худощавый человек с ежиком темных волос и крошечной, похожей на тонзуру лысинкой, увидев вошедшего Петра Николаевича, сверился с часами и произнес как бы про себя: — Точность — вежливость королей. И Петр Николаевич понял, что лучше было бы прийти еще
раньше... На обсуждение пришли почти все иркутские писатели. С первых же минут Петр Николаевич почувствовал, что разговор ведется совсем на ином уровне по сравнению с тем, что состоялся в Приленске. Здесь шел деловой, точнее сказать, профессиональный разговор. Петра Николаевича воодушевило то, что поняли и приняли замысел автора: поведать, что люди на далекой северной окраине в трудные годы войны жили одной жизнью со всей страной — и разговор шел именно о том, в какой мере удалось автору осуществить свой замысел.
Петр Николаевич предельно внимательно слушал и как можно подробнее записывал каждое выступление. Все сказанное было для него непреложной истиной: ведь это произносили настоящие писатели! После нескольких выступлений уважение не уменьшилось: говорили очень убедительно, каждое замечание подтверждалось ссылкой на соответствующее место в тексте рукописи, то есть критиковали доказательно,— но... к уважению примешалось нечто похожее на смятение. Выступавшие нередко противоречили друг другу...
Например, один говорил: «Стоит похвалить автора за лаконичную манеру письма. Вот, скажем, глава третья написана емко, сжато, ничего лишнего. Так бы и продолжать. Но, к сожалению, глава четвертая написана гораздо слабее: рыхлый текст, длинноты, ненужные авторские пояснения, чрезвычайно затянутые, прямо-таки утомительные описания природы. Надо подтянуть главу четвертую к уровню третьей главы».
Выступал следующий и возражал предыдущему: «Не могу согласиться. На мой взгляд, глава четвертая, которая вам не угодила, написана очень хорошо, неторопливо и обстоятельно. Выразительно, я бы сказал, пластично выписан пейзаж, зримы и потому запоминаются портреты героев. А вот в третьей главе скороговорка. Такое впечатление, что автор куда-то торопится, куда и зачем — непонятно. Третью главу, думается мне, надо развернуть, переписать наново».
Можно представить себе положение Петра Николаевича: они, каждый по-своему, правы, а ему-то каково?.. Для него и тот и другой — авторитеты непререкаемые. Как же быть?.. Но и задумываться было некогда, нельзя упустить мысль следующего оратора.
Обсуждение шло живо и непринужденно. Люди все были свои, поэтому не стеснялись вставить слово в чужую речь, подать реплику, подчас достаточно колкую. Один эпизод особенно крепко запомнился Петру Николаевичу.
Выступал молодой аспирант университета. Говорил он горячо, можно сказать, взволнованно и красиво. Ему очень понравилось, как описан субботник по разгрузке баржи.
— Понимаете,— выразительно жестикулировал он,— автор нарисовал впечатляющую картину. Единение коллектива в трудовом порыве. Пафос труда! Я бы позволил себе сказать, что в этой сцене есть что-то горьковское!.. К сожалению, автор не всегда удерживается на этой высоте. Иногда он уходит от главного и фокусирует свое и наше внимание на деталях второстепенных и малозначащих. Вот, помните, эпизод в сцене, где изображается, как на острове заготавли-
вают таловое корье, помните, когда герой помогает девушке поднять тяжелый пук корья... Тут совсем натуралистически упоминается, что он мимолетно коснулся плечом ее груди... Согласитесь, такие вот пассажи, конечно, совершенно ни к чему...
Но оратору решительно возразили:
— Нет, нет, уважаемый, позвольте! Это вы напрасно! Мы тут все люди взрослые и хорошо понимаем, что прикосновение к женской груди, даже мимолетное, может повлечь за собой далеко идущие последствия!.. К тому же автор пишет об этом со знанием дела!
Смеялись все, весело и дружно. Кроме Петра Николаевича.
Хорошая была атмосфера на обсуждении: требовательная и вместе с тем бережная. Особенно запомнился Петру Николаевичу мудрый совет:
— Прислушивайтесь внимательно к каждому сказанному вам слову, но слушайтесь только самого себя.
Как уже упоминалось, стиль обсуждения был деловой, профессиональный. Деловым было и решение. Оно состояло из двух пунктов: 1) включить автора в число участников творческой конференции молодых писателей Восточной Сибири, которая должна была состояться осенью того же года; 2) рекомендовать рукопись к опубликованию в местном издательстве.
Самое глубокое впечатление, которое Петр Николаевич увез из Иркутска, осталось у него от знакомства с Володей Муравьевым.
Рассказывая об этом человеке, Петр Николаевич затруднялся объяснить, почему они так сразу потянулись друг к другу. Казалось, не так уж много было у них общего, разве только что были они одного возраста — значительно старше остальных участников творческой конференции молодых писателей. Насколько Петр Николаевич был жизнерадостен, настолько Володя Муравьев был молчалив, замкнут, постоянно углублен в себя. По-видимому, помимо несходства характеров, тут сказывалась неодинаковость биографий. В отличие от биографии Петра Николаевича, в общем-то вполне благополучной, у Володи Муравьева жизнь сложилась трудно. И все-таки они пришлись друг другу по душе и даже подружились.
На конференции в числе прочих обсуждались рукописи ро-
манов «Вечная мерзлота» Владимира Муравьева и «К одной цели» Петра Калнина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44