..
И только тут словно осенило его, и не просто осенило, а кольнуло в сердце, что прощается — и прощается навсегда — с армией, со всем этим ставшим уже своим и близким укладом армейской жизни, укладом строгим, даже суровым, зато четким и ясным, не оставляющим места для недоговорок и недомолвок, для докучливых размышлений и тоскливых сомнений.
И вот тут-то и закралось сомнение: а надо ли было так упираться и противиться, когда пытались убедить его остаться в армии? Привык ведь, можно сказать, сроднился... Если уж не хотел уступать назойливому нажиму со стороны уполномоченного особого отдела, то командир эскадрона разговаривал совсем по-иному. К тому же последние письма из При-камска заставляли задумываться...
Два года не два дня, и если нес армейскую службу исправно, не прячась за чужой спиной и не гарцуя на чужом горбу, так эти два года не выкинешь запросто из своей жизни и от памяти сердца не оторвешь.
Проводили торжественно. Командир перед строем эскадрона поблагодарил за службу. Потом погрузились в крытые фургоны, поехали на станцию.
В обратную сторону эшелон шел гораздо быстрее, чем два года назад. До Омска доехали за десять суток. И здесь окончательно расстались с армией. Покинули эшелон — последнюю пядь армейской территории,— получили на руки проездные документы — кому куда — и стали совсем гражданскими лицами...
Не сговариваясь, шумной толпой ринулись на городскую барахолку, спустили за бесценок личные вещи. (А на что они?.. Домой-то надо явиться в военной форме!) Ну и, понятно, обмыли свое возвращение на гражданку. И Петр обмыл. Потом всю дорогу до Свердловска терзался головной болью.
В Свердловске почти полсуток просидел на вокзале, ожидая поезда на Прикамск. Уже вечером погрузился на третью полку и наутро вышел на своей станции.
На вокзале Петра, конечно, никто не встретил. В телеграмме он указал только, что приедет ночью, умышленно не сообщив номер поезда и вагона.
Нелепо и даже жестоко было понуждать Дашу тащиться на станцию в морозную ночь. А вот если бы дать телеграмму кому-нибудь из бывших сослуживцев, хотя бы тому же Саше Дерюгину?.. Уж, наверно, распорядился бы послать за ним свои беговые санки. А может быть, у него теперь уже машина? Конечно, надо было, обязательно надо было дать телеграмму Саше...
В этой мысли утвердился, выйдя на привокзальную площадь. Даже скудного света от единственного, укрепленного на высоком столбе фонаря было достаточно, чтобы разглядеть, что площадь пустым-пуста.
Петр вернулся в станционное помещение и разыскал дежурного. Тот разъяснил, что извозчиков на станции теперь не бывает, потому как ходит рейсовый автобус от станции до городского рынка; первый рейс отсюда в город в половине девятого.
— Если прибудет по расписанию,— добавил дежурный.
На станционных часах было без четверти четыре; Петр сверил их со своими — без десяти. Ждать четыре с половиной часа, если по расписанию. А пешком, даже если особенно не выкладываться, всего полтора часа. А верхом? А верхом бы всего полчаса...
Застегнул шинельку на все крючки, поднял ворот и двинулся в путь. За ночь дорогу изрядно перемело, и стылый снег скрипел под сапогами. С севера прямо в лицо задувал несильный, но на морозе все равно резкий ветер, и Петр подумал, что полушубок с высоким теплым воротником, который он так поспешно спустил на омской барахолке, сейчас очень бы ему пригодился.
Было темно, но Петр хорошо помнил дорогу. Километр примерно до фабрики, темный корпус которой смутно высился впереди, а там поворот влево, и дальше все прямо, пока шоссе не станет городской улицей. Улицей Азина, на которой, кстати, и его дом.
Подбадриваемый морозом и стылым ветром, Петр дошел даже быстрее, нежели предполагал. В начале шестого он был уже у своего порога.
В доме все спали. Петр постучал сперва осторожно, потом посильнее, немного подождал и только поднял руку, чтобы еще постучать, как в промерзшем окне рядом с входной дверью вспыхнул свет. Скрипнула дверь, и мать Даши спросила из сеней:
— Кто там?
— Все свои! — громко и весело ответил Петр.
— Даша! Даша! — закричала старушка.— Беги скорее! Петя приехал!
И сама кинулась через сенцы к входной двери, скинув крюк, распахнула ее.
— Все здоровы? — спросил Петр.
— Все, все! — ответила Капитолина Сергеевна.— Заходите проворнее, Петенька, а то морозу напустим.
Едва переступил порог — на шею ему бросилась Даша. А он даже испугался в первое мгновение: как же она в тонкой рубашке припала к его морозной шинели,— потом забыл все и сам не мог оторваться.
Капитолина Сергеевна принесла Даше халат, заставила надеть. Расстегнула и стащила с Петра шинель. И только тогда Петр опомнился, взял у старушки шинель и понес ее в угол к вешалке. Но не донес: из-за печи, где в закутке стояла койка Капитолины Сергеевны, раздался густой с хрипами мужской кашель. Петр обернулся и столкнулся взглядом с вышедшим из закутка высоким худощавым мужчиной. Незнакомец был в длинном полосатом халате, из-под которого видны были волосатые ноги в стоптанных шлепанцах.
— Митенькин отец это,— пояснила Капитолина Сергеевна.— Приехал сына проведать, да припозднился.
— Михаил Стебельков,— по возможности невозмутимо представился незнакомец.
Петр вернул шинель Капитолине Сергеевне, также представился и шагнул навстречу Михаилу. Обменялись рукопожатиями. Даша не спускала с них глаз, и Петр заметил, что у нее отлегло от сердца.
— Завтракать будете или... отдохнуть с дороги? — спросила Петра Капитолина Сергеевна.
— Ложиться уже поздно,— ответил Петр, успевший перехватить опасливый Дашин взгляд.— Да и согреться неплохо бы с морозу.
Он шагнул к порогу и достал из чемодана пол-литра водки и бутылку портвейна, купленные вчера в Свердловске. Передал бутылки Даше, неизвестно почему густо покрасневшей, и попросил у Капитолины Сергеевны полотенце.
Пока Петр умывался, преобразились и остальные. Михаил в темном приталенном костюме казался еще выше. Даша надела голубое платье, то самое, такое памятное Петру с первой их встречи, и даже успела подкрасить губы. Халат перекочевал на плечи Капитолины Сергеевны, которая хлопотала по хозяйству. В сенцах уже шумел примус.
— Проходите в комнаты, Петенька,— пригласила Капитолина Сергеевна.
— Малышку не разбудим? — спросил Петр.
Даша не расслышала вопроса, пришлось ответить Капито-лине Сергеевне.
— Ребятишки сегодня у соседей,— сказала она.— Засиделись мы вчера, им спать неспокойно...
Петр кинул на Дашу недоумевающий взгляд, ответа не получил, прошел в комнату.
Стол был уже накрыт. Аккуратно нарезанный хлеб на большом блюде и три миски: соленые огурцы, грибы и квашеная капуста. Сиротская закуска. Петр вспомнил, что в чемодане осталась еще банка тушенки — из довольствия, выданного на дорогу; хорошо, что сберег. Вскрыл банку и поставил ее на стол.
Первую стопку выпили, как положено, за благополучное возвращение, вторую — за здоровье всех присутствующих. Михаил встал из-за стола, поблагодарил за угощение.
— Чаю бы испил, Мишенька,— сказала бывшему зятю Капитолина Сергеевна.— Для сугреву: на улице-то мороз.
Михаил кивнул на поллитровку, усмехнулся:
— Лучше чая греет.
— Тогда уж посошок на дорожку.— Петр наполнил стопки ему и себе.
Пожелали друг другу здоровья и выпили. Поклонились один другому, и Михаил ушел.
Пока Капитолина Сергеевна закрывала дверь за бывшим зятем, за столом сидели молча.
Когда старушка вернулась к столу, Даша сказала:
— Мне очень неудобно... обидно, что так получилось.., Ну что я могла... Он не предупредил, что приедет, так же, как и ты. Он приехал взглянуть на Митю. Не могла же я ему отказать... Он приехал за все эти годы первый и единственный раз. Я понимаю, в такое совпадение трудно поверить, и ты, конечно, удивлен...
— Почему удивлен? — перебил ее Петр.— Я удивился бы гораздо больше, если бы он приехал уже не первый раз.
Отрадно было убедиться, что на кожкомбинате его не забыли. Напротив, почти все удивлялись: подумай-ка, неужели прошло уже два года?!
И Саша Дерюгин обрадовался Петру непритворно. Упрекнул даже:
— Почему не сообщил, что к нам возвращаешься?
— А куда же мне еще? — вопросом ответил Петр.
— В свою профсоюзную контору.
— Гори она синим пламенем,— отмахнулся Петр.— И так еле ноги унес...
После чего рассказал, чем для него закончилось заседание комиссии по чистке.
Саша Дерюгин успокоил его:
— Снова подашь заявление. Какие твои годы...— После короткого раздумья прибавил: — Ума не приложу, куда тебя определить. Все подходящие места заняты...— Еще подумал и спросил несколько неуверенно: — А что, если сменным мастером в юфтовый цех?.. Временно, пока, чтобы перерыва в стаже не было.
— Куда прикажете,— ответил Петр бодрым голосом, хотя и подумал, что шагает вниз по ступенькам служебной лестницы.
Так же, очевидно, подумал и начальник отдела кадров Якимов. Он за прошедшие два года, как показалось Петру, стал еще длиннее и тоще; впрочем, темно-синий френч на его плечах был, по-видимому, все тот же.
Полагая, что Петр может выразить неудовольствие, Якимов предупредил:
— На зарплате не отразится. Будете получать оклад начальника цеха, какой получали у нас до увольнения..
И пояснил, что по действующему трудовому законодательству за трудящимся, который после демобилизации с действительной службы возвращается на прежнее место работы,
сохраняется получаемая им ранее зарплата. Уточнил также, что работа в обкоме профсоюза стажа работы на кожкомби-нате не прерывает, так как она выборная.
— Так что материального ущерба не будете иметь,— заключил Якимов.— Только разве что начальнику юфтового цеха обидно будет, что у него такая же зарплата, как у сменного мастера.
— А кто начальник юфтового? — поинтересовался Петр.
— Чижиков Федор Андреич.
— Ну, это старый приятель. Думаю, не обидится.
— Вот и хорошо. С какого числа оформлять на работу?
— Сколько можно погулять, не прерывая стажа?
— Не более месяца.
— Куда так много! Вполне хватит десяти дней.
Оказалось, что и десяти дней предостаточно.
Даша рано уходила на службу. Капитолина Сергеевна сперва отвозила на санках Юленьку в ясли, потом отводила Митю в детский сад. Петр вызвался помочь, но Митя еще чуждался его, и надо было выждать, пока он привыкнет.
После густо насыщенной заботами и хлопотами армейской жизни пустопорожнее времяпрепровождение было в тягость. Мелькнула было мысль съездить к родителям в соседнюю Татарию, в село Билярск, но, по зрелом размышлении отпала. Вроде бы и недалеко, напрямую и трехсот километров не наберется. Но это напрямую, а по железной дороге гораздо дальше: ехать до станции Нурлат Волго-Бугульминской железной дороги с тремя пересадками — в Казани, Рузаевке и Ульяновске— тысяча двести километров и без малого трое суток. Можно бы, конечно, съездить, но отлучаться надолго, когда только что вернулся после двух лет разлуки, не годится.
И так после негладкой встречи остался хрусткий ледок в отношениях между ним и Дашей. Махонький, стороннему глазу неприметный, но остался. И если, едва заявившись, тут же уехать, то хрусткий ледок может разрастись в ледяную глыбу, растопить которую и двоим будет не по силам.
К тому же были дела и здесь. Достаточно важные. На третий или четвертый день после приезда Петр пришел в партком кожкомбината. Секретарствовал в парткоме по-прежнему Аркаша Зыкин. Обрадовался Петру непритворно. Потискал его и сказал:
— А ты, брат, заматерел изрядно.
— Да и ты не отощал,— усмехнулся Петр.
И действительно, Аркаша еще больше раздался в плечах и был теперь одинаковым что в вышину, что в ширину. Под стать фигуре и лицо, крупное и значительное.
Петр во всех подробностях рассказал Аркаше Зыкину печальную свою историю.
— Апелляцию подавал? — спросил Аркаша.
— Два раза.
— И что?
— Ничего. Ни ответа, ни привета.
— Куда подавал?
— В областную комиссию по чистке.
— В какую областную?
— Уральскую, понятно.
— Нет уже такой области. Есть области Свердловская, Пермская, Челябинская.
— Какая же теперь наша область?
— Наша? Наша теперь Кировская.
Дальше углубляться в эти географические тонкости Петр не стал. Спросил только:
— Как же мне теперь быть?
— Очень просто,— ответил Аркаша Зыкин.— Апелляцию пиши в Кировскую областную партколлегию. И не затягивай. Прямо сегодня же и напиши.
— Если два листа бумаги дашь, прямо сейчас же и напишу,— сказал Петр.
Забегая вперед, скажем, что на сей раз ответ на свою апелляцию Петр получил. Короткий и ясный: «Ввиду того что Вы были только кандидатом в члены партии, рассматривать Вашу апелляцию представляется нецелесообразным. Рекомендуем вступать в партию вновь, на общих основаниях».
Петр тут же пошел в партком.
— Резонно,— сказал Аркаша, прочитав ответ партколлегии.— Так и действуй.
Петр подал заявление и был принят в группу сочувствующих: еще такая добавочная ступенька была тогда установлена для вступающих в партию. А через год Петра приняли в кандидаты партии. На сей раз прием осложнился совершенно непредвиденными обстоятельствами. Но об этом в свое время.
Нельзя сказать, чтобы Федя Чижиков, начальник юфтевого цеха, был особенно обрадован, когда Петра направили к нему сменным мастером. И дело было не в том вовсе, что опасался за
свое кресло. Были они с Петром давними приятелями, и просто немыслимо было одному подсиживать другого. Неловкость состояла в том, что Федя Чижиков сам понимал: опыта административной (тогда еще не говорили — руководящей) работы у него куда меньше, нежели у Петра. Оценив обстановку, Петр сразу же постарался снять эту неловкость, предупредив, что послан в цех ненадолго и, пока будет находиться в подчинении у Феди, обижаться на себя повода не даст.
В том, что Петра определили именно в юфтевый цех, была своя внутренняя логика и закономерность. Раньше такого цеха на Прикамском кожкомбинате не было. Точнее сказать, цех был, и на том же месте, но назывался по другому — посадочный цех. И сам Петр в свое время немало сил положил, чтобы цех посадочный преобразовался в цех юфтевый. Даже к народному комиссару пробился на прием.
Тут Петр Николаевич снова вычеркнул несколько абзацев и продиктовал свое пояснение:
«Наименование цеха изменилось потому, что изменилась технология производства. Перемена эта была вызвана переходом на «плоский крой». Раньше, то есть до перехода на «плоский крой», изготовление рабочей (яловой) обуви производилось по следующей технологической схеме. В кожевенном цехе вырабатывалось мостовье — выдубленная и прожированная, но еще не окрашенная и не отделанная кожа,— которое и поступало в посадочный цех. Там сырое мостовье раскраивали на сапожные заготовки, затем на специальных правилах растягивали эти заготовки, превращая их в сапожные «крюки»,— придавали им форму сапога. Этот процесс растягивания назывался посадкой, от него и наименование цеха. Теперь же, после перехода на «плоский крой», мостовье, поступившее из кожевенного цеха, отделывали, то есть растягивали, жировали, окрашивали, сушили и разминали уже целыми кожами. И отделанная кожа называлась уже не мостовьем, а юфтью— отсюда и новое наименование цеха. А уже потом из юфтевых кож выкраивали различные обувные детали, но это уже делалось в раскройном цехе».
Как и предрекал Саша Дерюгин, в юфтевом цехе Петр не задержался надолго. Отыскалась для него вскорости работа посерьезнее.
Получилось все это довольно неожиданно. На очередной ежедневной планерке у технического директора комбината разбиралась ставшая уже традиционной размолвка между старшим мастером обувной фабрики Василием Дмитриевичем Собакиным и техноруком кожевенного завода Михаилом Ивановичем Михайловым. Василий Дмитриевич утверждал, что заготовочный цех фабрики недополучил причитающееся ему количество кроя от раскройного цеха кожзавода; Михаил Иванович доказывал столь же упорно несправедливость подобного утверждения.
Здесь Петр Николаевич продиктовал мне необходимое, по его мнению, пояснение:
«По нормальной технологической схеме конечную продукцию кожевенного завода составляют кожи, в данном случае юфтевые. Технологический процесс изготовления обуви начинается именно с раскроя кож, и, следовательно, раскройный цех — это не завершающий цех кожзавода, а начальный цех обувной фабрики. Но на Прикамском кожкомбинате эта нормальная технологическая схема была нарушена. Конечно, не без причины. Новое здание обувной фабрики было построено за несколько лет до перехода на «плоский крой» — в то время, когда раскрой производился еще до отделки кож и, естественно, входил в технологический цикл изготовления кож. Поэтому в новом здании фабрики не был предусмотрен раскройный цех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
И только тут словно осенило его, и не просто осенило, а кольнуло в сердце, что прощается — и прощается навсегда — с армией, со всем этим ставшим уже своим и близким укладом армейской жизни, укладом строгим, даже суровым, зато четким и ясным, не оставляющим места для недоговорок и недомолвок, для докучливых размышлений и тоскливых сомнений.
И вот тут-то и закралось сомнение: а надо ли было так упираться и противиться, когда пытались убедить его остаться в армии? Привык ведь, можно сказать, сроднился... Если уж не хотел уступать назойливому нажиму со стороны уполномоченного особого отдела, то командир эскадрона разговаривал совсем по-иному. К тому же последние письма из При-камска заставляли задумываться...
Два года не два дня, и если нес армейскую службу исправно, не прячась за чужой спиной и не гарцуя на чужом горбу, так эти два года не выкинешь запросто из своей жизни и от памяти сердца не оторвешь.
Проводили торжественно. Командир перед строем эскадрона поблагодарил за службу. Потом погрузились в крытые фургоны, поехали на станцию.
В обратную сторону эшелон шел гораздо быстрее, чем два года назад. До Омска доехали за десять суток. И здесь окончательно расстались с армией. Покинули эшелон — последнюю пядь армейской территории,— получили на руки проездные документы — кому куда — и стали совсем гражданскими лицами...
Не сговариваясь, шумной толпой ринулись на городскую барахолку, спустили за бесценок личные вещи. (А на что они?.. Домой-то надо явиться в военной форме!) Ну и, понятно, обмыли свое возвращение на гражданку. И Петр обмыл. Потом всю дорогу до Свердловска терзался головной болью.
В Свердловске почти полсуток просидел на вокзале, ожидая поезда на Прикамск. Уже вечером погрузился на третью полку и наутро вышел на своей станции.
На вокзале Петра, конечно, никто не встретил. В телеграмме он указал только, что приедет ночью, умышленно не сообщив номер поезда и вагона.
Нелепо и даже жестоко было понуждать Дашу тащиться на станцию в морозную ночь. А вот если бы дать телеграмму кому-нибудь из бывших сослуживцев, хотя бы тому же Саше Дерюгину?.. Уж, наверно, распорядился бы послать за ним свои беговые санки. А может быть, у него теперь уже машина? Конечно, надо было, обязательно надо было дать телеграмму Саше...
В этой мысли утвердился, выйдя на привокзальную площадь. Даже скудного света от единственного, укрепленного на высоком столбе фонаря было достаточно, чтобы разглядеть, что площадь пустым-пуста.
Петр вернулся в станционное помещение и разыскал дежурного. Тот разъяснил, что извозчиков на станции теперь не бывает, потому как ходит рейсовый автобус от станции до городского рынка; первый рейс отсюда в город в половине девятого.
— Если прибудет по расписанию,— добавил дежурный.
На станционных часах было без четверти четыре; Петр сверил их со своими — без десяти. Ждать четыре с половиной часа, если по расписанию. А пешком, даже если особенно не выкладываться, всего полтора часа. А верхом? А верхом бы всего полчаса...
Застегнул шинельку на все крючки, поднял ворот и двинулся в путь. За ночь дорогу изрядно перемело, и стылый снег скрипел под сапогами. С севера прямо в лицо задувал несильный, но на морозе все равно резкий ветер, и Петр подумал, что полушубок с высоким теплым воротником, который он так поспешно спустил на омской барахолке, сейчас очень бы ему пригодился.
Было темно, но Петр хорошо помнил дорогу. Километр примерно до фабрики, темный корпус которой смутно высился впереди, а там поворот влево, и дальше все прямо, пока шоссе не станет городской улицей. Улицей Азина, на которой, кстати, и его дом.
Подбадриваемый морозом и стылым ветром, Петр дошел даже быстрее, нежели предполагал. В начале шестого он был уже у своего порога.
В доме все спали. Петр постучал сперва осторожно, потом посильнее, немного подождал и только поднял руку, чтобы еще постучать, как в промерзшем окне рядом с входной дверью вспыхнул свет. Скрипнула дверь, и мать Даши спросила из сеней:
— Кто там?
— Все свои! — громко и весело ответил Петр.
— Даша! Даша! — закричала старушка.— Беги скорее! Петя приехал!
И сама кинулась через сенцы к входной двери, скинув крюк, распахнула ее.
— Все здоровы? — спросил Петр.
— Все, все! — ответила Капитолина Сергеевна.— Заходите проворнее, Петенька, а то морозу напустим.
Едва переступил порог — на шею ему бросилась Даша. А он даже испугался в первое мгновение: как же она в тонкой рубашке припала к его морозной шинели,— потом забыл все и сам не мог оторваться.
Капитолина Сергеевна принесла Даше халат, заставила надеть. Расстегнула и стащила с Петра шинель. И только тогда Петр опомнился, взял у старушки шинель и понес ее в угол к вешалке. Но не донес: из-за печи, где в закутке стояла койка Капитолины Сергеевны, раздался густой с хрипами мужской кашель. Петр обернулся и столкнулся взглядом с вышедшим из закутка высоким худощавым мужчиной. Незнакомец был в длинном полосатом халате, из-под которого видны были волосатые ноги в стоптанных шлепанцах.
— Митенькин отец это,— пояснила Капитолина Сергеевна.— Приехал сына проведать, да припозднился.
— Михаил Стебельков,— по возможности невозмутимо представился незнакомец.
Петр вернул шинель Капитолине Сергеевне, также представился и шагнул навстречу Михаилу. Обменялись рукопожатиями. Даша не спускала с них глаз, и Петр заметил, что у нее отлегло от сердца.
— Завтракать будете или... отдохнуть с дороги? — спросила Петра Капитолина Сергеевна.
— Ложиться уже поздно,— ответил Петр, успевший перехватить опасливый Дашин взгляд.— Да и согреться неплохо бы с морозу.
Он шагнул к порогу и достал из чемодана пол-литра водки и бутылку портвейна, купленные вчера в Свердловске. Передал бутылки Даше, неизвестно почему густо покрасневшей, и попросил у Капитолины Сергеевны полотенце.
Пока Петр умывался, преобразились и остальные. Михаил в темном приталенном костюме казался еще выше. Даша надела голубое платье, то самое, такое памятное Петру с первой их встречи, и даже успела подкрасить губы. Халат перекочевал на плечи Капитолины Сергеевны, которая хлопотала по хозяйству. В сенцах уже шумел примус.
— Проходите в комнаты, Петенька,— пригласила Капитолина Сергеевна.
— Малышку не разбудим? — спросил Петр.
Даша не расслышала вопроса, пришлось ответить Капито-лине Сергеевне.
— Ребятишки сегодня у соседей,— сказала она.— Засиделись мы вчера, им спать неспокойно...
Петр кинул на Дашу недоумевающий взгляд, ответа не получил, прошел в комнату.
Стол был уже накрыт. Аккуратно нарезанный хлеб на большом блюде и три миски: соленые огурцы, грибы и квашеная капуста. Сиротская закуска. Петр вспомнил, что в чемодане осталась еще банка тушенки — из довольствия, выданного на дорогу; хорошо, что сберег. Вскрыл банку и поставил ее на стол.
Первую стопку выпили, как положено, за благополучное возвращение, вторую — за здоровье всех присутствующих. Михаил встал из-за стола, поблагодарил за угощение.
— Чаю бы испил, Мишенька,— сказала бывшему зятю Капитолина Сергеевна.— Для сугреву: на улице-то мороз.
Михаил кивнул на поллитровку, усмехнулся:
— Лучше чая греет.
— Тогда уж посошок на дорожку.— Петр наполнил стопки ему и себе.
Пожелали друг другу здоровья и выпили. Поклонились один другому, и Михаил ушел.
Пока Капитолина Сергеевна закрывала дверь за бывшим зятем, за столом сидели молча.
Когда старушка вернулась к столу, Даша сказала:
— Мне очень неудобно... обидно, что так получилось.., Ну что я могла... Он не предупредил, что приедет, так же, как и ты. Он приехал взглянуть на Митю. Не могла же я ему отказать... Он приехал за все эти годы первый и единственный раз. Я понимаю, в такое совпадение трудно поверить, и ты, конечно, удивлен...
— Почему удивлен? — перебил ее Петр.— Я удивился бы гораздо больше, если бы он приехал уже не первый раз.
Отрадно было убедиться, что на кожкомбинате его не забыли. Напротив, почти все удивлялись: подумай-ка, неужели прошло уже два года?!
И Саша Дерюгин обрадовался Петру непритворно. Упрекнул даже:
— Почему не сообщил, что к нам возвращаешься?
— А куда же мне еще? — вопросом ответил Петр.
— В свою профсоюзную контору.
— Гори она синим пламенем,— отмахнулся Петр.— И так еле ноги унес...
После чего рассказал, чем для него закончилось заседание комиссии по чистке.
Саша Дерюгин успокоил его:
— Снова подашь заявление. Какие твои годы...— После короткого раздумья прибавил: — Ума не приложу, куда тебя определить. Все подходящие места заняты...— Еще подумал и спросил несколько неуверенно: — А что, если сменным мастером в юфтовый цех?.. Временно, пока, чтобы перерыва в стаже не было.
— Куда прикажете,— ответил Петр бодрым голосом, хотя и подумал, что шагает вниз по ступенькам служебной лестницы.
Так же, очевидно, подумал и начальник отдела кадров Якимов. Он за прошедшие два года, как показалось Петру, стал еще длиннее и тоще; впрочем, темно-синий френч на его плечах был, по-видимому, все тот же.
Полагая, что Петр может выразить неудовольствие, Якимов предупредил:
— На зарплате не отразится. Будете получать оклад начальника цеха, какой получали у нас до увольнения..
И пояснил, что по действующему трудовому законодательству за трудящимся, который после демобилизации с действительной службы возвращается на прежнее место работы,
сохраняется получаемая им ранее зарплата. Уточнил также, что работа в обкоме профсоюза стажа работы на кожкомби-нате не прерывает, так как она выборная.
— Так что материального ущерба не будете иметь,— заключил Якимов.— Только разве что начальнику юфтового цеха обидно будет, что у него такая же зарплата, как у сменного мастера.
— А кто начальник юфтового? — поинтересовался Петр.
— Чижиков Федор Андреич.
— Ну, это старый приятель. Думаю, не обидится.
— Вот и хорошо. С какого числа оформлять на работу?
— Сколько можно погулять, не прерывая стажа?
— Не более месяца.
— Куда так много! Вполне хватит десяти дней.
Оказалось, что и десяти дней предостаточно.
Даша рано уходила на службу. Капитолина Сергеевна сперва отвозила на санках Юленьку в ясли, потом отводила Митю в детский сад. Петр вызвался помочь, но Митя еще чуждался его, и надо было выждать, пока он привыкнет.
После густо насыщенной заботами и хлопотами армейской жизни пустопорожнее времяпрепровождение было в тягость. Мелькнула было мысль съездить к родителям в соседнюю Татарию, в село Билярск, но, по зрелом размышлении отпала. Вроде бы и недалеко, напрямую и трехсот километров не наберется. Но это напрямую, а по железной дороге гораздо дальше: ехать до станции Нурлат Волго-Бугульминской железной дороги с тремя пересадками — в Казани, Рузаевке и Ульяновске— тысяча двести километров и без малого трое суток. Можно бы, конечно, съездить, но отлучаться надолго, когда только что вернулся после двух лет разлуки, не годится.
И так после негладкой встречи остался хрусткий ледок в отношениях между ним и Дашей. Махонький, стороннему глазу неприметный, но остался. И если, едва заявившись, тут же уехать, то хрусткий ледок может разрастись в ледяную глыбу, растопить которую и двоим будет не по силам.
К тому же были дела и здесь. Достаточно важные. На третий или четвертый день после приезда Петр пришел в партком кожкомбината. Секретарствовал в парткоме по-прежнему Аркаша Зыкин. Обрадовался Петру непритворно. Потискал его и сказал:
— А ты, брат, заматерел изрядно.
— Да и ты не отощал,— усмехнулся Петр.
И действительно, Аркаша еще больше раздался в плечах и был теперь одинаковым что в вышину, что в ширину. Под стать фигуре и лицо, крупное и значительное.
Петр во всех подробностях рассказал Аркаше Зыкину печальную свою историю.
— Апелляцию подавал? — спросил Аркаша.
— Два раза.
— И что?
— Ничего. Ни ответа, ни привета.
— Куда подавал?
— В областную комиссию по чистке.
— В какую областную?
— Уральскую, понятно.
— Нет уже такой области. Есть области Свердловская, Пермская, Челябинская.
— Какая же теперь наша область?
— Наша? Наша теперь Кировская.
Дальше углубляться в эти географические тонкости Петр не стал. Спросил только:
— Как же мне теперь быть?
— Очень просто,— ответил Аркаша Зыкин.— Апелляцию пиши в Кировскую областную партколлегию. И не затягивай. Прямо сегодня же и напиши.
— Если два листа бумаги дашь, прямо сейчас же и напишу,— сказал Петр.
Забегая вперед, скажем, что на сей раз ответ на свою апелляцию Петр получил. Короткий и ясный: «Ввиду того что Вы были только кандидатом в члены партии, рассматривать Вашу апелляцию представляется нецелесообразным. Рекомендуем вступать в партию вновь, на общих основаниях».
Петр тут же пошел в партком.
— Резонно,— сказал Аркаша, прочитав ответ партколлегии.— Так и действуй.
Петр подал заявление и был принят в группу сочувствующих: еще такая добавочная ступенька была тогда установлена для вступающих в партию. А через год Петра приняли в кандидаты партии. На сей раз прием осложнился совершенно непредвиденными обстоятельствами. Но об этом в свое время.
Нельзя сказать, чтобы Федя Чижиков, начальник юфтевого цеха, был особенно обрадован, когда Петра направили к нему сменным мастером. И дело было не в том вовсе, что опасался за
свое кресло. Были они с Петром давними приятелями, и просто немыслимо было одному подсиживать другого. Неловкость состояла в том, что Федя Чижиков сам понимал: опыта административной (тогда еще не говорили — руководящей) работы у него куда меньше, нежели у Петра. Оценив обстановку, Петр сразу же постарался снять эту неловкость, предупредив, что послан в цех ненадолго и, пока будет находиться в подчинении у Феди, обижаться на себя повода не даст.
В том, что Петра определили именно в юфтевый цех, была своя внутренняя логика и закономерность. Раньше такого цеха на Прикамском кожкомбинате не было. Точнее сказать, цех был, и на том же месте, но назывался по другому — посадочный цех. И сам Петр в свое время немало сил положил, чтобы цех посадочный преобразовался в цех юфтевый. Даже к народному комиссару пробился на прием.
Тут Петр Николаевич снова вычеркнул несколько абзацев и продиктовал свое пояснение:
«Наименование цеха изменилось потому, что изменилась технология производства. Перемена эта была вызвана переходом на «плоский крой». Раньше, то есть до перехода на «плоский крой», изготовление рабочей (яловой) обуви производилось по следующей технологической схеме. В кожевенном цехе вырабатывалось мостовье — выдубленная и прожированная, но еще не окрашенная и не отделанная кожа,— которое и поступало в посадочный цех. Там сырое мостовье раскраивали на сапожные заготовки, затем на специальных правилах растягивали эти заготовки, превращая их в сапожные «крюки»,— придавали им форму сапога. Этот процесс растягивания назывался посадкой, от него и наименование цеха. Теперь же, после перехода на «плоский крой», мостовье, поступившее из кожевенного цеха, отделывали, то есть растягивали, жировали, окрашивали, сушили и разминали уже целыми кожами. И отделанная кожа называлась уже не мостовьем, а юфтью— отсюда и новое наименование цеха. А уже потом из юфтевых кож выкраивали различные обувные детали, но это уже делалось в раскройном цехе».
Как и предрекал Саша Дерюгин, в юфтевом цехе Петр не задержался надолго. Отыскалась для него вскорости работа посерьезнее.
Получилось все это довольно неожиданно. На очередной ежедневной планерке у технического директора комбината разбиралась ставшая уже традиционной размолвка между старшим мастером обувной фабрики Василием Дмитриевичем Собакиным и техноруком кожевенного завода Михаилом Ивановичем Михайловым. Василий Дмитриевич утверждал, что заготовочный цех фабрики недополучил причитающееся ему количество кроя от раскройного цеха кожзавода; Михаил Иванович доказывал столь же упорно несправедливость подобного утверждения.
Здесь Петр Николаевич продиктовал мне необходимое, по его мнению, пояснение:
«По нормальной технологической схеме конечную продукцию кожевенного завода составляют кожи, в данном случае юфтевые. Технологический процесс изготовления обуви начинается именно с раскроя кож, и, следовательно, раскройный цех — это не завершающий цех кожзавода, а начальный цех обувной фабрики. Но на Прикамском кожкомбинате эта нормальная технологическая схема была нарушена. Конечно, не без причины. Новое здание обувной фабрики было построено за несколько лет до перехода на «плоский крой» — в то время, когда раскрой производился еще до отделки кож и, естественно, входил в технологический цикл изготовления кож. Поэтому в новом здании фабрики не был предусмотрен раскройный цех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44