Тогда уже никто не сможет ему помешать и отступать больше не придется. А сейчас Роланду порой казалось, что он попал в тупик, откуда нет выхода. Неудивительно, что нервы напряжены, натянуты как струна.
«Если б я не ждал так долго»,— оправдывал себя Роланд. Когда нервы не в порядке, два часа бесплодного ожидания действуют как бомба. Хилья, наверное, это поймет, спокойно все обдумав. Если только захочет обдумать. Она ведь может и позвонить Бернарду, хотя клялась, что между нею и Бернардом все кончено. Дойдя в своих размышлениях до Бернарда, Роланд потерял всякую уверенность в том, что Хилья захочет его понять. Хилья очень себя ценит, она привыкла, чтобы последнее слово оставалось за ней. Когда-то Хилья пригрозила, что уйдет от него. Так же, как сам Роланд, Хилья предъявляла к жизни высокие требования. Возможно, Роланд удовлетворился бы и меньшим, но Хилья побуждала его ставить себе все более значительные цели. Ее взгляд на жизнь был весьма определенным: почему человек должен занимать десятое место, если может занять первое.
Первый муж Хильи, архитектор, вполне довольствовался своим положением, этот покорный судьбе тип и не стремился в столицу. Кропал проекты индивидуальных домишек для кулаков, перебравшихся из деревни в город. А ведь он мог бы стать по меньшей мере одним из авторов генерального плана Таллина. Так в свое время жаловалась Хилья Роланду. А позже призналась также, что до Роланда и понятия не имела о любви. Роланду тогда было в высшей степени приятно, он распустил хвост, как павлин, изо всех сил старался не уронить себя в ее глазах. Он рассказал Хилье и о своих планах, что произвело на нее большое впечатление.
Неужели он окончательно обидел Хилью?
Роланд еще раз припомнил весь разговор по телефону и нашел, что не сказал ничего особенно плохого. Обычные упреки. Только одна фраза насчет таблеток для похудения, наверно, была лишней. Роланд был достаточно беспристрастен, чтобы вспомнить об этом. Он не мелочен, совсем нет.
И тут же Роланд почувствовал: если все останется так, как есть, если ничего не изменится, катастрофа неминуема. Противники выклюют ему глаза, Хилья даст отставку. Или не даст? У них, как-никак, почти взрослые дети.
Да, он не должен был спрашивать Хилью, не задерживают ли ее процедуры, связанные с похудением, не из-за этого ли она не может приехать? Тут он поступил грубо, почти жестоко. Каждая женщина хочет быть красивой, и если по нынешним критериям предпочтение отдается стройным, то нет ничего предосудительного в том, что Хилья применяет таблетки. К тому же он сам привез их из Стокгольма. Он, Роланд, все-таки свинья, так с женой не разговаривают.
Если бы Хилья хоть немножко почувствовала, что она не права. Но в ее голосе слышалось что угодно, только не виноватые интонации.
Нервы, проклятые нервы.
Что же будет дальше, если уже сейчас он не в состоянии владеть собой. Особенно, если все сорвется? Мир кишит негодяями, у человека принципиального множество противников и врагов.
Хилья наверняка не простит его так легко. Хилья будет ему помнить «процедуры для похудения»!
Нервы. И еще раз нервы. Нервы человека, которого поджаривают, как салаку на вертеле.
Было бы это в первый раз. Но он в последнее время с невероятной легкостью оскорбляет сотрудников. Может быть, это просто болезненное себялюбие? Или болезненно то, что он потом упрекает себя? Нет, себялюбец не совался бы постоянно в огонь. Он всегда оставался верен себе, даже в те годы, когда все отвергали свои прежние принципы. Он — не Рийсман, то и дело меняющий позицию. Для него всегда было главным не его собственное «я», а принцип. Зачем же напрасно посыпать голову пеплом.
Роланд многого ждал от сегодняшнего воскресного дня. Погода была чудесная, солнце, почти полная тишина. Первый настоящий весенний день. Они бродили бы по лесным тропинкам, болтая о том, о сем. Возможно, его внутреннее напряжение ослабело бы, вдруг он даже загорелся бы. В необычной обстановке Хилья и раньше умела его зажечь, во всяком случае, он мог бы проверить себя. А теперь день испорчен. И не только сегодняшний день, а вся неделя, все то время, что ему еще остается пробыть здесь.
Телефонный разговор был ни к чему. Зачем он вообще настаивал, чтобы жена приехала. Он ведь не был уверен в себе.
Дурацкое положение, прямо идиотское.
Врачи рекомендуют покой, отдых, говорят, что он переутомился, долгие годы работал сверх сил, нервы от постоянного напряжения стали чувствительными. Но все пройдет, утверждают они, главное — покой, отдых. Пусть он побольше бывает на свежем воздухе, гуляет, утомляется физически, тогда все восстановится.
Роланд жаловался врачу только на усталость, упадок работоспособности, раздражительность, нервное напряжение. Видно, врач что-то примыслил от себя, иначе почему бы он стал утешать — мол, все восстановится. «Идиот! — выругал себя Роланд.— Врач имел в виду работоспособность и нормальное самочувствие». Самочувствие и работоспособность — это и есть самое главное. Будь самочувствие нормальным, будь оно таким.
как раньше, тогда и все остальное было бы таким, как раньше. Но до сих пор ничего не изменилось. Вот уже три недели, как Роланд всячески за собой ухаживает, а нервы расшалились, пожалуй, хуже, чем раньше.
Неужели он действительно банкрот?
Роланд скрывал состояние своих нервов от сотрудников и даже от Хильи. Он, правда, говорил о высоком кровяном давлении, но демонстративно махал рукой, когда ему советовали полечиться. Его считали неутомимым тружеником, которому для отдыха достаточно четырех часов в сутки, и он не хотел бросать тень на свою репутацию. Уезжая в дом отдыха, Роланд мотивировал это не необходимостью поправить здоровье, а тем, что работа заставляет. Говорил о своем исследовании, с которым возился уже много лет, — теперь, дескать, от него требуют закончить работу в определенный срок Он взял с собой рукописи, различные выписки, три папки с результатами опытов, две тысячи двести перфокарт, таблицы, целую стопку специальных книг. Он разложил все это в своей комнате, и персонал дома отдыха сразу же стал отзываться о нем с почтением, Роланд ничего не имел против. Но в действительности он и не присаживался к столу, работать не было никакой охоты.
Что-то все-таки обстоит гораздо хуже, чем говорят врачи.
Конечно, врачи правы в том, что ему нужен покой. Но не кладбищенская тишина и покой могилы. Просто надо, чтобы ему не мешали, чтоб он не чувствовал никаких тормозов. Чтобы дали ему полную свободу действий. Тогда бы он наверняка справился и со своими делами, и с оппонентами. Но пока его связывают по рукам и ногам, пока ему не дают везти груз, который, может быть, только он и в состоянии везти,— ничто не улучшится. Он мог бы уже несколько лет действовать в полную силу, кое-где уже и действуют, а он изволь без конца что-то обосновывать, чего-то ждать.
В конце концов, он может махнуть рукой и вообще отойти в сторону. В грустные минуты Роланд думал даже о том, чтобы оставить науку и переменить профессию. В такие минуты он впадал в уныние и представлял себе, как он где-нибудь в тихом уголке, вдали от людей, копошится над чем-то. Что он будет делать, Роланд еще в точности не знал. Правду говоря, характер работы не имел для него никакого значения. Главное — не быть вечно настороже. Роланд завидовал лесникам и садовникам: именно их профессия, казалось ему, такова, что помогает обрести утраченное равновесие. Было и еще одно занятие, привлекавшее его, пожалуй, сильнее всего: торговать в лавке где-нибудь в сельском захолустье. В детстве Роланд завидовал приказчику, работавшему в крестьянской лавке его отца. Этот парень, с его бойкой речью и вольными замашками, представлялся ему идеалом человека. Гораздо больше, чем отец, желавший отдать сына в учение и сделать пастором. Но Роланд прекрасно знал, что сейчас нет уже прежних крестьянских лавок, где пахнет селедочным рассолом, дегтем, свежевыдубленной кожей, нет и разбитных приказчиков, которые волочатся за девушками всех окрестных волостей и ловко надувают и покупателей, и хозяев, чтобы потом открыть собственную торговлю.
Роланд ясно сознавал, насколько наивны такие мысли. В нем всегда было сильно чувство реального, он смеялся над своим ребячеством. И все же глупые мысли возникали снова и снова. Особенно по ночам, когда не спалось, когда казалось, что вся его деятельность зашла в тупик, и его захлестывал прилив гнетущей жалости к себе. Роланд не выносил таких мыслей, он был натурой борющейся, чувствовал себя хорошо только в наступлении, только в атаке. А то, что им часто овладевала жалость к самому себе, Роланд относил на счет нервов.
Роланд стал бояться женщин. И своей жены Хильи тоже. Ее, может быть, даже больше, чем других. С другими он мог, в конце концов, вести себя так, как сам находил нужным, а с желаниями и требованиями Хильи он вынужден был считаться.
Порой Роланд думал, не мстит ли ему судьба за то, что он отбил Хилью у мужа. Хорошо, что архитектор умер уже несколько лет назад, а то Хилья могла бы снова уйти к нему. До инсульта архитектор успел стать знаменитым, написал великолепную книгу об основах архитектуры и создал проект совхозного центра, отмеченный всесоюзной премией. Роланд тоже пользовался известностью, по крайней мере, в кругах специалистов, но временами, когда ему, в момент какого-либо кризиса, случалось взглянуть на себя со стороны, Роланд, к своему огорчению, убеждался, что его известность зиждется не столько на его собственных достижениях, сколько на полемике с другими.
В одном Роланд был убежден: Хилья не будет долго мириться с таким положением. Хилья всегда его подталкивает вперед, но что он может сделать, если все оборачивается против него? До сих пор центр его поддерживал, но не означает ли эта затяжка с решением, что и там начинают поглядывать косо?
И вот теперь разговор по телефону подействовал так убийственно: все мысли, гложущие душу, нахлынули, точно прорвав плотину.
Неужели действительно он в глазах других точно часы с ослабевшей пружиной? Неужели даже Хилья думает, что пружину уже ничем не завести? Сейчас это казалось Роланду до ужаса правдоподобным. Иначе почему Хилья не приехала, почему она в последнее время вообще ведет себя так резко? Хилья как будто ищет возможности с ним поссориться. Внезапно возникшая мысль была угрожающей, Роланд почувствовал себя волком, загнанным на край обрыва, волком, уже не способным держать стаю в повиновении.
Сейчас у Роланда опять было такое состояние, когда он мог смотреть на себя критически. В последнее время он работал как бы вполсилы. Он делает все, что необходимо по предписаниям и директивам, следит за ходом плановых работ, ничего особенно не запускает. Как и раньше, требует все новых опытов и бесконечной переработки рукописей, но это все не то. Где новые начинания, где умение увидеть проблему в каком-то неожиданном аспекте? Сила инициативы иссякла, рассыпалась, просочившись сквозь пальцы, точно песок. У него всегда было развито чувство времени, он обычно умел предугадывать изменения, связанные и с его повседневной деятельностью. По мнению противников Роланда, именно эта его способность была одним из главных факторов, обеспечивавших ему успех. Но на этот раз чутье, казалось, его обманывало. Во всяком случае, успех, если он вообще придет, должен был бы прийти уже давно. На заседаниях совета и совещаниях Роланд больше не выступал со своей обычной боевитостью. А ведь он раньше чувствовал себя на всевозможных конференциях и дискуссиях как рыба в воде. С ним считаются меньше, чем раньше, все чаще сомневаются в непогрешимости его точки зрения. По примеру Рийсмана и Вийгиссаара даже подчиненные начинают подавать голос, особенно на обсуждениях. Он старый воробей, он умеет перед другими сохранять уверенный, а если нужно, и высокомерный тон, он и теперь не побоится пойти против мнения остальных. Но он больше не чувствует прежнего удовлетворения. Самое тяжелое — это вечера дома. Он сидит над своими и чужими исследованиями, почти механически царапает на полях рукописи какие-то замечания или пишет длинные рецензии, бесстрастно, без внутреннего огня. Заставляет себя сидеть за письменным столом до полуночи и лишь тогда отваживается проскользнуть в спальню, когда Хилья уже спит. Дом отдыха имеет хотя бы то преимущество, что здесь он может ложиться в постель когда захочет.
Так жить дальше невыносимо. Слишком тяжело для человека, которого все считают исключительно работоспособным, энергичным, боевым, даже задиристым.
Ни в чем больше нельзя быть уверенным. В конце концов, все его усилия могут оказаться истраченными впустую. В случае неблагоприятного поворота событий его просто заклюют. Едва ли это укрепит его нервы, едва ли Хилья останется ему верна. Бернард был не единственным. Но он, Роланд, не вправе обвинять Хилью, Хилья имела бы полное право отвернуться от него. Она все-таки женщина, зрелая женщина со всеми своими эмоциями.
Роланд, считавший себя прирожденным вожаком, безразлично, где бы он ни работал, теперь чувствовал себя лишь одной из букашек в каком-то огромном кишащем рое, где все стараются протиснуться вперед, переползают одна через другую, куда-то стремятся, ни-сколь не заботясь о своих сородичах. Он даже начал опасаться за свой рассудок.
После того как Хилья прервала их разговор, Роланд еще долго держал в руке умолкшую телефонную трубку. Ему казалось, будто случилось что-то непоправимое, ему вдруг стало бесконечно жаль Хильи, жаль, что она с каждым днем все отдаляется от него, все отдаляется. Хилья нравилась ему по-прежнему, он был убежден, что в состоянии пустить себе пулю в лоб, если она уйдет к другому. Собака на сене, подумал он грустно. Хилья подозревала, что у него появились любовницы,—пусть уж лучше это, чем унизительная правда. Роланд был верен Хилье, он был слишком влюблен в жену, чтобы охотиться за новыми связями. Два-три раза он все же изменил Хилье, но не считал случайные хмельные шалости великим грехом, они не меняли его отношения к жене. Хилья всегда его понимала и подбадривала, даже тогда, когда его постигали серьезные удары, когда его пытались оклеветать, сомневались в подлинности его диплома и обзывали профаном; иногда Роланду казалось, что жена чувствует себя как будто виноватой из-за него, упрекает себя в том, что не может помочь мужу. Сейчас Роланд уже так не думал. Сейчас Хилья выглядела в его глазах человеком, разочаровавшимся в своем браке.
После прерванного телефонного разговора Роланд решил пойти погулять. Собственно, ему не следовало бы оставаться одному, это он вскоре понял, но было уже поздно предпринимать что-либо другое. На него тотчас же навалились тягостные мысли. Роланду казалось: у него ничто никогда не изменится, жизнь прожита впустую, он попросту неудачник, от которого никому никакой пользы, даже самому близкому человеку —-собственной жене.
Роланд уже изучил все дорожки и просеки примерно в радиусе пяти километров. Километрах в четырех находился штабель окоренных бревен, Роланд каждый день перекладывал их, чтобы утомиться физически. Пот лил градом, мышцы болели, и больше ничего. Нервы по-прежнему оставались натянутыми, любой пустяк мог вывести его из равновесия.
Всю жизнь Роланд работал, не жалея сил, даже злейший враг не смог бы обвинить его в лености, а каков итог? Он истеричный, изношенный мужчина. Здесь, в доме отдыха, где Роланд оказался не в состоянии работать, он пришел к такому выводу. Сейчас, после телефонного разговора, который окончательно выбил его из седла, Роланд чувствовал это с болезненной ясностью. И в то же время сознавал, что никто не смог бы понять, почему он так о себе думает. Разве нет у него солидного положения, высокого заработка после присвоения ученой степени, а кроме того, доходов от выступлений по радио и телевидению и публикации статей? Многие ему завидуют. О-о, как ты хорошо выглядишь, удивляются знакомые. Или: ты, брат, далеко пошел, преуспеваешь! Если под преуспеянием подразумевать то, что он здоровается за руку со всеми академиками и доброй половиной министров, что его иногда посылают за границу на научные конференции, что он пользуется служебной машиной, живет в построенном в тридцать восьмом году хорошем доме, в четырехкомнатной квартире, что ему не приходится вертеть в пальцах каждую копейку, прежде чем ее истратить, тогда, конечно, он далеко пошел. Но какой ценой все это достигнуто! И почему его не пускают еще дальше, чтобы он наконец выбрался в своей деятельности на полный простор
Хотя солнечные лучи пронизывали сосновый лесок насквозь, Роланд шагал словно впотьмах. Через каждый десяток-другой шагов он снова думал о том, что песня его, видно, спета, что, несмотря на все его усилия, приближается день, когда вся жизнь полети р к черту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33