.. Эрма, которого считали убежденным революционным борцом, сыграл предательскую роль, много наделал зла еще и в Ленинграде, клеветникам слишком легко верят... Теперь ему, Энноку, указали фамилии четырех надежных товарищей, но случилось, что один, которого он знал раньше и на которого возлагал большие надежды, в последнюю минуту эвакуировался, двое других были расстреляны сразу же после прихода немцев, четвертый вел себя так, будто ничего не знает, видимо, боялся за свою шкуру. Только через три недели Эннок встретился с Мадисом — он считал этот день самым счастливым. У Мадиса он скрывался в тридцатом году, тогда у Мадиса была швейная мастерская в Раквере. Отличный портной, он имел много заказчиков, жил в достатке, но домогал Энноку и его товарищам. Логика человеческого
поведения иногда бывает странной. Мадис и теперь строчит на машинке, сейчас тоже дал убежище, сказал, что его никто не станет подозревать. У Мадиса Эннок и скрывался две недели. Через Мадиса он познакомился с Оскаром, у которого кулаки убили брата-близнеца. Оскар, озлобленный и вместе с тем сдержанный человек, был твердо уверен, что немцев побьют, и поклялся, когда война кончится, свести счеты с убийцей брата. Оскар жил за городом, работал на железной дороге и обещал устроить туда же и Эннока. Если считать двух помощников «сетью», то подпольную сеть, хотя бы одно очко сети, он, Эннок, уже сплел, большего он не успел сделать. Следователь не поверил бы. Немецкий состав с боеприпасами свалился под откос, и где-то в лесу нашли убитыми двух фрицев. Оба случая объявили делом рук коммунистов. Но поезд сошел с рельсов из-за неумелых действий машиниста, по крайней мере, так утверждал Оскар. Конечно, он, Эннок, не единственный, кого оставили в городе, но его деятельность ограничилась тем, что он нашел двух надежных товарищей. Рабочих с суконной фабрики еще рано было считать своими людьми, но он надеялся, что и на них вскоре можно будет опереться. Если бы все не случилось так внезапно, если бы он хоть двумя неделями раньше представлял себе, какие задачи его ожидают, он, может быть, действительно уже смог бы взрывать поезда...
— Вы знаете Яана Эннока?
Такого вопроса Эннок не ждал, ему вдруг показалось, что все пропало, что они играют с ним, как кошка с мышью, что они уже с самого начала знали, кто он такой. Он чувствовал, что надо отвечать быстро, сейчас нельзя медлить — молчание равносильно признанию. Следователи всегда стараются захватить врасплох, это их уловка. Но он не мог раскрыть рот, удар был слишком неожиданным... Однако нельзя же так глупо молчать, пусть даже все уже решено.
— Кого?
Хорошо, что хоть так догадался буркнуть.
— Яана Эннока.
Эннок медленно покачал головой. Кто им подсказал это имя? Даже Мадис не знает его настоящей фамилии. А может, все-таки знает, его снимок с настоящей фамилией когда-то был помещен в газете. Для Мадиса он Эдмунд Мятлик. Правила конспирации тре-
бовали, чтобы он был Мятликом. Кто это смеется? А-а, это следователь, он смеется так, как будто в самом деле обрадован. Теперь надо быть начеку.
— Значит, вы не знаете Яана Эннока?
Эннок заметил, что девичьи глаза следователя, оттененные длинными ресницами, уже не смеялись. Собственно, в них не виднелось искорок смеха и раньше, когда рот смеялся, они все время оставались холодными, и этот холодный взгляд был прикован к Энноку.
— Не знаю,— ответил Эннок. Отрицать— это было все же единственно правильным.
Следователь опять засмеялся, на этот раз — всем лицом. Он был и в самом деле чем-то доволен, может быть, тем, что удалось загнать допрашиваемого в тупик? И тут Эннок услышал, как открылась дверь. Он знал, что это вошел шорник, он всегда входит, когда открывается дверь. Сегодня Занден нетерпелив, как и вообще в последние дни,— поспешил вызвать палачг, а ведь допрос едва начался. Видно, уверен в своей версии и ему не терпится получить подтверждение. Эннок не повернул головы — надо показать, что он не боится того, что сейчас начнется, он не станет петь ту песню, которой ждет Занден. О, если бы его, Эннокг, последний предел оказался далеко, так далеко, что они потеряли бы терпение раньше и поставили его к стенке. Эннок снова весь напрягся: вчера шорник ударил, не говоря ни слова, может и сегодня так сделать. Все же плечи вздрогнули. Надо крепче держать себя в руках, воля не должна слабеть, если ослабеет воля — это уже и есть предел. Смерть должна наступить раньше. Эннок все время смотрел на следователя, не отводя глаз, это казалось ему сейчас самым важным, это как будто помогало отодвинуть рубеж подальше. Странно, почему не закрывается дверь, почему ее так долго держат открытой? И вдруг слух Эннока уловил шаги нескольких человек. Он не повернул головы, какое ему дело до вошедших. Один из них волочил ноги, так тащатся избитые заключенные... Вдруг арестован Мадис или Оскар?
Следователь встал и поспешно шагнул навстречу вошедшим. Послышался звук передвигаемого стула, кто-то дышал тяжело — по-видимому, тот, кто волочил ноги
— Посидите. Это бас Зандена. Следователь подошел к Энноку.
— Арестованный Эннок, встаньте!
Эннок продолжал сидеть.
Кто-то схватил его за плечо. Незнакомый голос крикнул:
— Встать!
.Теперь Эннок поднялся.
— Повернитесь!
Это опять Занден рычит басом.
Эннок повиновался. Он успел собраться с силами, он был готов ко всему, даже к встрече с Мадисом, даже к тому, что перед ним окажется кто-нибудь из таллинских товарищей, он еще верил в себя, по крайней мере, старался верить в себя.
Теперь он увидел вошедших. Они находились близко, комната была небольшая. Трое из них были мужчины, неизвестные ему мужчины. Взгляд Эннока еле скользнул по ним, он во все глаза смотрел лишь на одного человека, на сидящую на стуле седую старую женщину. Там сидела женщина, которую он сразу узнал. Слава богу, хозяйка осталась жива... Неужели она тоже арестована? Но что же с ней случилось, почему ее руки и ноги так вяло висят? О господи, она парализована! Чувство вины, охватившее Эннока, не позволяло ему посмотреть женщине в глаза, потом он все же заставил себя это сделать: ему хотелось попросить прощения у парализованной, и взгляд его невольно стал теплее.
На Эннока смотрели тусклые глаза. Видят ли вообще эти глаза, узнает ли его женщина? Эннок желал, чтобы она его узнала, хотя для него было бы лучше, если б этого не случилось. Что значат сейчас эти палачи, следящие за ними? Главное, чтобы старушка поняла его, поняла, что он жалеет и просит прощения, хотя исправить уже ничего нельзя.
— Видели вы когда-нибудь раньше этого человека?
Эти слова Зандена были обращены к женщине. Голос его звучал не злобно, а рокочуще-мягко, и все же старушка вздрогнула — так, по крайней мере, показалось Энноку. Теперь в глазах женщины появилась жизнь, в них проглянул испуг, у Эннока создалось впечатление, будто она боится, боится не Зандена, а его.., видит в нем свою беду, свою смерть. Эннок волновался, он с трудом владел собой, желание попросить у женщины прощения становилось все сильнее.
— Вы меня поняли?—спросил следователь у парализованной. Он по-прежнему говорил мягко.— Знаете ли вы преступника, который стоит перед вами? Не пьь
таитесь говорить, это вас утомит, мы поймем вас, если вы просто кивнете головой. Знаете вы его или нет? Эннок не смог сдержаться.
— Я не преступник,— произнес он возбужденно.
— Молчать! — крикнул ему Занден и снова обра тился к женщине: — Мы ждем, госпожа Гренберг.
Энноку почудилось, что теперь женщина узнала его. Ему было безразлично, кивнет она или нет, он волновался не из-за этого, он боялся осуждающего взгляда, боялся упрека, который мог прочесть в этом взгляде. Понимает ли несчастная, что он сожалеет и просит прощения, понимает ли она это? Эннок вдруг осознал, что он, ища пристанища, поступил как эгоист, что он не имел права подвергать опасности добрую старую женщину, совсем ему чужую. Просясь к ней на ноч-> лег, он сказал, что идет издалека и что ему предстоит еще долгий путь, что он здесь никого не знает и поэтому вынужден таким образом искать крова. Хозяйка ни о чем не спрашивала, долго смотрела на него, ни слова не говоря, и наконец пригласила из коридора в комнату. Только потом, за горячим чаем, Эннок добавил, что хотя он и не злоумышленник, но лучше будет, если никто не узнает, что он тут ночует. Тогда у Эннока осталось впечатление, что женщина поняла, кто сидит перед ней, иначе она не спрятала бы его от соседки. Эннок и сейчас думал так, но чувства вины это не смягчало.
И вот теперь они смотрели друг другу в глаза. В се взгляде он не мог уловить ни упрека, ни обвинения, ни гнева, ни ненависти, но и никаких других чувств. Так ему казалось, и его угнетало, что он не может ничего прочесть в глазах парализованной.
— Уведите!
Голос Зандена прервал молчание. Двое полицейских в форме подхватили женщину под руки и подняли со стула. Третий, видимо, шпик, в штатской одежде, развел руками. Полицейские не хотели себя утруждать лишними усилиями, безжизненные ноги женщины волочились по полу. Что-то сдавило Энноку горло.
Когда дверь закрылась за ушедшими, следователь заметил:
— У вас, оказывается, даже совесть есть!
Эннок молчал, он цочти не слышал насмешки следователя, все еще под впечатлением встречи.
— Вы скрывались у Гренберг, уборщицы школы в Рийзипере!
— Я никогда ее раньше не встречал,— сказал Эннок; он должен был отвечать так, иначе он не мог.
— Ваши глаза вас выдали,— раздраженно крикнул Занден.
— Вы принимаете меня за кого-то другого, — ответил Эннок.
— Я не сомневаюсь в том, что вы скрывались у Гренберг. Я не сомневаюсь, что вы Яан Эннок^
Эннок молчал, он даже не следил тщательно за следователем, он думал о женщине, к которой Занден обратился «госпожа Гренберг» Хотел ли он повлиять на несчастную парализованную своей обходительностью? Или она все же не была арестована? Женщина не кивнула головой, она не свидетельствовала против него, Эннока, она второй раз пожертвовала собой. Старая уборщица тысячу крат имела право обвинить его, и все же в ее взгляде не было ни упрека, ни осуждения. Чувство благодарности к человеку, который так много выстрадал из-за него, заслонило все остальное. Эннок как будто и не находился сейчас у следователя, где нельзя забываться ни на секунду.
Эннок был так погружен в свои мысли, что не слышал, как вошел шорник. Удар резиновой дубинки и Жгучая боль в затылке вернули его в эти каменные стены. Даже после десятого жестокого удара он еще смог удержаться на стуле — у него словно прибавилось сил. Только когда шорник немного перевел дух от усталости, Эннок будто свалился в какую-то бездонную пропасть..
Плещет вода... где это он, на море? Почему лодка вдруг так закачалась, откуда эти волны, неужели начинается буря? До берега только пять-шесть километров, через час они будут там. Умелые гребцы добрались бы, наверное, скорее. Волны захлестывают лодку, тот, кто не гребет, должен вычерпывать воду, вода прибывает со странной быстротой. Одежда хоть выжми, га теле нитки нет сухой; ничего, на берегу будет тепло, берег, к которому они приближаются, это добрый берег. Его и не видно — волна такая высокая... От холодной воды коченеет тело. Лодка тонет, ей-богу, лодка тонет, волна залила ее по самые борта, но весла бросать нельзя... Видят ли их с берега?
Откуда-то слышны голоса... Люди ведь не ходят по морю, и все же голоса слышны, человеческие голоса, но язык чужой, это не эстонский язык... Они уже уто-
нули? Это немецкий язык, ей-богу, немецкий. Кто же это говорит? Что-то здесь не так, все это бред.
Где он находится?
Эннок почувствовал холод, его одежда промокла насквозь. Неужели они бросили его в море — те, что говорили по-немецки?
Что случилось, почему он не может открыть глаза? Лодка уже не качается. Это был сон? Бодрствует он или спит?
Постепенно Эннок все понял. Он лежит на полу в комнате следователя, они облили ему голову водой. Кто-то подошел, вода опять с шумом полилась Энноку на шею, он вздрогнул, глаза сами открылись.
— В порядке,— сказал кто-то.
— Долго ты будешь нас морочить?
Эннок узнал голос шорника. Теперь нельзя лежать, тот будет бить ногой в живот. Он попытался встать. Мокрая одежда прилипла к телу. Сколько ведер воды ему вылили на спину?
— Помогите ему встать!
Шорник хотел схватить его — грубые руки причиняли боль Эннок вырвался и поднялся сам. Если шорник ударит, он треснет его тоже. Палач не ударил, наверно, не дали! новой команды. Эннок стоял посреди комнаты, с одежды текла на пол вода, холод пробирал все сильнее.
— Садитесь.
Шорник опять хотел не то поддержать его, не то толкнуть, Эннок снова вырвался. До стула было два шага, он преодолел их и сел. Опять закружилась голова, затошнило, от мокрой одежды холод проникал до костей.
— Мы все знаем, вам нет смысла отрицать. Следователи всегда заявляют, что им все известно
й что отрицать нет смысла, так ему всегда говорили. Откуда они узнали его имя? Старушку уборщицу выдала соседка, а кто предал его, Эннока? Кто-нибудь из таллинских товарищей, не выдержавший пыток?
— Мы действительно все знаем,— повторил следователь.
Пусть повторяет десять раз, сто раз, тысячу раз. Занден может думать что хочет, чем он подтвердит домыслы где у него факты?.. Что это следователь говорит? Откуда они, это знают, кто-то, наверное, разболтал... Теперь надо быть настороже.
— Мы знаем, например, что вы в свое время, тайно перейдя границу, отправились в Россию. Через
несколько лет возвратились, уже имея соответствующую подготовку подпольного организатора. Вам не повезло, вы в конце концов попались и были приговорены к каторжным работам. В тридцать восьмом году освободились по амнистии, и вас и ваших товарищей принудили, именно принудили уехать из Эстонии. Помните — морем, на лодке. В Ленинграде вас не встретили с цветами, товарищ Эннок, а даже посадили на некоторое время за решетку. Только к концу 1940 года вам удалось снова завоевать доверие и вы вернулись в Эстонию. Очевидно, вы сами выразили желание возвратиться. Как видите, нам действительно все известно. Какой же смысл еще скрывать, что вас как опытного подпольщика оставили в Эстонии для организации сопротивления.
Они знают дьявольски много, они знают даже о том жутком недоразумении. Кто же это рассказал о том, что он, Эннок, был под подозрением, откуда они добыли такие сведения? Наверное, кто-нибудь из таллинских сболтнул лишнее. Мадис ничего не знает о той страшной ошибке, он, Эннок, все таил в себе. Кто это дал волю языку, кто оценил свою жизнь дороже, чем честь революции? Кто? От него они не услышат ничего, он не признает себя виновным ни в чем, лишь бы сил хватило до конца...
Все тело Эннока сотрясалось от холодной дрожи, Что, если потребовать сухую одежду? Нет, он не станет их просить, сухая одежда не спасет ни от чего, да они и не дадут ее. А может, все-таки принесут другую рубашку?
Занден продолжал:
— Вы убили Эдмунда Мятлика и присвоили его документы. Помимо всего прочего, вам придется нести ответственность за совершенное вами убийство.
И тут Эннок увидел рядом с лицом Зандена лицо школьной уборщицы. Госпожа Гренберг улыбнулась ему, и Эннок ответил ей улыбкой.
— Смотрите, он ухмыляется! — удивился шорник.
— Что вы можете сказать по поводу моих слов? — спросил следователь.— Перестаньте улыбаться.
— Я требую сухую одежду,— ответил Эннок. Улыбка не исчезла с его лица.
— Требуешь? — заорал шорник.— Я тебе сейчас шкуру разогрею!
Эннок видел, как поднялась рука, он не пытался уклониться от удара, да это и не помогло бы. У него уже не было сил защищаться, а если бы сил и хватило, то и тогда это не помогло бы — его бы связали и продолжали мучить. Надо держать голову высоко, это единственная верная защита.
Куда исчезло лицо госпожи Гренберг? Эннок понимал, что улыбающееся лицо ему только привиделось, и все же было жаль, что призрак рассеялся.
Гнусная тварь, он не бьет в полную силу, может, хватить его тоже? Голова Эннока моталась из стороны в сторону, как по ней били, во рту появилась кровь. Он боялся, что упадет со стула, но нет, не упал, только перед глазами все завертелось. Падать нельзя, шорник только этого и ждет. Откуда это несет водкой?
— Ну, жарче стало? — спросил шорник, отдуваясь, и остановился, как будто выжидая.
Эннок не ответил, слова как будто не доходили до его сознания, да он, видно, уже и не был в полном рассудке. Он не ощущал ни вкуса крови во рту, ни боли, тело было бесчувственным. Письменный стол перед его глазами заколыхался.., Где он находится, кто это пляшет вокруг него?
Лодка качается, почему лодка качается, если море спокойно? Или им дали лодку, которая должна утонуть, от охранки всего можно ожидать. С берега их должны все же видеть, берег уже недалеко, Куда его привезли, почему его ведут на допрос, это какое-то ужасное недоразумение, должны же они это понять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
поведения иногда бывает странной. Мадис и теперь строчит на машинке, сейчас тоже дал убежище, сказал, что его никто не станет подозревать. У Мадиса Эннок и скрывался две недели. Через Мадиса он познакомился с Оскаром, у которого кулаки убили брата-близнеца. Оскар, озлобленный и вместе с тем сдержанный человек, был твердо уверен, что немцев побьют, и поклялся, когда война кончится, свести счеты с убийцей брата. Оскар жил за городом, работал на железной дороге и обещал устроить туда же и Эннока. Если считать двух помощников «сетью», то подпольную сеть, хотя бы одно очко сети, он, Эннок, уже сплел, большего он не успел сделать. Следователь не поверил бы. Немецкий состав с боеприпасами свалился под откос, и где-то в лесу нашли убитыми двух фрицев. Оба случая объявили делом рук коммунистов. Но поезд сошел с рельсов из-за неумелых действий машиниста, по крайней мере, так утверждал Оскар. Конечно, он, Эннок, не единственный, кого оставили в городе, но его деятельность ограничилась тем, что он нашел двух надежных товарищей. Рабочих с суконной фабрики еще рано было считать своими людьми, но он надеялся, что и на них вскоре можно будет опереться. Если бы все не случилось так внезапно, если бы он хоть двумя неделями раньше представлял себе, какие задачи его ожидают, он, может быть, действительно уже смог бы взрывать поезда...
— Вы знаете Яана Эннока?
Такого вопроса Эннок не ждал, ему вдруг показалось, что все пропало, что они играют с ним, как кошка с мышью, что они уже с самого начала знали, кто он такой. Он чувствовал, что надо отвечать быстро, сейчас нельзя медлить — молчание равносильно признанию. Следователи всегда стараются захватить врасплох, это их уловка. Но он не мог раскрыть рот, удар был слишком неожиданным... Однако нельзя же так глупо молчать, пусть даже все уже решено.
— Кого?
Хорошо, что хоть так догадался буркнуть.
— Яана Эннока.
Эннок медленно покачал головой. Кто им подсказал это имя? Даже Мадис не знает его настоящей фамилии. А может, все-таки знает, его снимок с настоящей фамилией когда-то был помещен в газете. Для Мадиса он Эдмунд Мятлик. Правила конспирации тре-
бовали, чтобы он был Мятликом. Кто это смеется? А-а, это следователь, он смеется так, как будто в самом деле обрадован. Теперь надо быть начеку.
— Значит, вы не знаете Яана Эннока?
Эннок заметил, что девичьи глаза следователя, оттененные длинными ресницами, уже не смеялись. Собственно, в них не виднелось искорок смеха и раньше, когда рот смеялся, они все время оставались холодными, и этот холодный взгляд был прикован к Энноку.
— Не знаю,— ответил Эннок. Отрицать— это было все же единственно правильным.
Следователь опять засмеялся, на этот раз — всем лицом. Он был и в самом деле чем-то доволен, может быть, тем, что удалось загнать допрашиваемого в тупик? И тут Эннок услышал, как открылась дверь. Он знал, что это вошел шорник, он всегда входит, когда открывается дверь. Сегодня Занден нетерпелив, как и вообще в последние дни,— поспешил вызвать палачг, а ведь допрос едва начался. Видно, уверен в своей версии и ему не терпится получить подтверждение. Эннок не повернул головы — надо показать, что он не боится того, что сейчас начнется, он не станет петь ту песню, которой ждет Занден. О, если бы его, Эннокг, последний предел оказался далеко, так далеко, что они потеряли бы терпение раньше и поставили его к стенке. Эннок снова весь напрягся: вчера шорник ударил, не говоря ни слова, может и сегодня так сделать. Все же плечи вздрогнули. Надо крепче держать себя в руках, воля не должна слабеть, если ослабеет воля — это уже и есть предел. Смерть должна наступить раньше. Эннок все время смотрел на следователя, не отводя глаз, это казалось ему сейчас самым важным, это как будто помогало отодвинуть рубеж подальше. Странно, почему не закрывается дверь, почему ее так долго держат открытой? И вдруг слух Эннока уловил шаги нескольких человек. Он не повернул головы, какое ему дело до вошедших. Один из них волочил ноги, так тащатся избитые заключенные... Вдруг арестован Мадис или Оскар?
Следователь встал и поспешно шагнул навстречу вошедшим. Послышался звук передвигаемого стула, кто-то дышал тяжело — по-видимому, тот, кто волочил ноги
— Посидите. Это бас Зандена. Следователь подошел к Энноку.
— Арестованный Эннок, встаньте!
Эннок продолжал сидеть.
Кто-то схватил его за плечо. Незнакомый голос крикнул:
— Встать!
.Теперь Эннок поднялся.
— Повернитесь!
Это опять Занден рычит басом.
Эннок повиновался. Он успел собраться с силами, он был готов ко всему, даже к встрече с Мадисом, даже к тому, что перед ним окажется кто-нибудь из таллинских товарищей, он еще верил в себя, по крайней мере, старался верить в себя.
Теперь он увидел вошедших. Они находились близко, комната была небольшая. Трое из них были мужчины, неизвестные ему мужчины. Взгляд Эннока еле скользнул по ним, он во все глаза смотрел лишь на одного человека, на сидящую на стуле седую старую женщину. Там сидела женщина, которую он сразу узнал. Слава богу, хозяйка осталась жива... Неужели она тоже арестована? Но что же с ней случилось, почему ее руки и ноги так вяло висят? О господи, она парализована! Чувство вины, охватившее Эннока, не позволяло ему посмотреть женщине в глаза, потом он все же заставил себя это сделать: ему хотелось попросить прощения у парализованной, и взгляд его невольно стал теплее.
На Эннока смотрели тусклые глаза. Видят ли вообще эти глаза, узнает ли его женщина? Эннок желал, чтобы она его узнала, хотя для него было бы лучше, если б этого не случилось. Что значат сейчас эти палачи, следящие за ними? Главное, чтобы старушка поняла его, поняла, что он жалеет и просит прощения, хотя исправить уже ничего нельзя.
— Видели вы когда-нибудь раньше этого человека?
Эти слова Зандена были обращены к женщине. Голос его звучал не злобно, а рокочуще-мягко, и все же старушка вздрогнула — так, по крайней мере, показалось Энноку. Теперь в глазах женщины появилась жизнь, в них проглянул испуг, у Эннока создалось впечатление, будто она боится, боится не Зандена, а его.., видит в нем свою беду, свою смерть. Эннок волновался, он с трудом владел собой, желание попросить у женщины прощения становилось все сильнее.
— Вы меня поняли?—спросил следователь у парализованной. Он по-прежнему говорил мягко.— Знаете ли вы преступника, который стоит перед вами? Не пьь
таитесь говорить, это вас утомит, мы поймем вас, если вы просто кивнете головой. Знаете вы его или нет? Эннок не смог сдержаться.
— Я не преступник,— произнес он возбужденно.
— Молчать! — крикнул ему Занден и снова обра тился к женщине: — Мы ждем, госпожа Гренберг.
Энноку почудилось, что теперь женщина узнала его. Ему было безразлично, кивнет она или нет, он волновался не из-за этого, он боялся осуждающего взгляда, боялся упрека, который мог прочесть в этом взгляде. Понимает ли несчастная, что он сожалеет и просит прощения, понимает ли она это? Эннок вдруг осознал, что он, ища пристанища, поступил как эгоист, что он не имел права подвергать опасности добрую старую женщину, совсем ему чужую. Просясь к ней на ноч-> лег, он сказал, что идет издалека и что ему предстоит еще долгий путь, что он здесь никого не знает и поэтому вынужден таким образом искать крова. Хозяйка ни о чем не спрашивала, долго смотрела на него, ни слова не говоря, и наконец пригласила из коридора в комнату. Только потом, за горячим чаем, Эннок добавил, что хотя он и не злоумышленник, но лучше будет, если никто не узнает, что он тут ночует. Тогда у Эннока осталось впечатление, что женщина поняла, кто сидит перед ней, иначе она не спрятала бы его от соседки. Эннок и сейчас думал так, но чувства вины это не смягчало.
И вот теперь они смотрели друг другу в глаза. В се взгляде он не мог уловить ни упрека, ни обвинения, ни гнева, ни ненависти, но и никаких других чувств. Так ему казалось, и его угнетало, что он не может ничего прочесть в глазах парализованной.
— Уведите!
Голос Зандена прервал молчание. Двое полицейских в форме подхватили женщину под руки и подняли со стула. Третий, видимо, шпик, в штатской одежде, развел руками. Полицейские не хотели себя утруждать лишними усилиями, безжизненные ноги женщины волочились по полу. Что-то сдавило Энноку горло.
Когда дверь закрылась за ушедшими, следователь заметил:
— У вас, оказывается, даже совесть есть!
Эннок молчал, он цочти не слышал насмешки следователя, все еще под впечатлением встречи.
— Вы скрывались у Гренберг, уборщицы школы в Рийзипере!
— Я никогда ее раньше не встречал,— сказал Эннок; он должен был отвечать так, иначе он не мог.
— Ваши глаза вас выдали,— раздраженно крикнул Занден.
— Вы принимаете меня за кого-то другого, — ответил Эннок.
— Я не сомневаюсь в том, что вы скрывались у Гренберг. Я не сомневаюсь, что вы Яан Эннок^
Эннок молчал, он даже не следил тщательно за следователем, он думал о женщине, к которой Занден обратился «госпожа Гренберг» Хотел ли он повлиять на несчастную парализованную своей обходительностью? Или она все же не была арестована? Женщина не кивнула головой, она не свидетельствовала против него, Эннока, она второй раз пожертвовала собой. Старая уборщица тысячу крат имела право обвинить его, и все же в ее взгляде не было ни упрека, ни осуждения. Чувство благодарности к человеку, который так много выстрадал из-за него, заслонило все остальное. Эннок как будто и не находился сейчас у следователя, где нельзя забываться ни на секунду.
Эннок был так погружен в свои мысли, что не слышал, как вошел шорник. Удар резиновой дубинки и Жгучая боль в затылке вернули его в эти каменные стены. Даже после десятого жестокого удара он еще смог удержаться на стуле — у него словно прибавилось сил. Только когда шорник немного перевел дух от усталости, Эннок будто свалился в какую-то бездонную пропасть..
Плещет вода... где это он, на море? Почему лодка вдруг так закачалась, откуда эти волны, неужели начинается буря? До берега только пять-шесть километров, через час они будут там. Умелые гребцы добрались бы, наверное, скорее. Волны захлестывают лодку, тот, кто не гребет, должен вычерпывать воду, вода прибывает со странной быстротой. Одежда хоть выжми, га теле нитки нет сухой; ничего, на берегу будет тепло, берег, к которому они приближаются, это добрый берег. Его и не видно — волна такая высокая... От холодной воды коченеет тело. Лодка тонет, ей-богу, лодка тонет, волна залила ее по самые борта, но весла бросать нельзя... Видят ли их с берега?
Откуда-то слышны голоса... Люди ведь не ходят по морю, и все же голоса слышны, человеческие голоса, но язык чужой, это не эстонский язык... Они уже уто-
нули? Это немецкий язык, ей-богу, немецкий. Кто же это говорит? Что-то здесь не так, все это бред.
Где он находится?
Эннок почувствовал холод, его одежда промокла насквозь. Неужели они бросили его в море — те, что говорили по-немецки?
Что случилось, почему он не может открыть глаза? Лодка уже не качается. Это был сон? Бодрствует он или спит?
Постепенно Эннок все понял. Он лежит на полу в комнате следователя, они облили ему голову водой. Кто-то подошел, вода опять с шумом полилась Энноку на шею, он вздрогнул, глаза сами открылись.
— В порядке,— сказал кто-то.
— Долго ты будешь нас морочить?
Эннок узнал голос шорника. Теперь нельзя лежать, тот будет бить ногой в живот. Он попытался встать. Мокрая одежда прилипла к телу. Сколько ведер воды ему вылили на спину?
— Помогите ему встать!
Шорник хотел схватить его — грубые руки причиняли боль Эннок вырвался и поднялся сам. Если шорник ударит, он треснет его тоже. Палач не ударил, наверно, не дали! новой команды. Эннок стоял посреди комнаты, с одежды текла на пол вода, холод пробирал все сильнее.
— Садитесь.
Шорник опять хотел не то поддержать его, не то толкнуть, Эннок снова вырвался. До стула было два шага, он преодолел их и сел. Опять закружилась голова, затошнило, от мокрой одежды холод проникал до костей.
— Мы все знаем, вам нет смысла отрицать. Следователи всегда заявляют, что им все известно
й что отрицать нет смысла, так ему всегда говорили. Откуда они узнали его имя? Старушку уборщицу выдала соседка, а кто предал его, Эннока? Кто-нибудь из таллинских товарищей, не выдержавший пыток?
— Мы действительно все знаем,— повторил следователь.
Пусть повторяет десять раз, сто раз, тысячу раз. Занден может думать что хочет, чем он подтвердит домыслы где у него факты?.. Что это следователь говорит? Откуда они, это знают, кто-то, наверное, разболтал... Теперь надо быть настороже.
— Мы знаем, например, что вы в свое время, тайно перейдя границу, отправились в Россию. Через
несколько лет возвратились, уже имея соответствующую подготовку подпольного организатора. Вам не повезло, вы в конце концов попались и были приговорены к каторжным работам. В тридцать восьмом году освободились по амнистии, и вас и ваших товарищей принудили, именно принудили уехать из Эстонии. Помните — морем, на лодке. В Ленинграде вас не встретили с цветами, товарищ Эннок, а даже посадили на некоторое время за решетку. Только к концу 1940 года вам удалось снова завоевать доверие и вы вернулись в Эстонию. Очевидно, вы сами выразили желание возвратиться. Как видите, нам действительно все известно. Какой же смысл еще скрывать, что вас как опытного подпольщика оставили в Эстонии для организации сопротивления.
Они знают дьявольски много, они знают даже о том жутком недоразумении. Кто же это рассказал о том, что он, Эннок, был под подозрением, откуда они добыли такие сведения? Наверное, кто-нибудь из таллинских сболтнул лишнее. Мадис ничего не знает о той страшной ошибке, он, Эннок, все таил в себе. Кто это дал волю языку, кто оценил свою жизнь дороже, чем честь революции? Кто? От него они не услышат ничего, он не признает себя виновным ни в чем, лишь бы сил хватило до конца...
Все тело Эннока сотрясалось от холодной дрожи, Что, если потребовать сухую одежду? Нет, он не станет их просить, сухая одежда не спасет ни от чего, да они и не дадут ее. А может, все-таки принесут другую рубашку?
Занден продолжал:
— Вы убили Эдмунда Мятлика и присвоили его документы. Помимо всего прочего, вам придется нести ответственность за совершенное вами убийство.
И тут Эннок увидел рядом с лицом Зандена лицо школьной уборщицы. Госпожа Гренберг улыбнулась ему, и Эннок ответил ей улыбкой.
— Смотрите, он ухмыляется! — удивился шорник.
— Что вы можете сказать по поводу моих слов? — спросил следователь.— Перестаньте улыбаться.
— Я требую сухую одежду,— ответил Эннок. Улыбка не исчезла с его лица.
— Требуешь? — заорал шорник.— Я тебе сейчас шкуру разогрею!
Эннок видел, как поднялась рука, он не пытался уклониться от удара, да это и не помогло бы. У него уже не было сил защищаться, а если бы сил и хватило, то и тогда это не помогло бы — его бы связали и продолжали мучить. Надо держать голову высоко, это единственная верная защита.
Куда исчезло лицо госпожи Гренберг? Эннок понимал, что улыбающееся лицо ему только привиделось, и все же было жаль, что призрак рассеялся.
Гнусная тварь, он не бьет в полную силу, может, хватить его тоже? Голова Эннока моталась из стороны в сторону, как по ней били, во рту появилась кровь. Он боялся, что упадет со стула, но нет, не упал, только перед глазами все завертелось. Падать нельзя, шорник только этого и ждет. Откуда это несет водкой?
— Ну, жарче стало? — спросил шорник, отдуваясь, и остановился, как будто выжидая.
Эннок не ответил, слова как будто не доходили до его сознания, да он, видно, уже и не был в полном рассудке. Он не ощущал ни вкуса крови во рту, ни боли, тело было бесчувственным. Письменный стол перед его глазами заколыхался.., Где он находится, кто это пляшет вокруг него?
Лодка качается, почему лодка качается, если море спокойно? Или им дали лодку, которая должна утонуть, от охранки всего можно ожидать. С берега их должны все же видеть, берег уже недалеко, Куда его привезли, почему его ведут на допрос, это какое-то ужасное недоразумение, должны же они это понять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33