9 Венков было 63,
теткой не приходилась, ее просто звали так. Но она была неотъемлемой частью комбината, когда-то служила секретарем первого директора, теперь работала в проходной главного корпуса. Тетя Альма болтала что-то о шестом пальце, о нем теперь говорили все, и о красивой смерти, о красивых похоронах и о том, что председатель произнес трогательную речь, взволновался сам и растрогал всех присутствующих. Натан тысячу раз заслужил такие похороны.
Но и теперь шестой палец и трогательная речь председателя не произвели на Неэме Акимова никакого впечатления.
Поспешая мелкими старческими шагами за траурной процессией, тетя Альма думала и о том, чтр Натан был еще совсем молодой, что он мог бы жить да жить, что за беда, что мужская сила в нем угасла 1.
Бывший пограничник и активист народной дружины тоже не поехали на кладбище. Они пригласили Неэме выпить вместе с ними пива. Неэме согласился, так как знал их обоих как вполне приличных парней. Он уверял их, что разговоры о шестом пальце — чистейший бред и что он не отступит до тех пор, пока настоящий Натан не будет лежать в своей могиле. Оба его собеседника единодушно кивали головами.
В конце концов Натан и был похоронен в предназначенной ему могиле.
Через два дня после первых похорон свежую могилу разрыли. Судебная экспертиза идентифицировала, что в гробу покоится Якоб Виргуссон, это подтвердили вдова Виргуссона и понятые. Личность Натана Грюнберга была установлена днем раньше. По ошибке тело Натана Грюнберга попало в совхоз М. Каким образом перепутали покойников, установить так и не удалось. Заведующему моргом и дежурной сестре приказом был объявлен выговор. Авторитет Неэме Акимова на комбинате возрос, дирижер духового оркестра даже пред* ложил ему инструмент Натана, но Неэме сказал, что он всего-навсего начинающий и не смеет играть на инструменте мастера, с него вполне хватит тубы. Вс§ говорили, что Акимов — человек, которого никто не
1 Еще одно доказательство того, что в городе Н. ничто не оставалось в тайне.
заставит свернуть с правильного пути. На деле же истину восстановил не он, а вдова Якоба Виргуссона. Если бы за телом Якоба Виргуссона поехала его вдова, никакой ошибки не произошло бы. У вдовы, трактористки, обладающей острым взглядом, по-мужски решительной, был на редкость волевой характер. К сожалению, она доверилась друзьям мужа — трактористам и шоферам, лишенным водительских прав и ныне работающим в ремонтной мастерской,— сама же осталась дома варить холодец для поминок. Как только мужчины вернулись с гробом и подняли крышку, побледневшая вдова поняла, что дело неладно. Она выругала своих коллег, у которых, когда они еще только собирались в город Н., уже подозрительно блестели глаза и которые по дороге добавили еще, поплакала всласть, махнула рукой на недоваренный холодец и поехала сама в город Н. С собой она прихватила тех же мужиков, которые привезли из города чужого покойника,—• вдова считала, что тот, кто допустил брак, должен сам его и исправить. Мужики так перепугались, что сразу протрезвели и послушно, как бараны, последовали за ней, им было нестерпимо стыдно, потому что Якоб был хороший человек, а его овдовевшую жену они уважали. В деревне Якоба Виргуссона звали мужем Мари, Мари Виргуссон была известной труженицей и яростной ненавистницей водки. Мужики боялись ее и ее языка, остроту которого они только теперь по-настоящему почувствовали. Прежде чем они забрались в машину, Мари вытащила у них из карманов бутылку самогона и три бутылки «бормотухи». Сопротивляться они не посмели, так велик был их стыд и страх перед Мари Виргуссон. Вдова не позволила деятелям морга запугать себя, четверо атлетических совхозников водворили гроб обратно в морг, а Мари поспешила в прокуратуру, захватив с собой четырех свидетелей. Так что истину восстановила Мари, вдова Якоба Виргуссона.
Неэме Акимов присутствовал при вскрытии могилы. Он был вполне удовлетворен тем, что правда восторжествовала.
Хотя Оскар Пихельгас нервничал, опасения его не оправдались2. Его назначили директором по кадрам.
1 Тех же самых людей, которые привезли и отвезли гроб.
2 Был ли О. Пихельгас вечером после похорон в гостях у X. Грюнберг2 выяснить не удалось.
Спасло его то, что на раздобытых им фотографиях Натан Грюнберг и Якоб Виргуссон были немножко похожи друг на друга. С помощью повторного фотографирования и искусной ретуши фотограф, со своей стороны, немало помог появлению этого сходства. Очень большой человек, прибывший на похороны, когда гроб уже опускали в могилу, ничего не узнал об этой истории. Оскар Пихельгас утверждал, что это произошло благодаря своевременной изоляции Неэме Акимова. Бывшему пограничнику и члену народной дружины увеличили месячную премию на пятнадцать процентов. Зато годовую премию служащему по особым поручениям сократили на десять процентов.
Шестого пальца у настоящего Натана не оказалось. Была только огромных размеров бородавка/
1977
КОТ КОТОВИЧ ПОЛОСАТЫЙ...
Со стороны могло показаться, будто эта старая женщина спит, откинувшись в кресле. Она сидела неподвижно, глаза ее были закрыты. Но на нее никто не смотрел, рядом с ней расположился юноша, он читал какой-то журнал и к своей соседке справа не проявлял никакого интереса. Только молоденькая стюардесса, сновавшая по проходу между креслами, время от времени бросала на нее испытующий взгляд: ей казалось, что старушке нехорошо с сердцем. Но Мария Лыхмус не спала. Просто она очень устала и отдыхала теперь, испытывая облегчение оттого, что все обошлось, что она благополучно успела на самолет и, дай бог, доберется и до конечной цели путешествия. Не только в Москву, а оттуда в Таллин, но и домой. Быть может, она вообще-то и напрасно тревожилась, пожалуй, можно было бы еще погостить у сына — столько, сколько предполагала поначалу, то есть все три месяца; быть Может, внутреннее чувство обмануло ее и она проживет еще невесть сколько лет. Но тут же Мария Лыхмус поняла, что нельзя больше себя обманывать, что спешила она не зря,— наоборот, даже запоздала. Ей нужно было возвращаться сразу, когда она проснулась ночью от удушья, вся в поту, не следовало успокаивать себя, что все обойдется, что зимой сердце барахлило куда как серьезнее и все же она выкарабкалась и встала на ноги. Но зимой она лежала в больнице под присмотром врачей, а теперь была на чужбине и лечилась сама, как умела. Конечно, и в Англии были больницы и врачи, но у Марии не укладывалось в голове, что она должна довериться врачам на чужой стороне, лечение заняло бы много времени, а как раз времени-то у нее и не было. Так, по крайней мере, она чувствовала, и это чувство определило все ее поведение. В ее-то годы да с ее здоровьем разумный человек вообще не отважился бы на такой далекий путь, а она словно голову потеряла. Но тут старая женщина, которую дома все звали не Марией Лыхмус, а матушкой Лыхмус, хотя жила она одна как перст, тут она поняла, что поступить иначе не могла, она должна была увидеть сына и его семью, что не нашла бы она покоя, не поговорив с Энделем. Средний сын был единственным из четырех детей, который у нее еще оставался. Другое дело, что ей следовало поехать к сыну раньше, до того еще как здоровье совсем сдало. Если она в чем-то и ошиблась, то не в том, что поехала к Эн-делю, а в том, что так поздно собралась. Ей нужно благодарить бога за то, что она перед смертью увидала сына, что ее сердце на чужбине не сдало и теперь она на пути домой.
Матушка Лыхмус не боялась смерти, но она не хотела покинуть этот мир в далекой чужой стороне. В последние недели ей казалось, будто ее разрывают на две части: одна половина стремилась обратно домой, другой было жаль расставаться с сыном и внуками. Невестка осталась ей чужой. По правде говоря, и старшие внуки остались ей чужими — как девятнадцатилетний Харри, так и Мэри, на год моложе его. Харри и Мэри вообще редко бывали дома. Харри чувствует себя вполне самостоятельным, он уже сам зарабатывает, менеджер Шмидт устроил его на бензозаправочную станцию. Говорят, хозяин его ценит, Харри сообразительный малый, к тому же умеет обращаться с клиентами, особенно с женщинами. Несмотря на молодость, он хорошо разбирается в машинах, обзавелся и сам автомобилем — по словам Энделя, всего лишь старым «Моррисом», непонятно, как эта колымага вообще еще движется. Латает ее теперь без конца, не хватило терпения подождать, пока по карману будет машина поновей. Харри всегда куда-то спешит сломя голову; если верить двенадцатилетней Джейн, то Харри собирается жениться, он до безумия влюблен в Китти, дочку лавочника с соседней улицы. Но Эндель говорит, что это пустая детская болтовня, с девчонками Харри, конечно, крутит, но парень он современный, с него все как с гуся вода. Однако завоевать теплое местечко в жизни он вознамерился всерьез, станет по меньшей мере хозяином бензозаправочной станции или авторемонтной мастерской.
У нее, у Марии, Харри в первый же вечер спросил, сколько спален в ее доме, там, на Восточных землях, какой процент взимается с рассрочки и выплачен ли дом. Она даже не сразу поняла, чего он от нее хочет. Тогда Эндель объяснил ей, что англичане* определяют величину дома по количеству спальных комнат и что здесь, как во всем западном мире, все покупается в рассрочку. Их дом тоже приобретен в рассрочку, выплачивать придется еще несколько лет. Эндель отругал старшего сына, что тот называет Эстонию Восточными землями. Восточные земли, по примеру местных газет, стало, мол, общим названием всех земель к востоку от Берлина, где установлен новый порядок. Больше Харри ничем не заинтересовался — ни народом, ни страной, откуда родом его отец. Ему даже некогда было остаться посмотреть фильмы, заснятые его дядей, тоже Харри, незадолго до смерти: дом, где они родились, и разные другие близкие сердцу места; дядя любил снимать, с маленькой камерой он не расставался. Равнодушие Харри всерьез рассердило Энделя, ему было стыдно за сына.
Мэри повела себя вежливее, она ничем не выказала своего нетерпения, когда ее попросили остаться дома, но Мария довольно скоро поняла, что девочке скучно, и при первой же возможности Мэри убежала туда, где ей было интереснее. Куда именно, этого Мария так и не узнала. Да она особенно и не выспрашивала, куда, мол, и с кем, внучка, наверное, искала общества своих однолеток, она служила в торговом доме— наполовину ученицей, наполовину продавщицей, Эндель был очень доволен, что для Мэри нашлось такое местечко фирма солидная, с жалованьем особенно не прижимают. Мэри красивая, высокая и стройная девушка, точно такой же была ее мать в этом возрасте, так сказал Эндель. Дай бог повстречать ей на пути хорошего человека, негодяй может испортить ей жизнь, увы искателей приключений куда больше, чем мужчин с серьезными намерениями.
Третий ребенок Энделя, девочка, ей было бы сейчас поболее шестнадцати, умерла, когда ей едва исполнился год, от какого-то гнойного воспаления мозга. Умирала она мучительно, бедняжка металась и корчилась в судорогах, Алиса и врач делали все, что могли, но были бессильны против смерти. Пятнадцатилетний Вильям — застенчивый сопун и домосед, Эндель очень тревожится за него. Поначалу Марии показалось, что Вильям книгочей, таким был ее Харри. Но в руках у Вильяма она не увидела никаких других книг, кроме школьных учебников. Иных книг в семье сына просто и не водилось. На маленькой полке она нашла только то, что сама послала Энделю. Альбом «Пой и ликуй» о певческом празднике, два альбома «Советская Эстония», тоненькая брошюрка с иллюстрациями, рассказывающая о их городе, большая нарядная книга «Эстонская народная одежда», посылая которую она думала о своей невестке, несколько книг сказок, «Война в Махтре» Вильде, все пять томов «Правды и справедливости», отправленные по просьбе Энделя, «Весна» и «Лето», «Маленький Иллимар», забавные истории Смуула, «Земля и народ» Сирге, «Танец вокруг парового котла» Траата и еще несколько. Книги эти, по-видимому, никто, кроме Энделя, даже не открывал, и меньше всего Вильям, который одиноко и понуро просиживал у окна или у телевизора. Но фильмы Харри он смотрел внимательно и так же внимательно слушал объяснения отца. Родителям с трудом удавалось выпроводить его из дому на улицу. Кто знает, что его — вот такого — ждет впереди. В школе успевает довольно средне, ладно хоть так. И хотя Вильям с самого начала дичился ее и так и не привык к ней, она, Мария, к мальчику привязалась. Ей думалось, что Эндель и Алиса не понимают мальчика, поведение среднего сына, казалось, даже раздражает мать. Что и говорить, Вильяму будет нелегко. Замкнутому, необщительному юноше, к тому же еще и робковатому, всегда трудно, сверстники безжалостны ко всем, кто не перенимает их повадки и привычки. Такого всю жизнь будут толкать и пинать.
С двумя младшими внуками, двенадцатилетней Джейн и семилетним Джоном, она быстро нашла общий язык. С Джейн они иногда беседовали по нескольку часов кряду, вместе ходили в магазин или просто так гуляли. Беседовали они довольно необычно. Джейн щебетала и тараторила на английском языке, она, Мария, согласно кивала головой, а то и отвечала по-эстонски. Внучка выслушивала ее и в свою очередь кивала головой. Джейн похвасталась родителям, что они с бабушкой прекрасно понимают друг друга. Что ж, так оно почти и было: по глазам, по интонации, жестам, а позднее и по отдельным словам, которые запали в память, они понимали друг друга все лучше. С последышем Джоном она тоже сразу поладила. Джон легко запоминал эстонские детские песенки, он пообещал, когда подрастет, непременно навестить бабушку в далекой стране. Без Джейн и Джона она чувствовала бы себя у сына совсем неприкаянной. Алиса скорее сторонилась ее, чем старалась завоевать ее расположение. Была ли причина в том, что они не могли поговорить друг с другом по душам, или в чем другом, но они так и остались чужими. Зато расставаться с Джейн и Джоном, с робким Вильямом было тяжело, ох, как тяжело.
Если бы Мария Лыхмус не была уверена в душе, что дела ее хуже некуда, она, быть может, и обратилась бы к врачам, как ей советовал Эндель, но что могут врачи, если дни твои сочтены. К тому же не могла же она стать обузой сыну, у Энделя и без нее забот по горло.
Собираясь к сыну в Англию, матушка Лыхмус была оживлена, как невеста. Сердце совсем не давало о себе знать — не пропускало ударов и не пускалось вскачь, не было и одышки; по утрам не припухали веки, вечерами не отекали ноги. Она только посмеялась, когда Иида напомнила, что ей, Марии, восемьдесят стукнуло, и никому не ведомо, сколько дней еще отпущено. Ведь зимой она сама жаловалась на сердце и боялась, что... Ясно, для чего старуха соседка заговаривала о ее здоровье — чтобы она расплатилась наперед. Ииде она доверила ухаживать за садом. Она и заплатила Ииде загодя. Да, предотъездная горячка словно сбросила с ее Плеч годочков двадцать.
Марии Лыхмус не приходилось много ездить. До Англии ее самым дальним путешествием была поездка в Таллин, но далеко ли до Таллина, верст двести, не больше. Да и в столицу она отправилась впервые, когда ее младший сын Харри сначала уехал в Таллин учиться, а потом остался там жить и работать, до этого самыми дальними были поездки в Тарту, где жила сестра Лизетте. На полпути к Тарту расположено Отепяэ, под Отепяэ находился хутор мужа ее старшей сестры Юулы, вот туда-то чаще всего, раз в году, она и ездила. Мария Лыхмус не любила мотаться по белу свету, да и времени у нее на это не было. Четверо детей и хозяйство накрепко привязали ее к дому. Ее школята нуждались в заботе, ухода требовал и сад; после смерти мужа он стал для них главным источником существования.
Мужа Мария Лыхмус потеряла в войну, в 1943 году. По профессии Кристьян был железнодорожником — не машинистом, начальником станции или кондуктором, а дорожным рабочим, по бумагам — старшим дорожным рабочим. Он заменял прогнившие шпалы и износившиеся или лопнувшие рельсы, закреплял расшатавшиеся гайки и забивал или менял вылезшие или проржавевшие дорожные костыли, которыми рельсы крепятся к шпалам. Его рабочими инструментами были молоток с длинной рукояткой, лом с раздвоенным, как копыто, концом и гаечный ключ. Но во время оккупации он работал дорожным сторожем, мастер невзлюбил его, в сороковом году после переворота между ними что-то произошло, и, как только город заняли немцы, дорожный мастер прогнал его с должности линейного рабочего. Кристьян Лыхмус, мол, слишком стар для такой работы, замена рельсов и шпал требует силы и сноровки. В начале зимы сорок третьего Кристьян попал под военный эшелон, вслух говорили о нелепом несчастном случае, с глазу на глаз шептали и о том, что Кристьяна можно было спасти, если бы врачебная помощь была оказана незамедлительно, но гражданского врача к нему почему-то не допустили, а военный врач-немец прибыл слишком поздно, его якобы не могли сразу найти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33