ПАУЛЬ КУУСБЕРГ
Рассказы
эст.

ОТКУДА ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО РОБЕРТ ВИЙРПУУ БЫЛ УБИТ?
Мне в последнее время все вспоминаются одни и те же события, связанные с моим другом Робертом Виирпуу. Прошлое как бы становится настоящим, я снова и снова возвращаюсь к давно пережитым минутам.
Вот одно из таких воспоминаний.
Я стою в узком коридоре с каменным полом и стучусь в дверь направо. Сначала тихо, потом все громче и настойчивее. Прислушиваюсь. Тишина. За дверью не слышно ни шагов, ни голосов, ни шороха. Полная тишина.
Я растерян. Что делать?
Почему я тогда не ушел? Об этом я уже думал и раньше. Ясно помню, что постучался несколько раз. Сначала потихоньку, коротким стуком. Так же, как, бывало, еще до войны стучался в эту дверь. Ведь сестры Роберта терпеть не могли, когда кто-нибудь суетился и шумел. Так мне, по крайней мере, казалось. Поэтому я у них вел себя очень сдержанно. Более солидно и чинно, чем обычно... Второй раз я постучался согнутыми пальцами уже гораздо сильнее. Но все еще спокойно. Хотя и волновался. Я ведь ничего не знал. И ничего хорошего не ждал. В третий раз постучал совсем громко. Но и тогда не послышалось пи звука.
Так почему же я не ушел?
Не мог уйти. Я должен был узнать, что случилось с моим другом. Прежде всего о нем стремился я получить какие-нибудь сведения, когда прибыл в Таллин. Это было на другой день после освобождения города. Выполнив свои обязанности по службе, я поспешил на улицу Тихазе. Не к себе домой, а к Роберту. Правда, у меня и не было больше дома в Таллине. Ведь дом — это не просто квартира, где ты когда-то жил. Дом — это надежное пристанище, где тебя ждут родные и близкие люди. Если бы мои старики оставались в Таллине, я бы, конечно, в первую очередь разыскал их.
Что сталось с моим другом? Я опасался самого худшего. Это худшее я и пришел узнать.
Поэтому остался на месте.
Поэтому не смог уйти.
Стучу в четвертый раз. Резко, громко, долго. Это уже не стук, а грохот. Колочу кулаком. Весь коридор гудит.
Вдруг за дверью слышится такой звук, будто кто-то встал со стула и немножко его отодвинул. Не дверь ли скрипнула? А вот и шаги. Осторожно переступает человек в домашних туфлях.
И снова все затихает.
Потом скрипит засов. Насколько я помню, раньше на этой двери засова не было.
Ключ поворачивается в замке.
Дверь приоткрывается. Щель шириною в ладонь. Потому что дверь на цепочке. Сквозь эту щель видно испуганное женское лицо.
Я узнаю его.
Я сразу узнал сестру Роберта. Да она и не очень изменилась. Разве что немного похудела, а в остальном — та же лет тридцати женщина. Только глаза совсем другие. Холодные, чужие, недоверчивые. Меня она, как видно, не узнала. Потому что выражение ее лица не изменилось. Меня и правда трудно было узнать. Я в форме. Шинель и погоны офицера Советской Армии. Кроме того, три военных года не прошли для меня бесследно. В коридоре царил полумрак. Было, наверное, часов восемь вечера или половина девятого. А то и больше.
Я подношу руку к козырьку.
— Здравствуйте!
Глаза женщины теплеют. Только на мгновение. А потом глядят очень подозрительно, холодно, отчужденно.
— Сегодня прибыл в Таллин. И пришел...— Я вдруг не знаю, что говорить дальше.
Я действительно смутился. Не смог найти нужных слов. Когда-то, в школьные годы, я поступил бы просто: «Роби дома?» Спустя несколько лет спросил бы более вежливо: «Простите, Роберт дома?» Но в тот далекий сентябрьский вечер я не мог произнести эти слова. Как они прозвучали бы? Я ведь знал заранее, что не найду Роберта. Я был уверен: если Роберт остался з Таллине, фашисты сейчас же его арестовали. Да и вернулся ли он вообще с Ласнамяги? Там были яростные схватки с немцами. А если он и спасся, неужели рискнул остаться в городе? Мне следовало бы спросить, что сталось с Робертом. Но и на это я не решился. Нельзя бередить раны. Поэтому слова застряли у меня в горле. Сейчас, вспоминая, я думаю, что на меня повлияло и поведение старшей сестры Роберта. Чего она боялась, почему не открыла дверь? И, наконец, нельзя забывать и о том, что в их доме я никогда не чувствовал себя совсем свободно и уютно. Мой одноклассник Роберт Виирпуу был славный парень — прямой, энергичный, храбрый. Мы с ним крепко дружили. Никогда— ни до этого, ни после не было у меня такого вер-гого друга. Родители его умерли, он жил у сестер. А сестер его я стеснялся. Особенно старшей, которая работала в суде. Сестры были старше Роберта и меня на шесть-семь лет. В высшей степени порядочные и воспитанные люди. Старшая относилась ко мне с холодным высокомерием. При ней я всегда напоминал рыбу, вытащенную на сушу, и был способен в конце концов совершить какую-нибудь глупость. Приходя к Роберту, я чувствовал себя гораздо свободнее, если дверь открывала его младшая сестра. Но и при ней мне приходилось очень следить за собой. Она разговаривала со мной с утонченной вежливостью. А может быть, так мне лишь представлялось, ведь когда я впервые пришел к Роберту, мне было лет двенадцать, а его сестры были уже молодые барышни, окончившие среднюю школу. Название должности «письмоводитель суда» тогда звучало для меня так, как сейчас не звучит и «министр». О сестрах Роберта у меня было заранее сложившееся мнение, в котором содержалась некая доля почтительного восхищения, и хотя с течением времени восхищение пропало, оттенок почтительности Сохранялся много лет.
— Это вы... Рээвет!
— Да, я.
И я зачем-то повторяю:
— Сегодня прибыл в Таллин. Сестра Роберта говорит:
— Извините.— И закрывает дверь. Звенит цепочка. Дверь снова открывается. Но не настежь. Лишь настолько, чтобы сестра Роберта как раз поместилась в просвете. Она не протягивает мне руку. Не просит войти. Стоит и держится за ручку двери изнутри. Стоит молча, ни слова не говоря. И я не нахожу слов. Тяжело, неестественно странно стоять так.
— Вы, значит... в армии.
Мне кажется, что она заставляет себя говорить. И тут же я понимаю, что она испугана.
— Да,— отвечаю я и думаю: чего же она боится? И еще: почему меня не приглашают в комнату?
— У нас дома никого нет, кроме меня,— говорит сестра Роберта.
— Очень жаль.
Говоря это, чувствую, что положение становится все более нелепым.
Сестра Роберта по-прежнему держится за ручку двери.
Тогда я спрашиваю:
— Где Роберт?
Лицо сестры Роберта меняется. Вдруг делается более человечным. Но тут же снова застывает.
— Его нет.
— Он... умер?
Тяжело спрашивать, но я все же спрашиваю. Молчание.
— Что с ним случилось?
— Он был арестован еще в середине сентября сорок первого года. Заключен в Центральную тюрьму. Последние сведения о нем мы получили полтора месяца назад. Он был расстрелян в начале августа. Вместе с другими ста заключенными. В тюрьме, говорят, было какое-то восстание, или саботаж, или голодовка... разговоры идут всякие. Одни говорят, что всех убили в тюрьме. Другие — что увезли куда-то и там расстреляли. Больше мы о нем ничего не знаем.
Я слушаю ее голос и думаю: этого я и боялся. Роберту надо было любой ценой стараться попасть на корабль.
— Больше мы о нем ничего не знаем,— повторяет сестра Роберта.
Она повторила свои слова потому, что я долго стоял онемев. Я и сейчас не могу сказать, сколько времени я так стоял. Наверно, все же не больше двух-трех минут. Я тогда не обратил внимания, что сестра говорила о брате так, как говорят о чужом человеке. Равнодушно, бесстрастно. Но не ошибаюсь ли я? Может быть, она просто владела собой?
И почему она разговаривала со мной в коридоре?
Когда сестра повторила, что о Роберте ей больше ничего не известно, я как будто очнулся от забытья и спросил:
— А Анна? Как она?
— Анна живет у своих родителей.
— У нее... был ребенок?
— Да, девочка.
В коридоре уже почти темно. У меня мелькнула мысль, что коридор или прихожую не так-то легко осветить. Электричества нет. Станция не работает. Потом я торопливо заговорил:
— Я служу в Советской Армии. Завтра утром выезжаю на фронт. Я оставлю вам номер моей полевой почты. Если что-нибудь понадобится, если я смогу вам чем-нибудь помочь, если что-нибудь случится...
Сестра Роберта быстро перебивает меня: — Что может случиться? Чего ждать?
Почему я так говорил? Почему я сказал: если что-нибудь случится? Я и сейчас этого не понимаю. Опасался я сам чего-нибудь? Нет, этого не было. Наверно, я говорил так потому, что чувствовал себя виновным в судьбе Роберта. Это я вовлек Роберта в рабочее движение. Через меня он сблизился с партией. После школы — мы вместе кончили дополнительные классы, ведь двери гимназии были для нас закрыты — он поступил юнгой на корабль и ушел в море, а я работал во многих местах, где только удавалось зацепиться. Начал посещать вечерний колледж. Роберту пришлось вернуться в Эстонию отбывать воинскую ПОВИННОСТЬ. А когда с н отслужил положенный срок, ему уже больше но повезло: безработных матросов шаталось немало в гаванях всего мира, остался и он на берегу. Мне тоже жилось не сладко. Однажды я уже решил было, что избавился от вечной заботы — где заработать на кусок хлеба: удалось поступить на фанерную фабрику. Год проработал подсобником — ворочал во дворе березовые и еловые колоды. Потом меня в спешном порядке выставили за ворота. Сочли зачинщиком забастовки. В последний год перед июньским переворотом мы с Робертом снова встречались часто. Собирались вместе поработать на строительстве советской военной базы. Роберт поехал, а мне полиция не дала пропуска. Если молодчикам с улицы Пагари удавалось пронюхать, что такой-то человек настроен в пользу красных, то уж его к базам и близко не подпускали. О Роберте охранная полиция еще не имела сведений. Но сам-то он уже хорошо разбирался в обстановке. Вообще он был толковый парень. Много читал. Любил пофилософствовать. Мы иногда говорили и спорили всю ночь напролет. Как-то раз он дал мне почитать свои стихи. Мне понравились.
В первый советский год мы оба работали в Наркомате легкой промышленности. В начале войны вместе вступили в истребительный батальон. Но потом наши пути разошлись. Он был назначен в отряд по охране целлюлозной фабрики, который имел также задание в случае отступления взорвать фабричную электростанцию. А я участвовал в бою под Пыльтсамаа, был ранен. Нам обоим посоветовали эвакуировать наших близких. Мои родители уехали, а его сестры и жена (Роберт женился в начале 1941 года) остались. За несколько дней до прихода немцев — я был уже почти здоров, выписался госпиталя — я позвонил на фабрику, где стоял отряд Роберта. Он ответил мне, что Анна не поедет. Анне никак нельзя оставаться, сказал я. В телефонной трубке долго не слышно было ни звука, потом Роберт ответил, что с Анной наверняка ничего не случится. Я знаю, что он имел в виду. Родители Анны были довольно богатые люди и, возможно, имели связи среди деятелей старой буржуазной власти. Роберт и Анна поженились быстро, словно для них самих неожиданно... Анне нельзя здесь оставаться, повторил я. Роберт молчал. Он любил Анну. Анну будут мучить из-за тебя, продолжал я. Подумай о том, что у вас будет ребенок. Роберт молчал. Наконец ответил, что не смог убедить Анну уехать. У меня было такое предчувствие, что если Анна не эвакуируется, то и Роберт вздумает остаться в Таллине. Выполнит свое задание, если только не погибнет в бою, а потом не будет стараться попасть на корабль, не будет считать это самым важным...
Да, я чувствовал себя виноватым перед Робертом. Или в долгу перед ним. Из-за всего того, о чем я толь--ко что рассказал. Наверное, потому я и говорил так с сестрой Роберта. Но не подействбвало ли на меня и ее поведение? Почему она сразу не открыла дверь? Не позвала меня в комнату? Даже не подала руку? Тревожило ее что-нибудь? Да и я сам разве не сказал «если что-нибудь случится» с такой мыслью: вдруг выяснится что-либо компрометирующее сестру Роберта, и я тогда постараюсь ради Роберта понять ее и помочь? Сейчас .мне трудно дать мотивировку своих поступков. Да и вообще, разве мы всегда говорим только то, что основательно продумано и взвешено? Во всяком случае, мои тогдашние слова были глупые, необдуманные.
— Да нет, ждать ничего не надо,— говорю я. Сестра Роберта молчит. Потом шепчет:
— Если бы знать, что будет дальше. Я опять начинаю торопливо:
— Скоро вся Эстония будет освобождена. Фашисты не в силах остановить наше наступление. Германия войну проиграет. Снова будет мир. Советская власть останется незыблемой. Так будет. А мира и советской власти бояться не надо.
На эти слова сестра Роберта отвечает молчанием.
Я вытаскиваю из планшета листок бумаги и пишу номер полевой почты моей части. Она берет у меня листок. Снимает руку с дверной ручки и вертит бумажку в пальцах.
— До свидания.
Это говорю я. Беру под козырек и добавляю:
— Мы с Робертом были друзьями. Хотел бы быть добрым другом и его дочери.
Сестра Роберта кивает головой, прощаясь. Глаза у нее по-прежнему странные. Смотрят неприязненно, недоверчиво, холодно.
Я поворачиваюсь и ухожу.
За последнее время эта встреча вспоминалась мне много раз. Не потому ли, что я так и не смог стать добрым другом дочери Роберта? Что Инге — так зовут дочь Роберта — и не хочет моей дружбы? И я понимаю ее. Чего стоит дружба, если она не подтверждена делом в самое трудное время?
Я не могу найти никакой другой причины, которая объясняла бы, почему я сейчас снова переживаю эту давнюю, много лет назад происшедшую встречу. Наверное, именно потому.
Я и тогда не забыл этого разговора. В начале декабря, когда наша часть вернулась с полуострова Сырве, я опять поехал в Таллин. Разыскал жену Роберта Анну. Видел и их дочку. Она была больше похожа на мать, но что-то в ее лице напоминало отца, особенно когда она улыбалась. Веселая и шаловливая, она словно и не была ребенком военных лет.
Анна произвела на меня приятное впечатление. Она как будто стала совсем другим человеком. Или я не умел раньше ее разглядеть? Не знаю. В ней было какое-то внутреннее обаяние. Я, наверное, смотрел на нее странным взглядом, потому что она вдруг беспокойно задвигалась и натянула юбку пониже на колени. Разве мой взгляд задержался на ее коленях? Или это была женская уловка, чтобы привлечь внимание?
Я попросил Анну рассказать о Роберте. Она мало что знала. По ее словам, на следующий день после вступления немцев в Таллин Роберт пришел домой. Та ночь, наверное, была тяжелой для моего друга. Где он провел ее? Вечером корабли покидали рейд. Следил ли он за исчезающими вдали струями дыма? О чем он при этом думал? Или он и минуты не имел, чтобы взглянуть на море, все усилия были направлены к тому, чтобы скрыться? Я не смог ничего об этом узнать. Роберт не рассказывал ни сестрам, ни Анне, где он был в ту ночь. Он будто бы сказал только, что на Ласнамяги бойцы его отряда вели с немцами ожесточенную перестрелку.
Роберт, говорила Анна, остался дома и следил за развитием событий. Соседи не знали, что он сражался в истребительном батальоне. Жильцов дома ему нечего было бояться. Роберт не проявлял никакой активности. Я подумал тогда, думаю и теперь, что падение Таллина было для Роберта тяжелым ударом. Угнетало его. Таллин в руках врага — это и меня мучило. Но мне было легче. Ту ночь я провел на корабле. На корабле, который потом, правда, попал на минное поле, но все же на корабле. Кроме того, я был более закален и меня окружали боевые товарищи. А Роберт остался в Таллине. В городе, оккупированном врагом. В моем распоряжении нет ни единого факта, но я глубоко убежден, что, даже если бы Роберт, отходя под натиском фашистов, захотел попасть на корабль, он бы уже не смог. Ведь те бойцы, что вели бой с немцами на Лас-намяги и в Кадриорге, шаг за шагом отходя к городу, не все смогли погрузиться на корабли. Но, как видно, для Роберта выбраться из Таллина не было жизненно важным вопросом. Не будь он так безгранично привязан к Анне, не будь ему так дорог их будущий ребенок, он, может быть, до последней минуты искал бы пути к свободе. А может быть, он уже просто не смог прорваться к кораблям? Я не знаю, о чем думал Роберт в эти тяжкие часы безнадежности, что он предпринимал, что хотел сделать и что сделал. И Анна не смогла ответить на мои вопросы. Анна, вероятно, никогда не понимала Роберта вполне. Она так и не успела его узнать до конца. Она знала Роберта как влюбленного, как мужчину, горевшего зажженным ею огнем, но ведь этого мало. Анна повторила, что Роберт был крайне пассивен. Равнодушен ко всему. Он будто бы даже не догадался спрятать револьвер, который принес из истребительного батальона. Анна сама, без ведома Роберта, взяла револьвер и выбросила. Если бы при аресте Роберта нашли в квартире оружие, Роберта расстреляли бы на месте, а всю семью бросили бы в тюрьму. Так объяснила Анна свой поступок. Слушая ее, я подумал о том, что Анна бессознательно пыталась защитить себя и ребенка, которого ждала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33