Ни к селу ни к городу ввернул под конец новое свое стихотворение о мировой революции.
Стихи никто не понял, но все повеселели и даже похлопали просиявшему агитпропу в ладоши.Вэто время из дверей смежной со зрительным залом комнаты показались молодые. В новом с иголочки шевиотовом костюме, с красной геранью в петлице лацкана выглядел Иннокентий под стать всякому знавшему себе цену жениху: хоть сейчас с него картину пиши, хоть немного попозже! Полусмежив темные глаза, медленно, почти торжественно поднялся он на сцену, не ведя, а будто волоча за собой неуверенно ступавшую за ним Линку.
Парадно-картинный вид жениха поразил всех, но еще более смутил всех будничный вид точно подневольно выведенной к венцу невесты. В сереньком ситцевом платьице, с неизменной алой косынкой, небрежно перекинутой через плечо, Линка мало походила на невесту этого рослого, красивого и надменного жениха. Спотыкаясь на ступеньках шаткой лесенки, ведущей на сцену, Линка шла за Иннокентием точно слепая — ощупью.
Поднявшись на сцену, Иннокентий подвел Линку к столу президиума, и она покорно опустилась в чопорное поповское кресло, тупо уставившись как будто незрячими глазами в притихший зрительный зал.
Иннокентий решительным шагом направился к трибуне. Бесцеремонно выдворив заболтавшегося докладчика, он поднялся на утопающую в цветах трибуну, выпрямился во весь рост как в парадном строю и, выдержав небольшую паузу, сказал, обращаясь к залу:
— Дорогие граждане хуторяне! Советская власть дала нам абсолютную свободу вероисповедания и полную свободу любви по взаимной договоренности между полами. И сегодня вы видите перед собой первую рабоче-крестьянскую красную свадьбу. Вот я перед вами стою сейчас в роли жениха, который отказался от всяких темных обрядов и заменил таковые на современные торжества. А вот и моя невеста,— сказал Иннокентий, указывая на притихшую в кресле Линку.— Перед вами невеста как совершенно новый индивидуум! Такового индивидуума вы днем с огнем не нашли бы в прежние времена. А на сегодняшний день — нате вам — она налицо, новая рабоче-крестьянская невеста!
Линка сидела в кресле, похожая на испуганную птицу. Она слышала речь Иннокентия, но не понимала, о чем он говорил,— слова его пролетали мимо ее сознания. Приглядываясь к потонувшему в сумраке, битком набитому народом залу, думая в эту минуту о чем-то глубоко своем, сокровенном, она явно искала кого-то в зале. Все это видели, но никто не знал, что искала она того, кого тут не было и не могло быть,— Романа.
Иннокентий, театрально жестикулируя, продолжал свою сумбурную речь под одобрительные возгласы пришедшего в восторг агитпропа Коркина.
В зале хихикали и повизгивали по углам девки. Часть зрителей выбралась через разбитые окна на улицу. Филарет Нашатырь, примостившись на подоконнике, бодро поддакивал Иннокентию:
— Факт! Обыкновенное дело...
«Господи, скорей бы все это кончилось!» — подумала Линка.
Но вот агитпроп Коркин, вежливо тронув Линку за локоть, сказал ей:
— Я извиняюсь, конечно. Но сейчас — ваша очередь свадебную речь говорить. Разрешите предоставить слово?
От Коркина нестерпимо пахло тройным одеколоном. Линка невольно отпрянула от галантного агитпропа и, отрицательно качнув головой, сказала:
— Нет, нет, я не буду. Ничего я не буду здесь говорить. Я уйду сейчас отсюда. Мне плохо...
Тогда к ней подсел агроном Нипоркин и тоже принялся убеждать произнести речь. Однако Линка продолжала упрямо качать головой и, не поднимая опущенных ресниц, твердила:
— Нет, нет. Оставьте меня в покое. Ничего я не скажу. Ничего я не знаю. У меня болит голова. Понимаете? Болит голова...
В зрительном зале возникло заметное оживление. Сидевшие в переднем ряду бабы, неспокойно ерзая на скамейках, шептались:
- Невеста-то, похоже, выпряглась...
— По всему видно — гужи рвет!
- Стало быть, без особой охоты на такую карусель пришла.
Вот те Христос, не пойдет она за него — откажется,-убежденно сказала Полинарья Пикулина.
Да, взгляд у молодухи не прилежный. После такой свадьбы любая девка головой взвернет — дива будет мало,— философски заключил дедушка Конотоп.
Иннокентий, стоя на трибуне, уловил горячий, протестующий полушепот Линки, упорно отказывающейся от речи, и, чтобы ее не услышали зрители, стал еще громче выкрикивать в заключение всякие лозунги о новом быте,
Линка выступать отказалась наотрез. Тогда находчивый Коркин, выскочив на трибуну, объявил ошеломленным зрителям, что сейчас начнутся дивертисмент и мелодекламация.
Будут читаться стихи собственного сочинения рабоче-крестьянского поэта товарища Нипоркина, под аккомпанемент на баяне, в исполнении жениха Иннокентия Окатова,— пояснил зрителям Коркин.
В школе снова началась давка. Народ с улицы хлынул валом в окна. Трещали скамьи. Снова визжали девки.Все стихли, когда на сцену вышел с баяном в руках Иннокентий Окатов. Сев на венский стул, Иннокентий прошелся для пробы по всем ста двадцати басам, а потом, взяв два-три аккорда, заиграл рыдающий вальс «Оборванные струны».
Агроном Нипоркин, стоя посреди сцены, чуть покачивался на носках лймонно-желтых выходных ботинок в такт вальса.
В зале послышались смешки. Зашептались:
— Он проснуться не может, что ли?
— И правда, бабы, ни мычит ни телится!
— Да он, должно быть, того — припадочный! Дедушка Конотоп, весь уйдя во внимание, грозно
прицыкнул на зубоскалящих бабенок.
Но вот агроном Нипоркин вдруг, точно и в самом деле проснувшись, встрепенулся, раскинул длинные руки, словно готов был подняться в воздух, и, закрыв глаза, нараспев начал читать собственное произведение под тихий аккомпанемент окатовского баяна:
Я помню миг, как ты стояла
С серпом в руках, с улыбкой на устах.
И трепетно луна на небесах сияла,
И соловьиный свист не умолкал в кустах.
Усталый, шел я узкою тропою
Из города, где шум и блеск царят,
И снился трактор мне над быстрою рекою
И молодых колхозов целый ряд.
Так я мечтал, усталый и влюбленный, И вдруг — увидел синие глаза: Стояла ты, как лен зеленый, Невинная девичья красота!
Ты выронила серп у золотого стога, Меня за шею тихо обняла, И мы пошли по солнечной дороге В зеленые колхозные поля!
Когда, закончив мелодекламацию своего сочинения, Нипоркин принялся манерно раскланиваться перед публикой, пятясь со сцены, зрительный зал вдруг взревел, бурно захлопал в ладоши, засвистел, затопал ногами, требуя новых стихов.
— Извиняюсь, граждане. Извиняюсь...— почтительно раскланиваясь перед восторженными слушателями, говорил агроном Нипоркин.— Но я больше не могу! Все! Сегодняшний репертуар, так сказать, вышел...— агроном, скрестив на груди руки, поник головой перед пришедшим в восторг зрительным залом.
Мужики, бабы и девки, перебивая друг друга, требовательно кричали:
— А мы просим. Сыпь дальше!
— Потешь нас, грешных.
— Ты давай оторви что-нибудь повеселее — со свистом!
— Выдай стишок с припляской — под «казачка» или «барыню»!
— Правильно. А то — свадьба, а он завел «панихиду с выносом»!
Но Нипоркин, довольный своим успехом, предпочел, раскланявшись перед благодарными слушателями, вовремя убраться со сцены.
Дальше пришлось выступать одному Иннокентию. Он сыграл затем «Польку с комплиментами», марш «Под двуглавым орлом» и «Пускай могила меня накажет за то, что я ее люблю!».
Зрители и слушатели были в восторге, и жениха-баяниста долго не отпускали со сцены, отрезав ему путь через все двери и окна.
...Кузнец Лавра Тырин приволок на школьное крыльцо заспанного попа Аркадия. К ним присоединились мужики. Появилась литровка, вторая... Кузнец кричал, дергая попа за рясу:
Я тебя спрашиваю, отец Аркадий, скинешь ты свое облачение к чертовой матери или нет? Скидывай! Я тебя В кой миг кузнечному ремеслу обучу. Молотобойцем поставлю. Мы с тобой колесные скаты перетягивать будем. Лошадей ковать. Сымешь свой сан?
- Сыму,— скорбно мычал отец Аркадий, принимая из рук кузнеца стакан с первачом.— Сыму и напишу об этом в газетах.
Позднее Епифан Окатов, сидя с попом в обнимку на крыльце бывшего своего дома, назидательно говорил ему:
Правильно, отец Аркадий, правильно. Сымай свои облачения, пока не поздно. Учись у меня. Кто я был? Ты помнишь, мы ездили под Каркаралы? Мы закупали гурты по тысяча девятьсот двадцать пять рогатых. Екатеринбургский прасол обсчитал меня на восе ьсот двадцать пять целковых. Но я тоже перед ним в долгу не остался. Знаешь, поп, ведь я тогда сбыл ему своего бурого иноходца с глистой...
Аркадий тупо молчал. Из состояния этого тупого равнодушия вывела попа внезапно возникшая в компании драка.
На кузнеца неожиданно бросился Силантий Пикулин. Поп Аркадий расчетливым ударом сбил с ног Никулина, сел на него верхом и принялся ожесточенно дубасить.
— Аркашка! Отец благочинный... Ты кого бьешь, сукин сын? Ты на ком ездишь? — ревел рыдающим голосом, извиваясь под попом, Силантий Никулин.
— Сомкни презренные уста, раб! Не порочь служителя церковного культа...— хрипел поп со злобой, стараясь вырвать космы своих волос из цепких пальцев Силантия.
Кончилась эта драка тем, что у отца Аркадия разорвали рясу и он едва унес ноги.
Близнецы Куликовы прилетели со своими дубинками уже к шапочному разбору: свадебная потасовка закончилась. Братьям смерть как хотелось обработать дубинками попа, на которого давным-давно оба они точили зубы за то, что тот — спьяну ли, по злобе ли — наградил их первенцев недостойными, по их мнению, именами: одного — Акакием, другого — Спирькой.
Не застав попа на месте междоусобной свадебной свалки, близнецы в смятении озирались по сторонам в поисках достойной жертвы.
— Мужики, а поп-то в церкви укрылся!
— Врешь?! — в один голос крикнули близнецы.
— Клянусь богом — тама!
— Подумаешь — в церкви! Дураков и в алтаре бьют. Айда, брат, в божьем храме его и достанем!
Близнецы ринулись со всех ног к церковной ограде.
Но осада церковных дверей успеха не имела. Поп закрылся на все засовы. Срывать железные двери на паперти полупротрезвевшие братья не решились. Дело кончилось короткой словесной перепалкой между осажденным попом и сторожившими его у дверей близнецами.
— Ну, молись богу, отец Аркадий, что успел в божий храм скрыться...
— Я так и делаю. Молюсь, олухи царя небесного!
— Погоди, варнак, скоро отмолишься! Дай нам дождаться успенья пресвятой богородицы — престольного праздника нашего. Тогда поминай, как тебя, расстригу, звали!
— В успенье я к архиерею в гости в город Павлодар уеду.
— Подождем до крещенья — в Иордани живьем тебя утопим. Это — как пить дать, батя!
— Выплыву! Я по плаванью все армейские призы — было дело — брал.
-— Полупудовое точило к ногам привяжем, попробуй-ка выплыви!
— Анафеме вас предать, от святой церкви, как графа Льва Толстого, отлучить мало!
— Не лайся — в божьем храме находишься!
— Меня бог простит за вас, выродков!
— А нас и подавно за тебя, расстригу! Неизвестно, чем закончилась бы эта словесная перепалка, не подоспей тут с наганом в руке Серафим Левкин.
— В чем дело? Я в момент могу выстрелить! — крикнул участковый милиционер, размахивая револьвером.
— А он у тебя заряженный? — деловито поинтересовался один из братьев.
— Факт — не реклама! — сказал милиционер, крутнув на глазах у всех открытый барабан и извлекая из него при этом пулю за пулей.
Близнецы не рискнули принимать бой с не на шутку вооруженным милиционером. Пообещав ему, однако, поломать при случае ребра, братья, положив на плечи дубинки, покорно отступили от церковных дверей. И участковый, поднявшись на паперть, стал как на страже.
На этом свадьба по новому быту и закончилась.
На хуторе вскоре стало тихо. Только где-то далеко-далеко звучал надтреснутый тенор кузнеца и церковного регента, заблудившегося, должно быть, в степи. Кузнец, дирижируя незримым хором церковного клироса, выводил:
— Иже, херувимы, тайно образующе...
Липка ускользнула из школы незамеченной. Быстро перебежав площадь, она остановилась в нерешительности около дома Пикулиных, который казался в ночи огромной каменной глыбой.
Постояв некоторое время около ворот своей новой квартиры и чувствуя, как ее тело начинает сковывать лихорадочный озноб, Линка вошла в дом.
В доме было пусто и тихо. Пройдя через две смежные комнаты, освещенные семилинейными лампами, Линка остановилась на пороге просторной горницы, ярко озаренной полыхающим пламенем висевшей под потолком лампы-молнии.
Линка огляделась. Прежде всего поразила ее громадная, похожая на катафалк кровать под кисейно-розовым балдахином, высокие деревянные спинки которой были размалеваны ярко-голубыми и кроваво-пунцовыми цветами. Громоздкая перина под вишневым пикейным покрывалом. Пирамида огромных подушек в
разноцветных наволочках поднималась над кроватью до самого потолка,рядом с кроватью стоял на тумбе граммофон с огромной оранжевой трубой. И все здесь — от этой нелепо размалеванной кровати до старомодной софы с фигурной спинкой,— все дышало затхлым миром угрюмого, кондового быта.
От пылающей под матицей висячей лампы-молнии по полу рассеивались желтые колеблющиеся круги света. В переднем углу лежал на столе красноармейский шлем и рядом с ним старая казачья фуражка с малиновым околышем. В простенке Линка увидела косо повешенную фотографию старца в духовном облачении, а чуть повыше — большой портрет Карла Маркса в позолоченной раме из-под иконы.
Линка осторожно, словно боясь оступиться, прошла через всю просторную горницу и присела на старинную резную софу. В комнате было тихо и душно. Пахло сосной и жженой шерстью. Где-то позвякивали незримые ходики.
Скрестив на коленях тонкие руки, Линка долго сидела на софе как неживая.Она, все больше холодея и робея душою, ждала Иннокентия. Ее томило противное, тошнотное ощущение, и были холодные как лед руки. Почувствовав озноб во всем теле, она поднялась и заглянула в потускневшее от времени зеркало в грузной ореховой раме, висевшее в простенке. Печально улыбнувшись своему отражению, Линка вздохнула. Затем, приподнявшись на цыпочки, она увернула фитиль лампы, настороженно огляделась и, прислушиваясь к мертвой тишине полуночного дома, принялась раздеваться с какой-то нетерпеливо-вороватой поспешностью.
Оставшись в одной сорочке, она, сорвав с кровати пикейное покрывало, юркнула под стеганое пуховое одеяло и утонула в перине, согнувшись калачиком. Притихнув в постели, она почувствовала себя спокойнее и подумала: «Ну, ничего, завтра же наведу тут порядок, все уберу и расставлю по-своему! Все образуется. Все образуется...» — мысленно утешала она себя.
Но затем вспомнила о сегодняшнем вечере, о неумной, болтливой речи Иннокентия, о том, что там не было никого из комсомольских ребят, что все вышло как-то неожиданно плохо, фальшиво, как в неудавшемся спектакле,— и злая обида тронула ее сердце. И в эту минуту
снова она ощутила нечто похожее на чувство жалости к Роману. Теперь она упрекнула себя за то, что у нее не хватило решимости открыто и честно сказать ему обо всем случившемся, сказать так, чтобы он понял ее, не сердился и, во всяком случае, не считал ее виновницей своих личных неудач. В то же время она чувствовала себя виноватой и в другом: в том, что на хуторе резко обозначился раскол между враждовавшими не на жизнь, а на смерть мужиками, в том, что Роман из-за врожденного упрямства и болезненного самолюбия занял вредную, непримиримую позицию по отношению к сторонникам Иннокентия и поэтому заранее обрек себя на отрыв от тех, за кем было большинство. «Может быть, написать ему? — подумала Линка.— Ну конечно, надо писать. Говорить мне с ним трудно, почти невозможно. Стало быть, надо написать. И я напишу, напишу ему...» — твердо решила она, тотчас же внутренне насторожившись при скрипе калитки.
Линка скорее почувствовала, чем услышала, тяжелые поспешные шаги Иннокентия.Вот он вошел в горницу.Линка притворилась спящей.
Иннокентий осторожно, на носках, подошел к кровати.Линка затаила дыхание. Было так тихо, что ей показалось, будто она слышит частые, упругие удары своего сердца...
Светало.Иннокентий сидел на кровати, свесив большие волосатые ноги. Обжигаясь крошечным окурком, он торопливо докуривал его, хватая дым жадными глотками.
Линка сидела позади Иннокентия, прислонившись к стене, подобрав под себя ноги, и тупо смотрела в угол, ничего там не видя.
Казалось, бойчее и торопливей, чем ночью, тикали все те же незримые ходики.Вдруг Иннокентий схватил Линку за руку, с силой рванул ее к себе. Затрещала, как старая карусель, кровать, и на пол вслед за Линкой повалились подушки.
Слабо вскрикнув от тупой боли в предплечье, Линка умолкла.
— Убить тебя мало — распять надо! — сказал Иннокентий, не глядя на Линку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Стихи никто не понял, но все повеселели и даже похлопали просиявшему агитпропу в ладоши.Вэто время из дверей смежной со зрительным залом комнаты показались молодые. В новом с иголочки шевиотовом костюме, с красной геранью в петлице лацкана выглядел Иннокентий под стать всякому знавшему себе цену жениху: хоть сейчас с него картину пиши, хоть немного попозже! Полусмежив темные глаза, медленно, почти торжественно поднялся он на сцену, не ведя, а будто волоча за собой неуверенно ступавшую за ним Линку.
Парадно-картинный вид жениха поразил всех, но еще более смутил всех будничный вид точно подневольно выведенной к венцу невесты. В сереньком ситцевом платьице, с неизменной алой косынкой, небрежно перекинутой через плечо, Линка мало походила на невесту этого рослого, красивого и надменного жениха. Спотыкаясь на ступеньках шаткой лесенки, ведущей на сцену, Линка шла за Иннокентием точно слепая — ощупью.
Поднявшись на сцену, Иннокентий подвел Линку к столу президиума, и она покорно опустилась в чопорное поповское кресло, тупо уставившись как будто незрячими глазами в притихший зрительный зал.
Иннокентий решительным шагом направился к трибуне. Бесцеремонно выдворив заболтавшегося докладчика, он поднялся на утопающую в цветах трибуну, выпрямился во весь рост как в парадном строю и, выдержав небольшую паузу, сказал, обращаясь к залу:
— Дорогие граждане хуторяне! Советская власть дала нам абсолютную свободу вероисповедания и полную свободу любви по взаимной договоренности между полами. И сегодня вы видите перед собой первую рабоче-крестьянскую красную свадьбу. Вот я перед вами стою сейчас в роли жениха, который отказался от всяких темных обрядов и заменил таковые на современные торжества. А вот и моя невеста,— сказал Иннокентий, указывая на притихшую в кресле Линку.— Перед вами невеста как совершенно новый индивидуум! Такового индивидуума вы днем с огнем не нашли бы в прежние времена. А на сегодняшний день — нате вам — она налицо, новая рабоче-крестьянская невеста!
Линка сидела в кресле, похожая на испуганную птицу. Она слышала речь Иннокентия, но не понимала, о чем он говорил,— слова его пролетали мимо ее сознания. Приглядываясь к потонувшему в сумраке, битком набитому народом залу, думая в эту минуту о чем-то глубоко своем, сокровенном, она явно искала кого-то в зале. Все это видели, но никто не знал, что искала она того, кого тут не было и не могло быть,— Романа.
Иннокентий, театрально жестикулируя, продолжал свою сумбурную речь под одобрительные возгласы пришедшего в восторг агитпропа Коркина.
В зале хихикали и повизгивали по углам девки. Часть зрителей выбралась через разбитые окна на улицу. Филарет Нашатырь, примостившись на подоконнике, бодро поддакивал Иннокентию:
— Факт! Обыкновенное дело...
«Господи, скорей бы все это кончилось!» — подумала Линка.
Но вот агитпроп Коркин, вежливо тронув Линку за локоть, сказал ей:
— Я извиняюсь, конечно. Но сейчас — ваша очередь свадебную речь говорить. Разрешите предоставить слово?
От Коркина нестерпимо пахло тройным одеколоном. Линка невольно отпрянула от галантного агитпропа и, отрицательно качнув головой, сказала:
— Нет, нет, я не буду. Ничего я не буду здесь говорить. Я уйду сейчас отсюда. Мне плохо...
Тогда к ней подсел агроном Нипоркин и тоже принялся убеждать произнести речь. Однако Линка продолжала упрямо качать головой и, не поднимая опущенных ресниц, твердила:
— Нет, нет. Оставьте меня в покое. Ничего я не скажу. Ничего я не знаю. У меня болит голова. Понимаете? Болит голова...
В зрительном зале возникло заметное оживление. Сидевшие в переднем ряду бабы, неспокойно ерзая на скамейках, шептались:
- Невеста-то, похоже, выпряглась...
— По всему видно — гужи рвет!
- Стало быть, без особой охоты на такую карусель пришла.
Вот те Христос, не пойдет она за него — откажется,-убежденно сказала Полинарья Пикулина.
Да, взгляд у молодухи не прилежный. После такой свадьбы любая девка головой взвернет — дива будет мало,— философски заключил дедушка Конотоп.
Иннокентий, стоя на трибуне, уловил горячий, протестующий полушепот Линки, упорно отказывающейся от речи, и, чтобы ее не услышали зрители, стал еще громче выкрикивать в заключение всякие лозунги о новом быте,
Линка выступать отказалась наотрез. Тогда находчивый Коркин, выскочив на трибуну, объявил ошеломленным зрителям, что сейчас начнутся дивертисмент и мелодекламация.
Будут читаться стихи собственного сочинения рабоче-крестьянского поэта товарища Нипоркина, под аккомпанемент на баяне, в исполнении жениха Иннокентия Окатова,— пояснил зрителям Коркин.
В школе снова началась давка. Народ с улицы хлынул валом в окна. Трещали скамьи. Снова визжали девки.Все стихли, когда на сцену вышел с баяном в руках Иннокентий Окатов. Сев на венский стул, Иннокентий прошелся для пробы по всем ста двадцати басам, а потом, взяв два-три аккорда, заиграл рыдающий вальс «Оборванные струны».
Агроном Нипоркин, стоя посреди сцены, чуть покачивался на носках лймонно-желтых выходных ботинок в такт вальса.
В зале послышались смешки. Зашептались:
— Он проснуться не может, что ли?
— И правда, бабы, ни мычит ни телится!
— Да он, должно быть, того — припадочный! Дедушка Конотоп, весь уйдя во внимание, грозно
прицыкнул на зубоскалящих бабенок.
Но вот агроном Нипоркин вдруг, точно и в самом деле проснувшись, встрепенулся, раскинул длинные руки, словно готов был подняться в воздух, и, закрыв глаза, нараспев начал читать собственное произведение под тихий аккомпанемент окатовского баяна:
Я помню миг, как ты стояла
С серпом в руках, с улыбкой на устах.
И трепетно луна на небесах сияла,
И соловьиный свист не умолкал в кустах.
Усталый, шел я узкою тропою
Из города, где шум и блеск царят,
И снился трактор мне над быстрою рекою
И молодых колхозов целый ряд.
Так я мечтал, усталый и влюбленный, И вдруг — увидел синие глаза: Стояла ты, как лен зеленый, Невинная девичья красота!
Ты выронила серп у золотого стога, Меня за шею тихо обняла, И мы пошли по солнечной дороге В зеленые колхозные поля!
Когда, закончив мелодекламацию своего сочинения, Нипоркин принялся манерно раскланиваться перед публикой, пятясь со сцены, зрительный зал вдруг взревел, бурно захлопал в ладоши, засвистел, затопал ногами, требуя новых стихов.
— Извиняюсь, граждане. Извиняюсь...— почтительно раскланиваясь перед восторженными слушателями, говорил агроном Нипоркин.— Но я больше не могу! Все! Сегодняшний репертуар, так сказать, вышел...— агроном, скрестив на груди руки, поник головой перед пришедшим в восторг зрительным залом.
Мужики, бабы и девки, перебивая друг друга, требовательно кричали:
— А мы просим. Сыпь дальше!
— Потешь нас, грешных.
— Ты давай оторви что-нибудь повеселее — со свистом!
— Выдай стишок с припляской — под «казачка» или «барыню»!
— Правильно. А то — свадьба, а он завел «панихиду с выносом»!
Но Нипоркин, довольный своим успехом, предпочел, раскланявшись перед благодарными слушателями, вовремя убраться со сцены.
Дальше пришлось выступать одному Иннокентию. Он сыграл затем «Польку с комплиментами», марш «Под двуглавым орлом» и «Пускай могила меня накажет за то, что я ее люблю!».
Зрители и слушатели были в восторге, и жениха-баяниста долго не отпускали со сцены, отрезав ему путь через все двери и окна.
...Кузнец Лавра Тырин приволок на школьное крыльцо заспанного попа Аркадия. К ним присоединились мужики. Появилась литровка, вторая... Кузнец кричал, дергая попа за рясу:
Я тебя спрашиваю, отец Аркадий, скинешь ты свое облачение к чертовой матери или нет? Скидывай! Я тебя В кой миг кузнечному ремеслу обучу. Молотобойцем поставлю. Мы с тобой колесные скаты перетягивать будем. Лошадей ковать. Сымешь свой сан?
- Сыму,— скорбно мычал отец Аркадий, принимая из рук кузнеца стакан с первачом.— Сыму и напишу об этом в газетах.
Позднее Епифан Окатов, сидя с попом в обнимку на крыльце бывшего своего дома, назидательно говорил ему:
Правильно, отец Аркадий, правильно. Сымай свои облачения, пока не поздно. Учись у меня. Кто я был? Ты помнишь, мы ездили под Каркаралы? Мы закупали гурты по тысяча девятьсот двадцать пять рогатых. Екатеринбургский прасол обсчитал меня на восе ьсот двадцать пять целковых. Но я тоже перед ним в долгу не остался. Знаешь, поп, ведь я тогда сбыл ему своего бурого иноходца с глистой...
Аркадий тупо молчал. Из состояния этого тупого равнодушия вывела попа внезапно возникшая в компании драка.
На кузнеца неожиданно бросился Силантий Пикулин. Поп Аркадий расчетливым ударом сбил с ног Никулина, сел на него верхом и принялся ожесточенно дубасить.
— Аркашка! Отец благочинный... Ты кого бьешь, сукин сын? Ты на ком ездишь? — ревел рыдающим голосом, извиваясь под попом, Силантий Никулин.
— Сомкни презренные уста, раб! Не порочь служителя церковного культа...— хрипел поп со злобой, стараясь вырвать космы своих волос из цепких пальцев Силантия.
Кончилась эта драка тем, что у отца Аркадия разорвали рясу и он едва унес ноги.
Близнецы Куликовы прилетели со своими дубинками уже к шапочному разбору: свадебная потасовка закончилась. Братьям смерть как хотелось обработать дубинками попа, на которого давным-давно оба они точили зубы за то, что тот — спьяну ли, по злобе ли — наградил их первенцев недостойными, по их мнению, именами: одного — Акакием, другого — Спирькой.
Не застав попа на месте междоусобной свадебной свалки, близнецы в смятении озирались по сторонам в поисках достойной жертвы.
— Мужики, а поп-то в церкви укрылся!
— Врешь?! — в один голос крикнули близнецы.
— Клянусь богом — тама!
— Подумаешь — в церкви! Дураков и в алтаре бьют. Айда, брат, в божьем храме его и достанем!
Близнецы ринулись со всех ног к церковной ограде.
Но осада церковных дверей успеха не имела. Поп закрылся на все засовы. Срывать железные двери на паперти полупротрезвевшие братья не решились. Дело кончилось короткой словесной перепалкой между осажденным попом и сторожившими его у дверей близнецами.
— Ну, молись богу, отец Аркадий, что успел в божий храм скрыться...
— Я так и делаю. Молюсь, олухи царя небесного!
— Погоди, варнак, скоро отмолишься! Дай нам дождаться успенья пресвятой богородицы — престольного праздника нашего. Тогда поминай, как тебя, расстригу, звали!
— В успенье я к архиерею в гости в город Павлодар уеду.
— Подождем до крещенья — в Иордани живьем тебя утопим. Это — как пить дать, батя!
— Выплыву! Я по плаванью все армейские призы — было дело — брал.
-— Полупудовое точило к ногам привяжем, попробуй-ка выплыви!
— Анафеме вас предать, от святой церкви, как графа Льва Толстого, отлучить мало!
— Не лайся — в божьем храме находишься!
— Меня бог простит за вас, выродков!
— А нас и подавно за тебя, расстригу! Неизвестно, чем закончилась бы эта словесная перепалка, не подоспей тут с наганом в руке Серафим Левкин.
— В чем дело? Я в момент могу выстрелить! — крикнул участковый милиционер, размахивая револьвером.
— А он у тебя заряженный? — деловито поинтересовался один из братьев.
— Факт — не реклама! — сказал милиционер, крутнув на глазах у всех открытый барабан и извлекая из него при этом пулю за пулей.
Близнецы не рискнули принимать бой с не на шутку вооруженным милиционером. Пообещав ему, однако, поломать при случае ребра, братья, положив на плечи дубинки, покорно отступили от церковных дверей. И участковый, поднявшись на паперть, стал как на страже.
На этом свадьба по новому быту и закончилась.
На хуторе вскоре стало тихо. Только где-то далеко-далеко звучал надтреснутый тенор кузнеца и церковного регента, заблудившегося, должно быть, в степи. Кузнец, дирижируя незримым хором церковного клироса, выводил:
— Иже, херувимы, тайно образующе...
Липка ускользнула из школы незамеченной. Быстро перебежав площадь, она остановилась в нерешительности около дома Пикулиных, который казался в ночи огромной каменной глыбой.
Постояв некоторое время около ворот своей новой квартиры и чувствуя, как ее тело начинает сковывать лихорадочный озноб, Линка вошла в дом.
В доме было пусто и тихо. Пройдя через две смежные комнаты, освещенные семилинейными лампами, Линка остановилась на пороге просторной горницы, ярко озаренной полыхающим пламенем висевшей под потолком лампы-молнии.
Линка огляделась. Прежде всего поразила ее громадная, похожая на катафалк кровать под кисейно-розовым балдахином, высокие деревянные спинки которой были размалеваны ярко-голубыми и кроваво-пунцовыми цветами. Громоздкая перина под вишневым пикейным покрывалом. Пирамида огромных подушек в
разноцветных наволочках поднималась над кроватью до самого потолка,рядом с кроватью стоял на тумбе граммофон с огромной оранжевой трубой. И все здесь — от этой нелепо размалеванной кровати до старомодной софы с фигурной спинкой,— все дышало затхлым миром угрюмого, кондового быта.
От пылающей под матицей висячей лампы-молнии по полу рассеивались желтые колеблющиеся круги света. В переднем углу лежал на столе красноармейский шлем и рядом с ним старая казачья фуражка с малиновым околышем. В простенке Линка увидела косо повешенную фотографию старца в духовном облачении, а чуть повыше — большой портрет Карла Маркса в позолоченной раме из-под иконы.
Линка осторожно, словно боясь оступиться, прошла через всю просторную горницу и присела на старинную резную софу. В комнате было тихо и душно. Пахло сосной и жженой шерстью. Где-то позвякивали незримые ходики.
Скрестив на коленях тонкие руки, Линка долго сидела на софе как неживая.Она, все больше холодея и робея душою, ждала Иннокентия. Ее томило противное, тошнотное ощущение, и были холодные как лед руки. Почувствовав озноб во всем теле, она поднялась и заглянула в потускневшее от времени зеркало в грузной ореховой раме, висевшее в простенке. Печально улыбнувшись своему отражению, Линка вздохнула. Затем, приподнявшись на цыпочки, она увернула фитиль лампы, настороженно огляделась и, прислушиваясь к мертвой тишине полуночного дома, принялась раздеваться с какой-то нетерпеливо-вороватой поспешностью.
Оставшись в одной сорочке, она, сорвав с кровати пикейное покрывало, юркнула под стеганое пуховое одеяло и утонула в перине, согнувшись калачиком. Притихнув в постели, она почувствовала себя спокойнее и подумала: «Ну, ничего, завтра же наведу тут порядок, все уберу и расставлю по-своему! Все образуется. Все образуется...» — мысленно утешала она себя.
Но затем вспомнила о сегодняшнем вечере, о неумной, болтливой речи Иннокентия, о том, что там не было никого из комсомольских ребят, что все вышло как-то неожиданно плохо, фальшиво, как в неудавшемся спектакле,— и злая обида тронула ее сердце. И в эту минуту
снова она ощутила нечто похожее на чувство жалости к Роману. Теперь она упрекнула себя за то, что у нее не хватило решимости открыто и честно сказать ему обо всем случившемся, сказать так, чтобы он понял ее, не сердился и, во всяком случае, не считал ее виновницей своих личных неудач. В то же время она чувствовала себя виноватой и в другом: в том, что на хуторе резко обозначился раскол между враждовавшими не на жизнь, а на смерть мужиками, в том, что Роман из-за врожденного упрямства и болезненного самолюбия занял вредную, непримиримую позицию по отношению к сторонникам Иннокентия и поэтому заранее обрек себя на отрыв от тех, за кем было большинство. «Может быть, написать ему? — подумала Линка.— Ну конечно, надо писать. Говорить мне с ним трудно, почти невозможно. Стало быть, надо написать. И я напишу, напишу ему...» — твердо решила она, тотчас же внутренне насторожившись при скрипе калитки.
Линка скорее почувствовала, чем услышала, тяжелые поспешные шаги Иннокентия.Вот он вошел в горницу.Линка притворилась спящей.
Иннокентий осторожно, на носках, подошел к кровати.Линка затаила дыхание. Было так тихо, что ей показалось, будто она слышит частые, упругие удары своего сердца...
Светало.Иннокентий сидел на кровати, свесив большие волосатые ноги. Обжигаясь крошечным окурком, он торопливо докуривал его, хватая дым жадными глотками.
Линка сидела позади Иннокентия, прислонившись к стене, подобрав под себя ноги, и тупо смотрела в угол, ничего там не видя.
Казалось, бойчее и торопливей, чем ночью, тикали все те же незримые ходики.Вдруг Иннокентий схватил Линку за руку, с силой рванул ее к себе. Затрещала, как старая карусель, кровать, и на пол вслед за Линкой повалились подушки.
Слабо вскрикнув от тупой боли в предплечье, Линка умолкла.
— Убить тебя мало — распять надо! — сказал Иннокентий, не глядя на Линку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71