Но Чукреев, не слушая их, заговорил тем строгим, внушительным топом, каким он привык разговаривать С подчиненными людьми в минуты крайнего раздражения.
— Черт знает что! За кого вы пришли сюда ратовать? За кулаков? За классовых врагов? Здорово же они вас опутали! Вместо того чтобы вам, активу бедноты, содействовать организованному переселению, вы выступаете вроде саботажников. Позор, позор, дорогие товарищи! Мы этого не потерпим. Прямо вам говорю...
Оскорбленно потупясь, мужики молча слушали Чукрсева. Говорил он внушительно, и выходило, что он совершенно прав, а они и в самом деле зря, должно быть, уперлись. Может, и вправду обмануло их общество? Хотелось только напомнить Чукрееву о том, что землемеры вырезали под новый участок явно непригодную землю — сплошной подсолонок. Они бы, пожалуй, отнюдь не против переселения, ежели участок будет заменен добротной землей, но сказать этого сейчас никто не посмел.
Завороженные рассудительной речью Чукреева, слушали его мужики, не шевелясь, и не понимали теперь только одного: как же мог очутиться на стороне врагов, о которых говорил секретарь райкома, такой человек, как директор зерносовхоза Азаров.
— Стыдно! — упрекал Чукреев.— Бедняки, передовые люди на хуторе, лучшая наша опора — и вдруг на тебе, пришли защищать кулацкую политику! Мало того — лишенца с собой привели!
Заключительные слова Чукреева окончательно ошеломили ходоков.
— Короче говоря,— заявил Чукреев,— решение районных организаций о переселении остается в силе. Об отмене такового не может быть и речи. Весной придется сниматься с насиженных мест. Ничего не поделаешь. Вот так... Ходатайствовать же за классовых врагов в дальнейшем я вам, ребята, дружески не советую. Понятно? — хлопнув по плечу Куликова Ефима, спросил, улыбаясь, Чукреев.
— Куды с добром...
— Лучше некуды...— ответили один за другим близнецы Куликовы.
— Ну вот и отлично. Договорились. Бывайте здоровы,— сказал Чукреев, кивая обескураженным ходокам.
В канун успения — престольного праздника на хуторах — ходоки не солоно хлебавши вернулись восвояси. Но доложить миру толково о результатах своего похода в райцентр ни один из них так и не смог. Однако из путаных, крикливо противоречивых объяснений всем стало ясно, что переселения не миновать.
Подавленные сидели хуторяне в Совете.
Только один Антип Карманов извивался ужом среди односельцев и беспрестанно говорил одно и то же:
— Ну вот видели! Я же говорил. Киргизов ублаготворяют, а русского человека на выселки шлют. Помяните меня, по весне не только нас — все окрестные хутора в голодные степи отправят. Увидите!
Мужики молчали. Как всегда, они на этот раз охотно согласились с предложением Карманова учинить ради праздника общественную выпивку. Решено было пропить деньги, собранные по самообложению на оборудование пожарного обоза, на что с восторгом пошел и председатель сельсовета Корней Селезнев.
— Все равно один конец — выселки! — крикнул Антип Карманов.
— Факт. Обыкновенное дело! — подтвердил Нашатырь.
— Нам теперь осталось одно — заливать горе!
— Правильно. Завьем его веревочкой — и концы в воду.
И хуторяне запили. А во хмелю пели обидчиво и крикливо тоскливые песни.
В то время когда, багровый от натуги, выносил подголосок фальцетом слова горько волнующей песни, поднималось над степью до головокружения высокое, голубое от полуденных накалов небо, плыли в солнечном мареве степные орлы и стрепеты, петляли окрест озер и родимых пашен подернутые легкой пылью дороги. И трудно было смириться с мыслью, что все это, издавна привычное и родное, становится теперь чужим и даже враждебным.
Люто пил в эту ночь и Елизар Дыбин. И хотя бутыль была уже ополовинена, опьянение к нему не приходило.
В сумерках Елизар вышел на улицу.
В конце хутора горланили пирующие мужики.
Тихо хныкал где-то ребенок. Стоя у ворот, Елизар долго и чутко прислушивался к этому детскому голосу, и вместе с приливом неизъяснимой нежности к плачущему ребенку сердце сжалось такой обидой, что он вернулся в избу, залпом осушил стопку и сразу же почувствовал себя в тяжелом, вдруг отравившем волю хмелю.
«Ослабел. Старею, старею, дурак!» — грустно заключил он.
В душе было неуютно и пусто, как в собственной малоопрятной избушке. Брань, слезные вопли и нескладные песни мужиков, доносившиеся с улицы, раздражали Елизара. Досадовал он и на то, что, учинив пропой общественных денег, односельцы забыли позвать его к столу. Хотя он все равно бы никогда не связался с ними: не любил Елизар пить с людьми, дуреющими от одной рюмки, придирчивыми и болтливыми, которых издавна презирал он за слабосилие, за пьяные слезы, за вечные жалобы на нужду. «Уж кому бы, как не мне, при моей силе и уме,— думал он,— не пенять на свою судьбу?!» Однако никому не плакался он на свои неудачи и ненавидел тех, кто по-бабьи скулил о пустячном несчастье.
Елизар считал себя глубоко несчастным человеком вовсе не потому, что жизнь проходила в тяжелой нужде, в беспрерывных, сызмала привычных нехватках, а пото-
му, что много потрачено было им сил и лет на бесплодные поиски страны изобилия. И вот уходили впустую растраченные годы, угасало прежнее буйство в раскосых глазах, а мечты о земле обетованной так и оставались мечтами...
Было скучно сидеть одному в сумрачной, едва озаренной блеклым светом месяца избе, слушать хмельные песни хуторян, тяготиться своим одиночеством. Елизар задумался, пытаясь осмыслить прожитую жизнь, хотел припомнить что-нибудь яркое, интересное. Но поток воспоминаний был до того беспорядочен и быстр, что в глазах вставало самое незначительное, второстепенное. Назойливо возникал в памяти шорник Стукач, с которым бог весть когда, в ранней молодости, пропили они за ночь пять новых хомутов и зачем-то украли у попа голландского петуха.
Потом, вспомнив о полном банте четырех Георгиевских крестов, полученных за храбрость в боях под Гродно и Перемышлем, Елизар вытащил из-под печки пыльный фанерный ящичек, доверху набитый всякой дрянью. Были в нем сегменты от сенокосилки, связка разнокалиберных ключей, сломанное зубило, жестяная коробочка из-под монпансье «ландрин» с сапожными шпильками, пучок щетины, ворвань, а на самом дне лежали прикрепленные к репсовым желто-черным, в полоску, бантикам серебряные Георгиевские кресты. Сколько лет провалялись среди этой рухляди забытые знаки отличия! Значась по статуту «кавалером креста первой степени», Елизар и прежде-то не очень вспоминал о них.
А сейчас, случайно обнаружив кресты, он от нечего делать нацепил их на грудь и, сразу же забыв об этом, вышел на улицу.
От тоски ли, от долгого ли сидения в удушливо-сумрачной избе хмель разобрал его на свежем вечернем воздухе еще больше. Захотелось сделать что-нибудь необыкновенное: выпить на спор ведро квасу, или вынудить мужиков на кулачный бой, или поразить их выдумкой о неслыханном чуде...
Близ сельсовета колесили в обнимку очумевшие от перепоя хуторяне. А на площади около церкви шумела толпа. В центре, едва держась на ногах, стоял франтоватый заведующий районной базой центроспирта Венедикт Уткин.
Звонарь Нашатырь кричал, перекинувшись через перила колокольни:
— Чего изволите, гражданы хуторяне,— кадрель или польку с поддергом?
— А вальс «Оборваны струны» можешь? — спросил его Венедикт Уткин.
— Вальсов не игрывал. Пол-литра спирту поставишь — попробую и вальс оттрезвонить,— сказал Нашатырь.
— Шпарь — ставлю! — крикнул ему Венедикт Уткин, сорвав с головы касторовую казачью фуражку.
Но не успел Нашатырь разобраться в сложном переплете звонницких веревок, чтобы ударить во все большие и малые колокола, как долетел до него с земли знакомый окрик Елизара Дыбина:
— Стоп, звонарь. Слушай мою команду! Брось ты этого дурака тешить. Слазь с колокольни. Я тебе на прощание даром четверть поставлю.
— Как это на прощание, сусед?
— А вот так, что последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья.
— Батюшки, да он, никак, умом рехнулся — при крестах! — крикнула Марфа Пикулина, вытаращив на Елизара совиные глаза.
— Факт, при крестах. Обыкновенное дело...— подтвердил мигом спустившийся с колокольни Нашатырь.
Толпа хмельных хуторян, окружив Елизара, загудела:
Гляди-ко, какой герой — унтер, ваше благородие! - Бери выше: не унтер — генерал Скобелев!
— Ваше высоко — не долезешь...
— Не хуже Кузьмы Крючкова!
— А што вы думали, и не хуже Кузьмы! — вызывающе расправляя могучую грудь, сказал Елизар Дыбин хмельным хуторским зевакам.— Я под городом Гродным один целый полк от верного разгрома спас — из немецкого окружения вывел. Видали? Полюбуйтесь на храброго воина. А вы думали, мне эти Георгиевские кресты так себе, за здорово живешь на грудь надели? Извиняюсь. Было дело под Полтавой! Труса не праздновали. Дрались я те дам! Матушку-Россию на поле брани не посрамили. А потому и регалий своих не стыжусь. Наоборот, горжусь ими! Понятно?
— Нашел чем гордиться — старорежимными побрякушками! — сказал с ухмылочкой Венедикт Уткин.
— За такие регалии нонче одна дорожка — пря-
мое сообщение на Соловки,— подал голос трахомный Анисим.
— Некому на него в райгепеу донести,— мрачно проговорил Силантий Пикулин.
— Как это так — некому? А ты на што? Валяй донеси за рупь двадцать,— сказал с презрительной усмешкой Елизар.
— И донесу, не побрезгаю.
— Насчет этого не сомневаюсь. Брезговать ты этим не привык — это так точно. Да я не робкого десятка — не струшу и в райцентр завтра при этих крестах публично явлюсь — видали такого?! — сказал Елизар, рисуясь своими крестами.
— Факт, не видали. Обыкновенное дело,— подтвердил Нашатырь.
— А с тобой, сусед, мы сей секунд разопьем на прощанье по посошку, и поминай потом, как меня звали,— сказал Елизар, дружески обнимая звонаря за узкие плечи.
— Это как — на прощанье? — спросил Нашатырь.
— А так, что ухожу завтра с хутора — и концы в воду.
— Куды же опять это?
— В каки таки Палестины? — спросили один за другим близнецы Куликовы, стоявшие в толпе хуторян с дубинками на плечах.
— А на край света. В солнечную сторону — Даурию. Слыхали про такую? Вот земля — голова кружится! Земной рай — не вру, ей-богу. Мне вчера телеграмму по прямому проводу оттуда в райцентр один старый мой друг, китаец, отбил. Фамилия ему — Хео Цзы. Мы с ним вместе на шхуне не раз в открытое океан-море рыбалить ходили. Душевный был человек — с чудинкой, как и я же. Двадцать восемь лет кряду женьшень — корень жизни — в долине Трех тигров искал. И что же вы думаете, нашел ведь-таки, подлец. Добился. Вырыл. А корень — тот самый, знаменитый, в три вершка в длину. С таким корнем — ни старость, ни хворь нипочем. Вот мы теперь и уйдем с Хео Цзы в обетованную землю. В страну Белых Вод. Дойдем до заветного Вертограда! Что? Не верите? Клянусь богом, не вру. Прощайте, братья мои, сестры. Прощай, родимая семья! Пошли, звонарь, трахнем по посошку напоследок,— сказал Елизар, увлекая за собой друга.
Вечером, когда донельзя обрадованные скорым отьез-
дом шального наместника степного края мужики учинили складчинный мирской запой, захмелевший Елизар Дыбин вдруг помрачнел, заскорбел душой. А потом, побагровев от внезапного приступа внешне беспричинного гнева, сорвал с груди полный бант своих «Георгиев» и на глазах у протрезвевших от изумления односумов наотмашь запустил кресты в кусты захилевшей за огородным плетнем бузины. Нашатырь, скорбно вздыхая, вполголоса говорил, мечтательно вглядываясь печальными глазами в какую-то одному ему приметную точку:
— Пропали мы здесь без тебя, Елизар. Погибли. Совсем нам капут. Замордуют. Взял бы ты меня с кобы-ленкой на эти Белые Воды. Втроем в пути — дорога повеселее. Оно ведь, как ни суди, конь! Хозяйством бы там обзавелись. Я бы бричку на железном ходу купил. Самовар бы приобрел. А там, глядишь, и женился,— мечтательно говорил звонарь.
— Правильно,— одобрил Елизар Дыбин.— Бабы там справедливые. Обиходки. Красавицы — ослепнуть можно!.. Только взять я тебя, звонарь, пока с собой не могу — анбиция не позволяет. Ты вот еще, как на грех, с кобылой просишься!
— Без кобылы я не могу...— сказал Нашатырь.
Ну нот видишь, какой ты своенравный! — осуждающе покачал головой Елизар Дыбин.— Подумал бы, кому там нужна твоя вертихвостка?! Да там каждый мужик на собственном автомобиле ездит. Нет, грешно такую кралю с собой на Белые Воды вести!
- Она у меня на приплод способная!..— не унимался Нашатырь.— Куда же я без ней? Скука! И так один как перст, а тут еще и последней живности лишиться...
— Ну ладно,— участливо сказал Елизар,— черт ее бей, примем и кобылу. Согласный. Уважу твоему ндраву. Я для друга, сам знаешь, на любой риск иду. Хорошо, так уж и быть. Через двадцать пять ден отобью я вам с Амура телеграмму. Сотню целковых на дорогу пошлю. Только тогда не медли — садись верхом и приезжай. Адрес я тебе словесный оставлю. Помни, что открывать этот адрес никому нельзя, а выболтаешь — вместе с ко-быленкой в дороге погибнешь! Приедешь — я вас на пути с духовой музыкой встречу. Там такие порядки, что каждого нового члена с духовыми трубами встречают, словесно приветствуют и в барабаны бьют... Веруешь и меня, звонарь? А теперь давай трахнем по чаре. Выпьем за дружбу до гробовой доски.
Потом, крепко обнявшись, вполголоса, мягко и стройно запели они издавна петую песню:
Взойдет ли красно солнышко, Кого под тень принять? Ударит ли погодушка, Кто будет защищать?
И задушевно-рыдающим голосом подпевая Нашатырю, Елизар закрыл воспаленные глаза. Он даже и не подозревал, как горячо говорил о нем в эту минуту тот, кто казался когда-то самым дорогим, единственным другом, за кого бесстрашно ложился Елизар под топор и кто так непонятно и дико вдруг обманул, опорочил его в глазах односельцев, вывел хвастуном и болтушей...
На центральной усадьбе зерносовхоза, в кабинете Азарова, происходило в эту минуту вот что.
В сумрачном от слабо накаленных электролампочек кабинете директора, около стола, загруженного ворохом газет, образцами семенного материала, телеграммами треста, рапортами и сводками производственных участков, сидели три человека: директор Азаров, секретарь парткома Ураз Тургаев и предрабочкома Увар Канахин. Притихнув, все трое долго и озабоченно о чем-то думали. Наконец точно очнувшись, Азаров, вопросительно глянув на Тургаева, спросил:
— Ну-с, как же нам быть, Ураз, надумал?
— Бельмейм — не знаю,— со вздохом ответил тот по-казахски и по-русски.— Ничего путного не придумаю. Пост большой, люди приходят на память — мал мала меньше... Как тут быть — ума не приложу, если по-русски сказать, Кузьма Андреич!
— А ты что скажешь? — обратился Азаров к Увару.
— Чисто из ума вышибает, товарищ директор,— оживленно отозвался Увар Канахин.— Человека тут надо поставить башковитого. Сами знаете, участок образцовый... Был, конечно, у меня на примете один боевой товарищ, фамильи — Сидор Рак, мы с ним при одном отдельном кавэскадроне числились. Он за операцию против дутовской сотни вместе со мной словесное благодар-ствие от комдива товарища Вострецова под станицей Пресногорьковской получил. Интересное было дело. Дутовцы прорвали фронт...
— Погоди, погоди,— вовремя осек его Азаров.— Ты что же, выдвигаешь кандидатуру Рака, что ли?
— Нету...— смутился Канахин.— Только он бы
вполне соответствовал на данную должность. Грамотный. Десятичные дроби знал.
— Так в чем же дело-то? Где он? — наседал на Увара Азаров.
— Зарубили его в бою под Кокчетавом,— скорбно вздохнул Канахин.
— Эх ты! — участливо изумился Азаров.— Жалко. Только нам-то ведь нужен сейчас, Увар, человек живой. Вот загвоздка!
Канахин сконфуженно смолк.Азаров, поднявшись из-за стола, прошелся по кабинету. Потом, подойдя к окну, долго потирал ладонью виски, напряженно думал. Вдруг он повернулся к столу и, мгновенно просветлевший и радостный, сказал:
— Стоп, ребята, нашел!
Он стремительно обошел стол, опустился в кресло и, озирая собеседников, продолжал:
— Нашел. Замечательная, скажу я вам, кандидатура. Да его давно бы следовало вытащить в зерносовхоз. Это же незаурядный, скажу вам, человек. Ей-богу, находка! Я расскажу вам о нем потрясающие вещи...
— Ага, знаю, знаю, о ком речь, Кузьма Андреич,— сказал оживленно Увар Канахин и, обращаясь уже к Тургаеву, восторженно добавил: — Вот, понимаешь, мужик! Четверть водки за раз один выпивает!
Тургаев недоуменно посмотрел на Канахина, точно хотел спросить: «А какое же, собственно говоря, отношение имеют столь богатырские качества к посту заведующею образцовым производственным отделением зерносовхоза?»
И, словно угадав мысли Тургаева, Азаров сказал:
— Не в водке, конечно, дело. Он, например, был георгиевским кавалером в царской армии. За храбрость, проявленную в боях против немцев, награжден четырьмя Георгиевскими крестами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71