В Берте стала проявляться шаловливая городская девчонка, и Сливар с удовольствием заметил в ее поведении даже некоторое кокетство. И яйцо ее несколько изменилось — в лучистых глазах возникло что-то вопрошающее, смутное, неизъяснимо прекрасное, профиль сделался более четким, правильным, а губы — трепетными и словно припухшими. Сливар вспоминал, как он, случалось, разговаривал с Анной — этак насмешливо, свысока, будто отец с ребенком, «который все равно ничего не поймет». Теперь ни в словах его, ни в интонации не было никакой затаенной иронии. Любовь читалась в каждом жесте, в каждом слове и даже в улыбке.
Однажды Берта пригласила его к себе домой, случилось это в воскресенье. Сливару было как-то не по себе, а почему — он и сам не знал, но Берта его успокаивала:
— Не бойся, никто тебя не съест.
Обстановка в комнате была скромная — старая, неуклюжая мебель, к пахло здесь затхлостью, как обычно во всех квартирах предместья, даже если окна целый день открыты. Поздоровались со Сливаром вежливо, но не очень сердечно, Сливар увидел внимательные, настороженные взгляды, в которых ощущалось что-то вроде ревности. Отец Берты оказался стариком с пышными седыми усами и гладко выбритым подбородком. Он посматривал сквозь очки пристально и сердито, но голос его звучал совсем иначе — добродушно и чуть ли не робко. При взгляде на увядшее лицо матери, на котором заботы и лишения прочертили множество морщин, сразу же было заметно сходство с Бертой, особенно похожи были глаза — темно-серые, ласковые, только в них давно уже угас огонь молодости. Обернувшись к дверям, Сливар от неожиданности вздрогнул. На него пристально смотрели блестящие, необычно большие темные глаза. А личико было маленькое, бледное, прозрачное, на висках проступали тонкие жилки, губы — крепко сжаты, около них обозначились скорбные складки. Это была сестра Берты. Она сидела в коляске, опустив голову и крепко опираясь руками на подлокотники. Смутившись, Сливар поздоровался с ней, но в ответ лишь слегка дрогнули ее брови.
От Берты не укрылась растерянность Сливара, ей тоже стало тягостно, она напряженно, почти со страхом вслушивалась в то, что он говорит. Ей хотелось, чтобы ему здесь понравилось, чтобы он почувствовал себя легко и непринужденно, и в то же время боялась, как бы сам он чем-нибудь — неосторожным словом или жестом — не обидел нечаянно отца с матерью. И малейшее неудовольствие, едва оно обнаруживалось во взгляде, тяжестью ложилось ей на душу, она чутко улавливала каждое слово с призвуком неприязни, даже недосказанное или брошенное вскользь и никем другим не понятое.
Вначале разговор шел туго, у всех, включая и самого Сливара, было ощущение, будто в комнату ворвался чужой человек и, усевшись на стул, нарушил своим присутствием спокойную жизнь семьи. Кроме того, Сливар чувствовал на своем лице обжигающий взгляд темных глаз, неотступно на него смотревших.
Берта подала на стол кофе и сдобную булку. Постепенно лица прояснились, напряженность исчезла, и разговор продолжался уже естественно и спокойно. Отец Берты был родом чех, по фамилии Сикора. Он расспрашивал Сливара о его работе и о его родине, и Сливар рассказывал. Он говорил, что родина его на юге, у моря, и что она несказанно прекрасна.
— Значит, ваша родина у моря? — спросила Мари.
— Да, у моря.
— А вы были в Истрии? Истрия тоже у моря.
— Был, конечно. Истрия — часть моей родины.
— Ах, какое там солнце! Вы видели это солнце?
— Конечно, истрийское солнце я тоже видел. Сливар с удивлением взглянул на Берту.
— Десять лет тому назад Мари была в Истрии, на море, она полгода лечилась там в санатории...
Сливар почувствовал, как у него сжалось сердце. Он взглянул на большие мечтательные глаза, на крохотное, прозрачное личико и тонкие, нежные ручки, как у больной двухлетней малышки, и понял, что делается в этой детской, измученной грезами душе. Когда она спрашивала: «Вы видели это солнце?» — голос ее дрожал от неизъяснимого болезненного томления, и на ее узком лице даже мелькнуло что-то вроде улыбки: «Вы видели это солнце?» Мы с вами видели это солнце, подобного ему нет нигде. А теперь посмотрите на бледный небесный цветок над Веной — вам не придется даже зажмуривать глаза. Восходит оно, словно в испуге, невыспавшееся, и в таком же испуге заходит. А то солнце, то удивительное солнце появлялось из-за моря, будто сказочный небесный жених, победоносно и величаво, оно рассыпало по земле сверкающие алые лучи, алые цветы забрасывало в душу... В этой смрадной комнате, где она была все время заперта, воспоминания о тех кратких месяцах представали перед ней как нечто несказанно прекрасное; душа ее, рано повзрослевшая в бедности и постоянных томительных мечтаниях, устремлялась на юг, навстречу яркому солнцу, восходящему из-за бескрайнего моря. Там было счастье, под тем солнцем ждала ее настоящая, радостная жизнь... там она встала бы на ноги и с легкостью пошла по сверкающим алым цветам, которыми солнце устилало землю...
Вечером Сливар простился со своими новыми знакомыми, а потом заходил к ним почти каждое воскресенье, случалось даже — и среди недели. Он привык к ним, и ему было у них хорошо; в этой низкой комнате, из всех углов которой выглядывала бедность, он чувствовал себя как дома. Старик Сикора был человек скромный и непритязательный. Жизнь согнула его в дугу и, конечно, на старости лет ему хотелось бы пожить спокойно, в хороших условиях, однако он был твердо убежден, что бедность — явление естественное и неизбежное — от нее не уйдешь.
— Уж так на этом свете повелось, без сословий никак нельзя. Иначе была бы сплошная неразбериха! Один — беден, а другой — богат, кому как суждено.
Сливар объяснял ему иногда, что так вовсе не суждено, а что виновато общество, которое держится на несправедливости и грехах человеческих. Он говорил о приметах нового, возвещающих, что наступят лучшие времена, о глашатаях великого переворота, который уже приближается и непременно произойдет, может быть, не сразу и еще не скоро, но произойдет непременно, ибо этого требует не только естественная справедливость, но также история и развитие человечества. Все сущее устремляется к ясной великой цели, и нет такой силы, которая смогла бы противостоять этому естественному течению событий. Но Сикора сердито отмахивался, даже не удостаивая Слива-ра ответом. Люди, говорившие о перевороте, казались старику опасными мечтателями. «В тюрьму их!» — думал он про себя. Сливар удивлялся, глядя на его спокойное, довольное лицо, на котором четко запечатлелись следы голода и забот. «Словно чертополох, привыкший расти на скудном песке»,— подумал он.
По-иному вели себя остальные жители предместья. Этот район был оплотом социал-демократов. Вечером, проходя здесь по улицам и встречая возвращающихся с фабрик и заводов рабочих, Сливар видел на их лицах упрямую надежду на будущее. В дни политических демонстраций и первого мая по улицам двигались темные толпы людей, в большинстве совсем больных и немощных, с обтянутыми кожей лицами и злыми глазами. Большие «казармы» — новые дома с красивым фасадом и тесными, зловонными квартирами выплевывали наружу сотни плохо одетых людей, мужчин и женщин, с лицами, увядшими от спертого, нездорового воздуха на фабриках и в жилищах, более подходящих для содержания скота, где в одной комнате ютилось по десять человек и впятером спали на двух кроватях, с душами, истерзанными ненавистью, заботами и неистовыми мечтами. Когда Сливару доводилось слышать надвигающийся топот темной толпы, ему казалось, будто из дальней дали грядет что-то великое и могучее, и сердце его замирало от тихой радости и надежды.
Девушек, подобных Берте, в этих печальных краях встречалось немного. Сливар видел женщин в вечерней толпе, возвращающейся из центральных районов. Некоторые из них шли поодиночке, быстрыми шагами, склонив голову и насупив брови; иные держались группами, разговаривая между собой, но редко кто из них обводил быстрым взглядом улицу и посматривал на мужчин; у большинства были бледные, некрасивые, грубые лица. А если иногда и встречалась красивая женщина, в ее красоте чувствовалось что-то наглое, вызывающее; и все они, даже четырнадцатилетние девочки, выглядели преждевременно созревшими; старческое выражение было подобно пыли, оседавшей на их лицах в мастерских, на улице, дома — в их неопрятных жилищах. Сливару делалось жутко при виде этой поруганной юности — всех этих тысяч молодых, мечтающих о счастье душ, слишком рано оскверненных мерзостной жизнью. Особое потрясение он испытывал, глядя на лица работниц постарше, то есть двадцатипятилетних женщин, которым можно было дать все тридцать пять или сорок лет; половина работниц была больна — впалые щеки, водянистые, пустые глаза, иссохшееся тело, на котором одежда болталась как на скелете... Некоторые вовремя ушли от плохо оплачиваемой работы, чахотки и ранней смерти: когда Сливару доводилось проходить здесь в поздние вечерние часы, ему встречались эти погибшие души, подобно неверным, блуждающим болотным огням, вспыхивающим ночью над трясиной, они поднялись из смрада и грязи большого города, дочери этой трясины и ее провозвестницы.
Вспоминая о них и глядя на веселое, жизнерадостное лицо Берты, он испытывал ужас. Ведь и она пошла бы по этой дороге, если бы не случилось нечто чрезвычайное, пошла бы по дороге, ведущей к чахотке и ранней смерти или в компанию заблудших душ. Лицо ее было красиво, и в нем чувствовалась жажда жизни. Но теперь ее оберегали его сильные, любящие руки: роза чудом расцвела на болоте, она увяла бы слишком рано и утонула в трясине, но он вырвал ее оттуда и пересадил в свой солнечный сад.
Однажды прекрасным майским воскресным днем Сливар гулял с Бертой за городом. Кругом было оживленно. С возвышающегося над городом холма видно было, как бульвар и острят многоцветьем светлых весенних одежд. На лугу то тут, то там группами сидели, переговариваясь, люди, а кое-кто прикорнул в тени запыленных кустов. По тропинкам и по траве бегали хрупкие, бледные городские дети, ослепленные весенней зеленью и опьяненные чистым воздухом; среди них было много хилых, болезненных — исхудавшие лица шестилетних детей выглядели по-стариковски серьезными; некоторые стояли уцепившись за материнскую юбку, словно боялись этой цветущей природы,— слишком привыкли они к уличной пыли и смраду тесных жилищ.
У Берты лицо разгорелось от радости при виде такого обилия зелени — далеко вокруг всюду была живая, свежая, прохладная зелень. Но стоило Берте взглянуть вниз, на город, как в глазах ее появлялась тень отвращения: над городом висела густая, пыльная мгла, она вздымалась с улиц и проезжих дорог, от домов и фабрик, как серый дым, сливалась в сплошное облако, которое лишь изредка колыхалось, подрагивало, но никогда не рассеивалось — оно висело спокойно, тяжелое и темное, как судьба. Поэтому и солнце там, в городе, казалось таким бледным и заспанным, его пыльные, грязные, немощные лучи с трудом пробивались сквозь густое мглистое облако в окна домов.
Вечером Сливар и Берта вернулись в город; на улицах было еще светло и оживленно, фонари еще не горели. Вместо того чтобы проводить Берту домой, он повел ее к себе, пообещав показать ей свою мастерскую, но на самом деле ему всего лишь хотелось, чтобы она переступила ее порог и хоть раз засмеялась, тогда и после ее ухода стены будут помнить ее веселые взгляды и навсегда впитают в себя ее юную прелесть.
Когда Берта остановилась в открытых дверях, ей отчего-то стало страшно.
— Вот мое ателье. Не пугайся его бедности! У молодых художников мастерские всегда бывают бедные...
Он открыл эскизы своих прежних работ, среди них и памятник Кетте, однако в тот самый миг, когда на него посмотрела Берта, он показался Сливару каким-то странным. До сих пор он был уверен, что это его лучшее творение, а сейчас ему вдруг подумалось, будто у него ничего не получилось. Сливар рассказал Берте историю памятника, а потом добавил:
— А вообще, мне бы и не хотелось, чтобы он стоял там, в Любляне, в окружении домов этих мещан и филистеров и чтобы на него глазели тамошние нудные люди; создавая его, я имел в виду венский городской парк, где гуляют элегантные дамы в красивых нарядах... Я думал тогда только об аристократических парках и элегантных женщинах...
Он сам удивился тому, что сказал, да еще с такой беспечностью и словно между прочим, но слова его означали именно то, о чем он сейчас думал.
— Знаешь, Берта,— продолжал он, открывая дверь в свой «кабинет» и приглашая ее сесть на диван — в ателье не было ни одного стула,— случалось, я вел себя глупо, совсем как мальчишка, например, когда работал над этим памятником — тогда я еще не был в тебя влюблен. Можешь ли ты себе представить, чтобы молодой человек, едва начавший жить, перед которым весь мир лежит как на ладони, был несчастным и страшно робким? А я в самом деле был несчастным и страшно робким до того, как влюбился в тебя. Поэтому, Берта, я тебе очень благодарен!.. Ты особенно не оглядывайся по сторонам — занавеска тут ветхая и диван продран, ведь у молодых художников всегда бывают ветхие занавески и драные диваны. Так уж издавна повелось, но ты этого не бойся, когда мы будем вместе, все у нас будет иначе! Снимем две хорошие светлые комнаты... Какими они сделаются уютными, когда порядок в них наведут твои руки! Там будет у нас покой и счастье — в каждом углу зазвенит твой смех, засияют твои веселые глаза, воцарится любовь! И моя мастерская станет светлой и уютной, мы поставим в ней даже цветы, и каждый день твои руки будут поливать их...
Он говорил с жаром и от души, убежденный, что все так и будет и для этого не существует никаких преград.
От счастья и благодарности на глазах у Берты выступили слезы, когда Сливар заговорил о той жизни, которая вот-вот начнется — она уже стучится в дверь, такая чудесная, о какой Берта никогда и мечтать не смела. Она поняла, что все должно измениться — исчезнут вечные заботы и страх неожиданно потерять работу, больше она не будет до поздней ночи лежать без сна, как случалось не раз, и чувствовать, что наступают страшные дни. Больше не придется в летние месяцы бегать по городу, в пыли и духоте под палящим солнцем в поисках какого-то случайного заработка, чтобы купить хлеба для семьи, которая ждет ее дома, поглядывая в окна и прислушиваясь к шагам на лестнице в надежде, что она вернется домой с работой, с хлебом. Больше не будет горького чувства жалости, от которого сжималось ее сердце, когда отец, прикрыв козырьком полуслепые глаза, засиживался до полуночи над дополнительно взятой перепиской, чтобы заработать десяток-другой крейцеров — жалованья, которое он получал в магистрате, не хватало на одежду и плату за квартиру... Кончатся эти заботы и страхи... Мысленно она уже обставила и навела порядок в новой квартире и сейчас, обведя взглядом мастерскую Сливара, решила, что ему нужно ателье почище и поприличнее — не этакий пустой сарай без единого стула, без цветов — обиталище нелюдимого, угрюмого человека, которому нет никакого дела до уюта.о вот и лужи на полу, мокрые тряпки разбросаны — некому тут прибрать! И сам Сливар ходит в неряшливом виде, как прочие молодые художники, о которых некому позаботиться, нельзя сказать, что он плохо одет, но все на нем сидит вкось и вкривь: воротник расстегнут, галстук завязан кое-как, вероятно, не перед зеркалом, возможно, вообще уже на лестнице, на ходу. Молодые художники одеваются так небрежно, хотя дела у них идут совсем не плохо! Берте и в голову не приходило, что дела у Сливара могут идти вовсе не так уж успешно. Разве может что-то не удаваться ему, художнику, человеку из другого мира, не из этого страшного предместья, где царит только смрад и вечная унизительная нищета!.. Берта верила в этого большого, сильного, доброго человека, который сам создает свое будущее и одаряет других своим богатством, потому что щедрость его безгранична. То, что Сливар говорил просто так, между прочим, движимый отчасти искренней убежденностью, отчасти — беззаботной верой в будущее, глубоко запало ей в душу. Она выросла в бедности и неуверенности в завтрашнем дне, жизнь для нее началась с осени, и сердце ее было таким чистым, наивным и легковерным, что любая надежда, даже самая смутная и неопределенная, оказавшись в нем, сразу же обретала ясность и, пустив глубокие корни, расцветала дивным цветом. Берта тут же нарисовала себе подробную картину будущего и только усмехнулась бы недоверчиво, а может быть, и с иронией, если бы кто-то сказал ей, что это будущее еще под вопросом, что оно в туманной дали и все предполагаемое счастье создано только в любовных мечтах, а мечты эти — всегда беспочвенные и легкомысленные. Она только посмеялась бы над таким человеком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Однажды Берта пригласила его к себе домой, случилось это в воскресенье. Сливару было как-то не по себе, а почему — он и сам не знал, но Берта его успокаивала:
— Не бойся, никто тебя не съест.
Обстановка в комнате была скромная — старая, неуклюжая мебель, к пахло здесь затхлостью, как обычно во всех квартирах предместья, даже если окна целый день открыты. Поздоровались со Сливаром вежливо, но не очень сердечно, Сливар увидел внимательные, настороженные взгляды, в которых ощущалось что-то вроде ревности. Отец Берты оказался стариком с пышными седыми усами и гладко выбритым подбородком. Он посматривал сквозь очки пристально и сердито, но голос его звучал совсем иначе — добродушно и чуть ли не робко. При взгляде на увядшее лицо матери, на котором заботы и лишения прочертили множество морщин, сразу же было заметно сходство с Бертой, особенно похожи были глаза — темно-серые, ласковые, только в них давно уже угас огонь молодости. Обернувшись к дверям, Сливар от неожиданности вздрогнул. На него пристально смотрели блестящие, необычно большие темные глаза. А личико было маленькое, бледное, прозрачное, на висках проступали тонкие жилки, губы — крепко сжаты, около них обозначились скорбные складки. Это была сестра Берты. Она сидела в коляске, опустив голову и крепко опираясь руками на подлокотники. Смутившись, Сливар поздоровался с ней, но в ответ лишь слегка дрогнули ее брови.
От Берты не укрылась растерянность Сливара, ей тоже стало тягостно, она напряженно, почти со страхом вслушивалась в то, что он говорит. Ей хотелось, чтобы ему здесь понравилось, чтобы он почувствовал себя легко и непринужденно, и в то же время боялась, как бы сам он чем-нибудь — неосторожным словом или жестом — не обидел нечаянно отца с матерью. И малейшее неудовольствие, едва оно обнаруживалось во взгляде, тяжестью ложилось ей на душу, она чутко улавливала каждое слово с призвуком неприязни, даже недосказанное или брошенное вскользь и никем другим не понятое.
Вначале разговор шел туго, у всех, включая и самого Сливара, было ощущение, будто в комнату ворвался чужой человек и, усевшись на стул, нарушил своим присутствием спокойную жизнь семьи. Кроме того, Сливар чувствовал на своем лице обжигающий взгляд темных глаз, неотступно на него смотревших.
Берта подала на стол кофе и сдобную булку. Постепенно лица прояснились, напряженность исчезла, и разговор продолжался уже естественно и спокойно. Отец Берты был родом чех, по фамилии Сикора. Он расспрашивал Сливара о его работе и о его родине, и Сливар рассказывал. Он говорил, что родина его на юге, у моря, и что она несказанно прекрасна.
— Значит, ваша родина у моря? — спросила Мари.
— Да, у моря.
— А вы были в Истрии? Истрия тоже у моря.
— Был, конечно. Истрия — часть моей родины.
— Ах, какое там солнце! Вы видели это солнце?
— Конечно, истрийское солнце я тоже видел. Сливар с удивлением взглянул на Берту.
— Десять лет тому назад Мари была в Истрии, на море, она полгода лечилась там в санатории...
Сливар почувствовал, как у него сжалось сердце. Он взглянул на большие мечтательные глаза, на крохотное, прозрачное личико и тонкие, нежные ручки, как у больной двухлетней малышки, и понял, что делается в этой детской, измученной грезами душе. Когда она спрашивала: «Вы видели это солнце?» — голос ее дрожал от неизъяснимого болезненного томления, и на ее узком лице даже мелькнуло что-то вроде улыбки: «Вы видели это солнце?» Мы с вами видели это солнце, подобного ему нет нигде. А теперь посмотрите на бледный небесный цветок над Веной — вам не придется даже зажмуривать глаза. Восходит оно, словно в испуге, невыспавшееся, и в таком же испуге заходит. А то солнце, то удивительное солнце появлялось из-за моря, будто сказочный небесный жених, победоносно и величаво, оно рассыпало по земле сверкающие алые лучи, алые цветы забрасывало в душу... В этой смрадной комнате, где она была все время заперта, воспоминания о тех кратких месяцах представали перед ней как нечто несказанно прекрасное; душа ее, рано повзрослевшая в бедности и постоянных томительных мечтаниях, устремлялась на юг, навстречу яркому солнцу, восходящему из-за бескрайнего моря. Там было счастье, под тем солнцем ждала ее настоящая, радостная жизнь... там она встала бы на ноги и с легкостью пошла по сверкающим алым цветам, которыми солнце устилало землю...
Вечером Сливар простился со своими новыми знакомыми, а потом заходил к ним почти каждое воскресенье, случалось даже — и среди недели. Он привык к ним, и ему было у них хорошо; в этой низкой комнате, из всех углов которой выглядывала бедность, он чувствовал себя как дома. Старик Сикора был человек скромный и непритязательный. Жизнь согнула его в дугу и, конечно, на старости лет ему хотелось бы пожить спокойно, в хороших условиях, однако он был твердо убежден, что бедность — явление естественное и неизбежное — от нее не уйдешь.
— Уж так на этом свете повелось, без сословий никак нельзя. Иначе была бы сплошная неразбериха! Один — беден, а другой — богат, кому как суждено.
Сливар объяснял ему иногда, что так вовсе не суждено, а что виновато общество, которое держится на несправедливости и грехах человеческих. Он говорил о приметах нового, возвещающих, что наступят лучшие времена, о глашатаях великого переворота, который уже приближается и непременно произойдет, может быть, не сразу и еще не скоро, но произойдет непременно, ибо этого требует не только естественная справедливость, но также история и развитие человечества. Все сущее устремляется к ясной великой цели, и нет такой силы, которая смогла бы противостоять этому естественному течению событий. Но Сикора сердито отмахивался, даже не удостаивая Слива-ра ответом. Люди, говорившие о перевороте, казались старику опасными мечтателями. «В тюрьму их!» — думал он про себя. Сливар удивлялся, глядя на его спокойное, довольное лицо, на котором четко запечатлелись следы голода и забот. «Словно чертополох, привыкший расти на скудном песке»,— подумал он.
По-иному вели себя остальные жители предместья. Этот район был оплотом социал-демократов. Вечером, проходя здесь по улицам и встречая возвращающихся с фабрик и заводов рабочих, Сливар видел на их лицах упрямую надежду на будущее. В дни политических демонстраций и первого мая по улицам двигались темные толпы людей, в большинстве совсем больных и немощных, с обтянутыми кожей лицами и злыми глазами. Большие «казармы» — новые дома с красивым фасадом и тесными, зловонными квартирами выплевывали наружу сотни плохо одетых людей, мужчин и женщин, с лицами, увядшими от спертого, нездорового воздуха на фабриках и в жилищах, более подходящих для содержания скота, где в одной комнате ютилось по десять человек и впятером спали на двух кроватях, с душами, истерзанными ненавистью, заботами и неистовыми мечтами. Когда Сливару доводилось слышать надвигающийся топот темной толпы, ему казалось, будто из дальней дали грядет что-то великое и могучее, и сердце его замирало от тихой радости и надежды.
Девушек, подобных Берте, в этих печальных краях встречалось немного. Сливар видел женщин в вечерней толпе, возвращающейся из центральных районов. Некоторые из них шли поодиночке, быстрыми шагами, склонив голову и насупив брови; иные держались группами, разговаривая между собой, но редко кто из них обводил быстрым взглядом улицу и посматривал на мужчин; у большинства были бледные, некрасивые, грубые лица. А если иногда и встречалась красивая женщина, в ее красоте чувствовалось что-то наглое, вызывающее; и все они, даже четырнадцатилетние девочки, выглядели преждевременно созревшими; старческое выражение было подобно пыли, оседавшей на их лицах в мастерских, на улице, дома — в их неопрятных жилищах. Сливару делалось жутко при виде этой поруганной юности — всех этих тысяч молодых, мечтающих о счастье душ, слишком рано оскверненных мерзостной жизнью. Особое потрясение он испытывал, глядя на лица работниц постарше, то есть двадцатипятилетних женщин, которым можно было дать все тридцать пять или сорок лет; половина работниц была больна — впалые щеки, водянистые, пустые глаза, иссохшееся тело, на котором одежда болталась как на скелете... Некоторые вовремя ушли от плохо оплачиваемой работы, чахотки и ранней смерти: когда Сливару доводилось проходить здесь в поздние вечерние часы, ему встречались эти погибшие души, подобно неверным, блуждающим болотным огням, вспыхивающим ночью над трясиной, они поднялись из смрада и грязи большого города, дочери этой трясины и ее провозвестницы.
Вспоминая о них и глядя на веселое, жизнерадостное лицо Берты, он испытывал ужас. Ведь и она пошла бы по этой дороге, если бы не случилось нечто чрезвычайное, пошла бы по дороге, ведущей к чахотке и ранней смерти или в компанию заблудших душ. Лицо ее было красиво, и в нем чувствовалась жажда жизни. Но теперь ее оберегали его сильные, любящие руки: роза чудом расцвела на болоте, она увяла бы слишком рано и утонула в трясине, но он вырвал ее оттуда и пересадил в свой солнечный сад.
Однажды прекрасным майским воскресным днем Сливар гулял с Бертой за городом. Кругом было оживленно. С возвышающегося над городом холма видно было, как бульвар и острят многоцветьем светлых весенних одежд. На лугу то тут, то там группами сидели, переговариваясь, люди, а кое-кто прикорнул в тени запыленных кустов. По тропинкам и по траве бегали хрупкие, бледные городские дети, ослепленные весенней зеленью и опьяненные чистым воздухом; среди них было много хилых, болезненных — исхудавшие лица шестилетних детей выглядели по-стариковски серьезными; некоторые стояли уцепившись за материнскую юбку, словно боялись этой цветущей природы,— слишком привыкли они к уличной пыли и смраду тесных жилищ.
У Берты лицо разгорелось от радости при виде такого обилия зелени — далеко вокруг всюду была живая, свежая, прохладная зелень. Но стоило Берте взглянуть вниз, на город, как в глазах ее появлялась тень отвращения: над городом висела густая, пыльная мгла, она вздымалась с улиц и проезжих дорог, от домов и фабрик, как серый дым, сливалась в сплошное облако, которое лишь изредка колыхалось, подрагивало, но никогда не рассеивалось — оно висело спокойно, тяжелое и темное, как судьба. Поэтому и солнце там, в городе, казалось таким бледным и заспанным, его пыльные, грязные, немощные лучи с трудом пробивались сквозь густое мглистое облако в окна домов.
Вечером Сливар и Берта вернулись в город; на улицах было еще светло и оживленно, фонари еще не горели. Вместо того чтобы проводить Берту домой, он повел ее к себе, пообещав показать ей свою мастерскую, но на самом деле ему всего лишь хотелось, чтобы она переступила ее порог и хоть раз засмеялась, тогда и после ее ухода стены будут помнить ее веселые взгляды и навсегда впитают в себя ее юную прелесть.
Когда Берта остановилась в открытых дверях, ей отчего-то стало страшно.
— Вот мое ателье. Не пугайся его бедности! У молодых художников мастерские всегда бывают бедные...
Он открыл эскизы своих прежних работ, среди них и памятник Кетте, однако в тот самый миг, когда на него посмотрела Берта, он показался Сливару каким-то странным. До сих пор он был уверен, что это его лучшее творение, а сейчас ему вдруг подумалось, будто у него ничего не получилось. Сливар рассказал Берте историю памятника, а потом добавил:
— А вообще, мне бы и не хотелось, чтобы он стоял там, в Любляне, в окружении домов этих мещан и филистеров и чтобы на него глазели тамошние нудные люди; создавая его, я имел в виду венский городской парк, где гуляют элегантные дамы в красивых нарядах... Я думал тогда только об аристократических парках и элегантных женщинах...
Он сам удивился тому, что сказал, да еще с такой беспечностью и словно между прочим, но слова его означали именно то, о чем он сейчас думал.
— Знаешь, Берта,— продолжал он, открывая дверь в свой «кабинет» и приглашая ее сесть на диван — в ателье не было ни одного стула,— случалось, я вел себя глупо, совсем как мальчишка, например, когда работал над этим памятником — тогда я еще не был в тебя влюблен. Можешь ли ты себе представить, чтобы молодой человек, едва начавший жить, перед которым весь мир лежит как на ладони, был несчастным и страшно робким? А я в самом деле был несчастным и страшно робким до того, как влюбился в тебя. Поэтому, Берта, я тебе очень благодарен!.. Ты особенно не оглядывайся по сторонам — занавеска тут ветхая и диван продран, ведь у молодых художников всегда бывают ветхие занавески и драные диваны. Так уж издавна повелось, но ты этого не бойся, когда мы будем вместе, все у нас будет иначе! Снимем две хорошие светлые комнаты... Какими они сделаются уютными, когда порядок в них наведут твои руки! Там будет у нас покой и счастье — в каждом углу зазвенит твой смех, засияют твои веселые глаза, воцарится любовь! И моя мастерская станет светлой и уютной, мы поставим в ней даже цветы, и каждый день твои руки будут поливать их...
Он говорил с жаром и от души, убежденный, что все так и будет и для этого не существует никаких преград.
От счастья и благодарности на глазах у Берты выступили слезы, когда Сливар заговорил о той жизни, которая вот-вот начнется — она уже стучится в дверь, такая чудесная, о какой Берта никогда и мечтать не смела. Она поняла, что все должно измениться — исчезнут вечные заботы и страх неожиданно потерять работу, больше она не будет до поздней ночи лежать без сна, как случалось не раз, и чувствовать, что наступают страшные дни. Больше не придется в летние месяцы бегать по городу, в пыли и духоте под палящим солнцем в поисках какого-то случайного заработка, чтобы купить хлеба для семьи, которая ждет ее дома, поглядывая в окна и прислушиваясь к шагам на лестнице в надежде, что она вернется домой с работой, с хлебом. Больше не будет горького чувства жалости, от которого сжималось ее сердце, когда отец, прикрыв козырьком полуслепые глаза, засиживался до полуночи над дополнительно взятой перепиской, чтобы заработать десяток-другой крейцеров — жалованья, которое он получал в магистрате, не хватало на одежду и плату за квартиру... Кончатся эти заботы и страхи... Мысленно она уже обставила и навела порядок в новой квартире и сейчас, обведя взглядом мастерскую Сливара, решила, что ему нужно ателье почище и поприличнее — не этакий пустой сарай без единого стула, без цветов — обиталище нелюдимого, угрюмого человека, которому нет никакого дела до уюта.о вот и лужи на полу, мокрые тряпки разбросаны — некому тут прибрать! И сам Сливар ходит в неряшливом виде, как прочие молодые художники, о которых некому позаботиться, нельзя сказать, что он плохо одет, но все на нем сидит вкось и вкривь: воротник расстегнут, галстук завязан кое-как, вероятно, не перед зеркалом, возможно, вообще уже на лестнице, на ходу. Молодые художники одеваются так небрежно, хотя дела у них идут совсем не плохо! Берте и в голову не приходило, что дела у Сливара могут идти вовсе не так уж успешно. Разве может что-то не удаваться ему, художнику, человеку из другого мира, не из этого страшного предместья, где царит только смрад и вечная унизительная нищета!.. Берта верила в этого большого, сильного, доброго человека, который сам создает свое будущее и одаряет других своим богатством, потому что щедрость его безгранична. То, что Сливар говорил просто так, между прочим, движимый отчасти искренней убежденностью, отчасти — беззаботной верой в будущее, глубоко запало ей в душу. Она выросла в бедности и неуверенности в завтрашнем дне, жизнь для нее началась с осени, и сердце ее было таким чистым, наивным и легковерным, что любая надежда, даже самая смутная и неопределенная, оказавшись в нем, сразу же обретала ясность и, пустив глубокие корни, расцветала дивным цветом. Берта тут же нарисовала себе подробную картину будущего и только усмехнулась бы недоверчиво, а может быть, и с иронией, если бы кто-то сказал ей, что это будущее еще под вопросом, что оно в туманной дали и все предполагаемое счастье создано только в любовных мечтах, а мечты эти — всегда беспочвенные и легкомысленные. Она только посмеялась бы над таким человеком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16