Вернись в ту самую хорошо знакомую тебе комнату вместе с отцом, матерью и сестрой, вернись в свою мастерскую к чахоточным швеям, чтобы работать с семи утра до семи вечера, чтобы в полдень и на ночь — только чашечка кофе, а для матери и этого не найдется; вернись, Берта, на темные улицы, где по вечерам будут встречаться тебе заблудшие души, так что иногда у тебя самой сердце сожмется от страшной и отчаянной мысли. Вернись туда, Берта!» Как бессильно тогда опустятся у нее руки — она задрожит и упадет на колени. И все они взглянут на тебя широко открытыми, испуганными главами, как на злодея... Что же будет тогда, Сливар, честная душа?
Неожиданно он прозрел и понял, что сам, по собственной воле сделал свое движение вперед невозможным и никогда уже не взойти ему на вершину, о которой мечтал столько лет и которую достиг дерзновенный Тратник. Он сознавал, что теперь ему осталось только одно — работать, работать настойчиво и усердно, чтобы в доме всегда было вдоволь хлеба, чтобы рассчитаться с долгами и чтобы хватило денег заплатить за квартиру, купить одежду. Работать, только работать — рассудительно и спокойно, ни о чем не мечтая, ни о чем не раздумывая. Неделя мечтаний — ив дом к ним заявится нищета, на лицах проступят удивление и тревога. Работать без вечных томительных грез, из-за них человек превращается в бездельника, строя лишь неосуществимые планы. А творения, в которых воплощаются грезы, люди не покупают, и если раньше они ему что-то заказывали, вторично уже не закажут. Работать спокойно и солидно, как Байт, пусть это будут столярные поделки или холопский труд в чужом ателье. Слава богу, что есть такая работа, как говорит Байт, живущий в спокойствии и достатке. Нет больше пути ни вперед, ни вверх; куда пришел, здесь и останешься, будешь только смотреть, как мимо тебя проходят другие. Что ж, разве это не желанное состояние спокойствия и довольства?
Тут он понял, что в мыслях своих остался таким же чужаком, каким был и прежде. Он скрывал эти мысли от всех, ибо люди взглянули бы на него удивленно или даже с осуждением, если бы он хоть чуть приподнял завесу. У здешних людей нет собственных мыслей, слова их как воздух, самп собой понятные, никого не тревожащие — как их ни поверни, нет в них ничего нового и необычного. Чужак прячет свою истинную жизнь глубоко в сердце. Ему нужно притворно улыбаться, чтобы губы его и слова, что он произносит, раскрывали людям не его подлинное, а совсем иное, фальшивое сердце, мнимую принадлежность к числу «своих». А что станет, если откроешь свое истинное лицо чужака? Что будет, если выскажешь правду?..
В декабре Сливар впервые после свадьбы навестил Байта. Он сказал ему, что женился и счастлив. Байт заглянул ему в глаза, увидел морщины на лбу и ничего не ответил. Лишь позднее, после чая, он неожиданно заговорил:
— Знаешь что, Сливар, не сердись на меня, только, может быть, зря ты женился. Ты такой... вечный странник, ни ноги твои, ни руки, ни голова не терпят покоя, ведь я тебя знаю! Я думал, ты разгуливаешь по Парижу, а ты, оказывается, женился!
— Нет, я никуда не ездил. Пока что мы живем хорошо, и все у нас в порядке. Знаешь, Башг, я хотел бы быть таким, как ты...
— Ты уж это говорил прошлый раз, а теперь ты вообще встал на правильный путь. Сам говоришь, что живешь спокойно и всем доволен.
— Да, я живу спокойно и всем доволен,— ответил Сливар поспешно и с некоторым раздражением.
Байт поторопился перевести разговор на другое. Сливар вглядывался в его рассудительное, будничное лицо, вслушивался в его солидные речи, и это спокойное самодовольство показалось ему ужасающе скучным, прямо-таки отталкивающим. Вскоре он простился с Байтом и отправился в город. Он был взволнован и, как заговорщик, втайне радовался своей неудовлетворенности, своим опасным мечтам и стремлениям, отлично сознавая, что все полетит к чертям, если он поддастся искушению. «И все-таки, Сливар, ведь это же твоя жизнь, твое сердце, твои мечты, твои стремления — все это твое, кто может тут что возразить? Будь таким, каким тебя мать уродила — тогда ты либо взойдешь на престол, либо погибнешь в отрепьях нищего, сам себе господин! Нет, что бы это было, если бы даже мечты мои мне больше не принадлежали? Неужели я и в душе должен быть холопом? Байт, скотина, сиди самодовольно в своем дерьме, а я буду бродить по горам и долам с развевающимися волосами, в изодранной одежде, просто потому, что мне этого хочется, и ни у кого не спрошу разрешения!..»
Было уже поздно, прохожие на улицах попадались редко. Мороз крепчал, снег поскрипывал под ногами. Усы и брови Сливара заиндевели, над глазами навис иней. В конце концов он зашел в захудалый извозчичий трактир, пил там до поздней ночи и крепко напился. Домой он вернулся около полуночи. В комнате горел свет, Берта сидела за столом и что-то шила.
Когда она увидела его, на глазах у нее выступили слезы. От этого испуганного, укоризненного взгляда Сливар почти протрезвел и попытался весело, приветливо улыбнуться.
— Ничего, Берта... я не думал, что так получится... Это была просто шальная минута...
Он был глубоко растроган и почувствовал себя виноватым.
— Нет, нет, Берта, голубушка... просто мое сердце иногда бывает таким глупым, таким ужасно глупым, а вообще-то я неплохой человек...
Он так неуклюже, с грохотом придвинул к ней стул, что разбудил старика Сикору.
— Берта, голубушка, ты не сердись... сердце у меня и вправду глупое, но зато руки надежные и работящие... ничего не бойся, я буду тебя носить на этих самых руках... Берта, голубушка...
Берта отложила работу, по щекам ее текли слезы. Она еще никогда не видела его лицо таким бледным и сморщенным, а глаза — кроваво-красными и мутными.
Старик зашевелился на кровати.
— Ты, Берта,— заговорил он сонным голосом,— не смей его бранить! Молодым людям нужно давать немного свободы, особенно если это художники... смотри у меня!..
Сливара охватило противное чувство, и сам он показался себе смешным. Он быстро встал и вышел в другую комнату, а когда в дверях оглянулся на Берту, в глазах его была почти враждебность.
IX
Сразу после нового года профессор Бреннер уволил Сливара — выполняемая им работа была закончена. Расчет получил именно он, а не другие еще и потому, что он был «чужак» и, кроме того, последнее время трудился нерасторопно и не очень старательно.
Сливар медленно побрел домой. Он думал о чем-то совсем другом, о посторонних глупостях, даже о каких-то мальчишеских, веселых затеях, ему было страшно ускорить шаг, страшно ступать слишком твердо; он боялся
тряхнуть головой ж посмеяться над своими дурацкими, несуразными мыслями, чтобы в тот же миг не навалились на него заботы — мрачные и безмерные, они тихо крались за ним, он отчетливо различал их поступь, понимая, что скоро придет минута, и они, словно ватага пьяных подонков, окружат его и, набросившись, станут плевать ему в лицо, грубо срывать одежду. Но пока еще их время не наступило, и он шел как можно медленнее, аабавляясь пустяковыми мыслями, останавливаясь перед витринами, разглядывая женские платья, усмехаясь при виде пестрых афиш, хотя в них не было ничего смешного.
Придя домой, он заперся в своем ателье. Понурив голову и сурово насупив брови, он ходил тяжелыми шагами от стены до стены и обратно. В соседней комнате, перед запертой дверью стояла Берта и прислушивалась. С того самого вечера на лицо ее легла тень, которая уже не исчезала.
Сливар знал, что его ждут непомерные, беспросветные заботы, и добровольно открыл им двери...
Эх, Сливар, об этом нужно было подумать раньше! Но ты все знал и спокойно дожидался, когда к тебе заявится бедность. Где твои великие творения, которые ты без конца замышлял и которые должны были принести тебе славу и деньги! Пусто в мастерской, такой красивой, просторной, а ведь ты хотел заполнить ее бессмертными шедеврами! Но замыслы твои слишком долго обитали в мечтах, они утратили ясность и живость, и если бы сейчас ты взялся за их воплощение своими неуклюжими руками, получились бы искаженные образы, пародия на прежнее совершенство... Что случилось с тобой, Сливар? Разве ты не надеялся, что жизнь твоя будет полна солнца, сердце станет богатым и радостным, а руки обретут смелость и свободу? И вместо этого заточил себя в тюрьму...
Он сжал губы и зажмурился — ему хотелось отделаться от чего-то назойливого, а может быть, что-то обдумать.
«Произошло событие чисто внешнего порядка, я знал, что оно произойдет рано или поздно. И тут нет ничего удивительного, хотя нельзя отрицать, что меня это повергло в величайшее смятение. А дело-то совершенно обыденное я простое — нужно найти другую работу, и все снова будет в порядке...»
Он машинально открыл дверь в соседнюю комнату, надел пальто, надвинул на лоб шляпу.
— Ты куда, Павле? Ведь уже поздно, подождал бы хоть ужина!
Сливар удивился: голос донесся совсем из другого мира. Он внимательно посмотрел по сторонам и пришел в себя.
— У меня, Берта, важное дело! Но я скоро вернусь, а ужин ты убери, если я не поспею вовремя.
Ему было жутко сесть сейчас за стол, притворяться, расточать привычные улыбки, вступать в разговоры. Мысль подойти к Берте, взять ее за руку и сказать, что у него больше нет работы и что нужно как-то перебиться, ему даже в голову не приходила. Мол, не расстраивайся, все образуется! Если сегодня будет хуже, завтра станет лучше! Работы в городе достаточно, следует только ее поискать. Ведь такие люди, как я, всегда нужны. Все образуется, только ты будь веселой и не думай о таких вещах, о каких лучше не думать. Веселым людям деньги дождем сами с неба сыплются, знай себе подставляй ладони. Стоило ему так сказать, и на лице ее появилась бы улыбка, они посмеялись бы вместе, а на следующий день он нашел бы сколько угодно работы.
Быстро стемнело, ночь выдалась холодная, мороз пощипывал щеки. Сливара бил озноб, он поднял воротник и, ссутулившись, быстро зашагал к центру города. Неожиданно у него появилось чувство, что до ярко освещенных улиц, где сразу окажешься среди веселых людей, где тепло, шумно и нет никаких забот, бесконечно далеко. И действительно, дорога была долгой и тоскливой, Сливар озяб. Дул ледяной ветер, на углу в лицо ему ударило жгучими иголками, он чуть не задохнулся. Изредка мимо пробегала закутанная согнувшаяся женщина, раздавался скрип входной двери, и снова на улице никого не было. Сливар остановился у какой-то стены, совсем измученный и несчастный.
— Кабы у человека был дом! — проговорил он вслух, но когда услышал свой голос и понял смысл сказанных слов, его охватил ужас.
— Кабы у человека был дом!
Он ходит по чужому городу, спит на чужой кровати, сидит за чужим столом и радуется, если может морозной ночью выйти на улицу, чтобы побыть одному и иметь возможность отдаться своей тоске, не опасаясь, что кто-то его подслушает и удивится, а то и посмеется над ним.
Кабы у него был дом — ночь так холодна, и так тяжела печаль, что один он не в силах справиться с ней, впору упасть где-нибудь на углу, закрыть глаза и уснуть... Ах, если бы тогда кто-то подошел к нему, коснулся его любящей, знакомой рукой и заглянул в лицо любящими, знакомыми глазами: «Павле, ты что же, меня не узнал? Пойдем со мной, там, где я, там и твой дом, наш общий дом, теплая комната ждет тебя так же, как мое сердце...» Кабы у человека был дом!..
Он вернулся в свою квартиру. Едва он вошел, Берта накрыла на стол и подала ужин. В комнате было тепло, от светлых стен исходил покой, лампа горела светло и приветливо. В самом воздухе чувствовалось что-то приятное, праздничное, как бывает в сочельник.
— Кабы это был мой истинный дом!
Руки у Берты — узкие, белые; кладя перед ним салфетку, она чуть коснулась его лица, и он почувствовал ласковое тепло, которым веяло от ее узкой белой руки. Возможно, она прикоснулась к нему инстинктивно, движимая любовью или неосознанным состраданием.
— Куда ты ходил? Лицо у тебя как лед. -г- Я был на улице.
Она промолчала; через некоторое время он добавил:
— Просто мне взбрело в голову... на улице лучше думается...
А про себя продолжил:
«Если человек ощущает себя чужаком, он вынужден иногда уходить в сторонку, таиться и лгать... Здесь так уютно, что невольно можно пустить корни, прижиться, но это — чужая земля!.. В дни ребяческого счастья я вообразил, будто создаю себе дом, обставляю его по своему вкусу и будто в нем хватит места не только для меня и моей семьи, но и для моих дурацких мечтаний. Я и вправду создал себе уютный дом и обставил его как нельзя лучше, но когда все было готово, у меня открылись глаза, и я увидел, что это чужая квартира».
От лица его и от его невеселых мыслей, казалось, исходили мрачные тени и расползались по комнате. Она уже не была такой праздничной и светлой, как в первое время, Жившие здесь люди еще ничего не заметили, все происходило так медленно, что в течение дня не ощущалось никаких изменений. Но когда Берта припомнила первые недели, что-то ее встревожило, она остановилась и оглядела комнату. И большие темные глаза ее сестры иногда впивались в лицо Сливара так вопрошающе, что он даже вздрагивал. Он чувствовал, что большие спокойные глаза Мари всматриваются в кромешный мрак его мыслей, пытаясь что-то себе уяснить. Они еще не различают отчетливых контуров, будто подглядывают в узкую дверную щель, но, постепенно привыкнув к темноте, увидят все и ужаснутся.
Две недели ходил еще Сливар в мастерскую профессора и каждое утро намеревался зайти кое-куда, поискать работу, но со дня на день откладывал. «Завтра еще будет время»,— думал он про себя. Ему было страшно, он отвык от таких хождений, хотя прекрасно понимал, что заказов ему ждать неоткуда, что придется унижаться, может быть, даже выпрашивать. На худой конец, искать столярной работы, если ничего другого не будет, запродать в кабалу свои руки и мысли! Дни мчались с ужасающей быстротой, скоро нужно было платить за квартиру, отдавать частично долги, а дома его ждали четверо людей, которым и в голову не приходит, что завтра или послезавтра они могут остаться без ужина. Нет, немыслимо прийти к ним с пустыми руками, уж лучше...
Он получил письмо с родины, и вся громоздящаяся перед ним мрачная стена рухнула в один миг. Да, в эту ставшую чужой комнату снова вдруг заглянуло солнце, и сразу весело заулыбались стены. И сам он тоже рассмеялся: «Лучше всего — просто ждать и разгуливать в свое удовольствие. Все приходит само собой, незачем так себя изводить. Черт знает почему они вспомнили обо мне именно сейчас!.. К чему себя утруждать, не сегодня, так завтра кто-нибудь явится и постучится в дверь...»
— Берта,— сказал он вечером с улыбкой, прохаживаясь по комнате и покуривая сигарету,— завтра я уже не пойду в мастерскую к профессору. Честно говоря, я рад, это была скучнейшая работа. Опостылела она мне до глубины души, ведь если человек трудится в чужой мастерской и делает все по чужой указке, он в конце концов превращается в холопа... А сейчас я получил с родины замечательный заказ — памятник одному поэту для одной захолустной деревеньки... постой, как его имя? Эх, черт, не могу вспомнить... никогда не читал его стихов... Скочир или что-то в этом роде. Старые друзья решили поставить ему памятник... но дело не в этом... вот, смотри!
Он вошел в ателье и вынул из конверта фотографию.
— Какое величавое лицо, не правда ли? Вот таким людям и надо ставить памятники! А то ведь, что видишь в городе — стоят на углах и площадях фигуры тощих, унылых людей, которые якобы в свое время совершили нечто особенное, но вид у них совершенно комичный, и скульптор не знает, что с ними делать,— разве что карикатуру. Их выставляют на потеху, людям на смех и к тому же уродуют улицы и парки. Вот такую голову высекать одно удовольствие, а уж по заказу и подавно! Жаль, что заказали только бюст; какая величественная фигура должна быть у какой головы — памятник возвышался бы как могучий дуб!.. Вот эта работа мне по душе — все буду делать по собственному замыслу, своими силами, тут я смогу себя проявить! Увидишь, что у меня получится!
Фотография была старая, выцветшая, но Сливар не стал дожидаться другой, лучшей, хотя и запросил ее у заказчиков, он принялся за первый эскиз, руководствуясь своей фантазией, глина сама обретала нужную форму под его повеселевшими руками.
Теперь он был свободен и удивлялся, как он мог чувствовать себя несчастным, потеряв подневольную работу у профессора. Он упрекал себя за то, что погряз в трясине обыденного, животного существования, лишенного будущего, что отказался от своих юношеских надежд и, согнувшись под гнетом тягостных забот, впал в отчаяние. Сама жизнь насильно вытащила его из этой трясины. Оглядываясь назад, он с ужасом осознал, что вопреки тайным бунтарским мечтам уже свыкся с пассивной обыденщиной и жил как обыкновенный рабочий, который ненавидит унизительный, нищенски оплачиваемый труд и все же с утра до ночи отдает ему все свои силы в страхе, что не сегодня-завтра его выставят за дверь за какой-нибудь пустяк, может быть, именно за это плохо скрываемое бунтарство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16