А вы, как молодой месяц, не успели появиться — и скрылись на »нное количество дней.
— Но она же знает, каких принципов я придерживаюсь.
— Боже мой, вы невозможный человек! — с досадой воскликнула собеседница.— Ну что из того, что написан роман Чернышевского, что создан образ Веры Павловны, как символ будущего, что и сегодня есть немало женщин, которые одобряют такие отношения и следуют им? Что из того?.. Другие могут, а вашей Ане — не под силу. Это вы в состоянии понять? Или настолько прониклись общими идеалами, что отдельный человек для вас ничего не значит.
— Почему же?.. Я понимаю.
— Так не губите женщину. За ошибки молодости старость расплачивается слезами и раскаянием.
Она остановилась, давая понять, что ей в другую сторону, что она недовольна затянувшимся спором и что пора его кончать.
— Простите,— придержал он ее.— А если жить вместе, наладится ли у Ани здоровье?
— Наверное, если вы любите друг друга. Это наиболее благопритное решение. Стоит ей успокоиться, родить ребенка, как от ее недомоганий не останется и следа. До свидания,— сухо закончила она.
— До свидания, Нина Кондратьевна! Извините, пожалуйства.
Около часа бродил Загоров по вечерним улицам, пока не начали сгущаться сумерки. В окнах домов зажглись огни, небо все глубже утопало в бездонно темнеющих звездных далях.
О чем думал он? Сначала с недовольством — об Одинцовой. Нельзя сказать, чтобы она деликатно обошлась с ним. Да что поделаешь? Им, врачам, лучше известно, что вывихнутый сустав не поставишь на место, не причинив боль.
Но как же быть? Или последовать совету Одинцовой? И со временем все само решится. Он не изменит себе— и Аннушка найдет человека по душе. От одной этой мысли стало жутко. Нет-нет, терять любимую нельзя! Она так нежна, справедлива, отзывчива. К ней он каждый раз шел, точно на желанный праздник. Подчас, как ни тяжело на душе, а достаточно ее ласкового слова,
взгляда, улыбки — и становится легче. Почему она решилась на разрыв с ним? Она же не помышляла об иной жизни... А точно ли—-не помышляла? Видать, сам виноват. Сколько намеков было с ее стороны? Однажды, еще задолго до неприятной размолвки, Аня попыталась нарисовать тебе картину семейного счастья. «Брось свои чувствительные фантазии»,— холодно обронил ты, и она потом весь вечер была скучной, равнодушной ко всему. Позже опять завела наболевший разговор — о черном хлебе на каждый день,— а ты так неприлично рассердился. Нехорошо ведь получается! Начитался утопий и протягиваешь их в жизнь. А они, как видно, не всегда осуществимы.
А что, если и в самом деле перейти к оседлому образу жизни?.. Свой угол, своя жена, свой ребенок! Сын или дочь. Родное, кровное существо. Вот этого и хочется Аннушке. А тебе? Только честно... Тоже надоело мыкаться по казенным углам, менять соседей, глотать холостяцкую сухомятку. Надоело приходить к любимой праздным гостем. А еще — бояться, что однажды потеряешь ее.
Он представил Аню рядом с собой. Красивая, стройная, с походкой плавной, полной того несравненного изящества, какое нечасто встретишь у женщины,— поневоле будешь дорожить. Он же не раз видел, как заглядываются на нее мужчины, когда она идет рядом с ним... Этого век не забудешь, если потеряешь ее! Надо быть последним болваном, чтобы расстаться с ней.
Что ж, жениться так жениться! Так или иначе придется менять образ жизни. Конечно, нелегко опускаться с высот седьмого неба на грешную землю, да ничего не поделаешь. Странно вдруг и решительно переменился образ его мыслей. И побродив еще некоторое время по улице, Загоров сказал себе: «Ну что, поборник свободных отношений, решайся! Тянуть дальше не годится!»
Аня неторопливо ходила по комнате, не зажигая света, когда он вошел.
— Тебе лучше?
— Немножко... Я даже молока стакан выпила.
— Может, включим свет?
— Не нужно.
Он ласково обнял ее. Как хотелось сейчас защитить ее от напастей!
— Эх ты, паникерша! — укоризненно-весело заговорил он,— Растерялась, испугалась, хотела скрыть от меня все. Разве так можно? Я только что говорил с Одинцовой.
Она виновато опустила глаза.
— Понимаешь, Алешенька, я никак не могла тебе все-все высказать. Понимаешь?
— Понимаю... Отвечай, ты меня любишь?
— Люблю, Алешенька! — отозвалась она преданно.
— И тебе хочется выйти за меня, вредного, замуж?
— Очень...
— Ну что ж, суду все ясно,— он взял в ладони ее лицо.— Так вот, моя Аннушка: завтра же идем в загс, подаем заявление. А потом готовимся и проводим шумную операцию под кодовым наименованием: свадьба-женитьба.
— Алешенька!..
Она не могла сказать больше ничего — упала в его объятия и заплакала. Тихо, счастливыми слезами. Ей вдруг показалось, что позади — целая вечность сомнений и неуверенности.
- Ну, Аннушка, чего теперь-то плакать? — ласково упрекнул он.
— Да как же, голубчик мой! Я ведь было совсем, решилась уехать, билеты взяла.
— Никуда ты не уедешь — я не отпущу. Ясно?
Он начал целозать ее мокрое от слзз, радостное лицо. Она вдруг отстранилась.
— Ой, Алеша, я тебе мундир слезами замочила!
— Это пустяки. Сейчас я его сниму. Вот так... Все у нас с тобой наладится, моя Аннушка. Распишемся, обживемся. Со временем появятся дети. Ты же хочешь, чтобы они у нас были, правда?
Она молча кивнула головой, улыбаясь.
— Знаешь, мне трудно стоять — я лучше присяду.
— Давай, буду носить тебя! — сказал он. Подняв на руки, стал ходить с ней по комнате.
Она притихла, вдруг почувствовав успокоение. Впервые прочно верилось, что эти руки всегда будут надежной опорой.
— Алешенька, я люблю тебя!
Он покрыл ее лицо поцелуями. Сердце наполнялось любовью и нежностью.
Капитан Приходько кисло поглядывал на часы:
— Что-то нет комбата!.. Задержимся мы сегодня со стрельбами.
Сидевший вместе с ним в огневом классе лейтенант Дремин вертел в руках ребристый, с налобником и шнуром от рации танковый треух.
— Заблудился, наверное, в тумане, — предположил он.
У Евгения с утра было тоскливое предчувствие неудачи, и он с досадой поглядывал в запотевшее окно. Хоть бы улучшилась погода! Огневой класс располагался на первом этаже полигонной вышки. Здесь стояло несколько исцарапанных металлом столов, десятка полтора табуреток. На стенах висели схемы и плакаты с изображениями танковой пушки, курсового и зенитного пулеметов.
Второй взвод начинал первым, и потому вместе с лейтенантом в классе находились командиры танков. Еще был рядовой Григорьев. Устроившись в углу, он старательно выписывал на листках полуватмана меры безопасности при стрельбе и условия очередных упражнений. Рядом стояли пузырьки с тушью, аккуратно расставленные письменные принадлежности.
Сверху, из отсека управления, по гулкой металлической лестнице спускался низкорослый солдат-оператор.
— Товарищ капитан, автоматика мишенного поля проверена, работает исправно,— доложил он.
— Хорошо, Иргашев, — без энтузиазма отозвался Приходько.
На рукаве его танковой куртки алела повязка руководителя стрельб. Сегодня рота держала экзамен по огню, и беспокойство капитана было понятно. Начинать не начинать?.. А тут комбат куда-то запропастился,— возможно, поехал проверять, как организовано вождение в соседних двух ротах, и застрял там.
В окне промелькнула фигура лейтенанта Русинова, стукнула дощатая дверь.
— Ну что, почему не начинаем? — громко спросил он, пходя.
Половая фуражка и танковая куртка на нем были влажными от измороси, яловые сапоги измазаны в липкой грязи. На смуглом лице и в темных глазах — недоумение.
— Да вот тебя ждем,—обронил Приходько.—Чем заняты люди?
— Тренировками на матчасти. Только что объявил перекур.
У Анатолия было бодрое настроение, глаза оживленно блестели. Он понял, что Приходько шутит, хотя и невесело. Взяв табуретку и присев, беспечно запел:
— А мы едем, а мы едем за туманом...
Глядя на него, ротный несколько оживился, промолвил:
— Совсем артистом стал, как познакомился с известным земляком.
— Ну какой я артист! — отмахнулся лейтенант, ухмыляясь, и кивнул на друга.—Вот Женя —да! Слышали, как он стишата толкает?..
Сутуловатый, насупленный сержант Мазур обратился к неунывающему лейтенанту:
— А правда, что вы с актером Русиновым из одного села?
— Истинная правда.
— Недавно он по телевидению выступал. Солидный дядя...
Эх вы, актеры! — усмешливо заговорил командир роты.— Оба одну песенку поете. Что за девушка приезжала к вам тогда?
— Лена, дочь моего земляка.
— Сведет она вас обоих с ума.
— Ничего, мы стойкие! Не под таким обстрелом бывали,—Русинов браво подмигнул насупленному товарищу.— Правда, Женя?
Евгению сегодня не нравились его шутки, его обычная самоуверенность. Неодобрительно поморщился: «Как он может говорить о Лене пошлости!..» Вызывало раздражение и то, что Анатолий стюль естественно завладел вниманием. Вон уже и Мазур улыбается!
В это время, топая сапогами, чтобы сбить комья налипшей грязи, ворвался Загоров. Лицо его было розовым и влажным от пота, спецовка испачкана.
— Посадили танк в канаве за балкой. Пришлось пешком добираться,—сердито проворчал он.—Приходько, к стрельбе готовы?
Танкисты встали. Капитан отвечал, что они давно готовы. Едва Загоров дал команду начинать, ротный повернулся к Евгению.
— Приступайте, Дремин! — И медленно затопал наверх по лестнице.
Загоров еще задержался,— счищал паклей грязь с куртки и сапог. Он был опрятным и не мог допустить, чтобы его видели таким неприглядным. Евгений обреченно вздохнул, натягивая танкошлем (надежды на улучшение погоды так и не оправдались!), кивнул своим командирам танков, и они двинулись за ним, сетуя на плохую погоду.
Когда за ними закрылась дверь, комбат нервно бросил паклю в ящик с мусором, недовольно проговорил:
— Не нравятся мне такие настроения перед стрельбами. А как ваши танкисты, Русинов, тоже боятся дождика с туманом?
— Чего им бояться?.. Я их хорошо настрополил: в таких условиях только и учиться воевать. А когда мишень видна, как на ладони, да еще исходные установки подсказаны, то и неуч попадет.
— Хоть один не ноет,— удовлетворенно отметил Загоров.
Евгений уже не слышал этих слов, шагая к замершим лятьдесятпяткам. Туда же спешили механики, заряжающие, несли снаряды и коробки с лентами для пулеметов. Сигналист с вышки оповестил полигон об открытии огня.
«Если мой взвод нынче завалится, то Петрович разнесет меня в пух и прах!» — тягостно подумал Евгений, заранее переживая свое поражение, и зябко повел плечами.
Загружены боеприпасы. Усиленная динамиками, разнеслась команда «К бою!» И фигуры танкистов исчезли в люках боевых машин. Лейтенант привычным движением включил рацию, доложил о готовности к стрельбе. Вслед за ним — он отчетливо слышал по радио — доложили Мазур и Коренюк. В ответ донеслось:
— Первый, второй, третий! Я «Вышка». Вперед! Танки взревели моторами, двинулись с исходного рубежа. Белесая дымка тумана скрывала пока цели, и Евгений все больше нервничал. Секунды-то при заезде
считанные! Боялся он не столько за себя, сколько за командиров танков и наводчиков. Готовились они к экзамену равнодушно, без прежней уверенности и задора. После неудачных тактических учений и взвинченных разговоров о застрявших танках все ходят какие-то хмурые, задерганные. На занятиях откровенно лентяйничают, а на перерывах стороняться его, лейтенанта. Держатся отчужденно, заводят свои, неведомые ему разговоры. Стоит приблизиться, как они умолкают. Даже зло берет.
Вчера не выдержал, спросил раздраженно, о чем опять шушукаются. Наступило угрюмое молчание. Долговязый и сутулый сержант Мазур, пристально рассматривая дымящуюся меж пальцев сигарету, обиженно сказал:
— А мы вовсе не шушукаемся. Просто балакаем о домашних делах.— Выжидательно посмотрев на офицера, вдруг спросил: — Скажите, если есть уважительная причина, могут демобилизовать раньше на три месяца?
— А что за причина?
— Надо бы в политехнический поступить. Не хочется, чтобы еще год марно пропал.
«Значит, по его понятиям, год пропадает зря? И время на занятиях напрасно убиваем? — недовольно подумал Евгений о Мазуре.— Вот какой у меня заместитель! »
Разумеется, он объяснил, что при таком малом сроке службы подобные причины в расчет не берутся. Однако сержант почти не слушал его — рассеянно обозревал ближние кусты, дорогу. Он и сам это знал.
«Но где же цель?» — спохватился Евгений, ругая себя за то, что не ко времени вспомнил о своих взаимоотношениях с подчиненными. До боли в голове прижался налобником к прицелу, держась за рукоятки пульта управления пушкой.
— Вправо двадцать — танк! — доложил заряжающий.
— Цель вижу! — отозвался лейтенант и начал наводить орудие.
Времени у него в обрез, поэтому он спешил, поэтому движения у него были суетливыми. Из-за тумана казалось, что макет танка очень далеко, и он взял увеличил прицел на одно деление, крикнул:
— Короткая!
Т-55 сразу начал притормаживать, остановился. Замер и светлый с сизоватым отливом круг, проясненхо выделяя и макет танка, и кустики вблизи него.
Он подвел острие центрального угольника под основание цели и нажал на кнопку электроспуска. Боевая машина содрогнулась от выстрела, и снаряд, розовато отсвечивая трассером, стремительно рванулся вперед. Казалось, он поднимается, тогда как ему следовало бы опуститься. «Мазила, что ты делаешь? — скрипнул зубами Евгений, весь болезненно напрягаясь.— Мишень рядом, а прицел увеличил!»
Почти физически ощущая, как вместе с движением танка уходят секунды, передвигая горизонтальную нить на два деления вниз, снова подал механику команду остановиться. На этот раз наводил с обостренным чутьем — так, словно орудие и снаряд стали частью его самого. Розоватая трасса прошла точно через центр цели. Есть!
А сделать третий выстрел уже не успел: вышло время и мишень упала. Угнетенно принялся обстреливать из пуледлета пехоту на бронетранспортере и макет установки ПТУРС. «Если так же партачат Мазур и Коре-нюк, то вообще кошмар!» — подавленно вздыхал он.
Но вот вернулись в исходное, вышли из машин. Евгений привел экипажи к вышке и выстроил. Приходько ждал его доклада со скучным лицом. Одна хорошая и две посредственных оценки, конечно же, не удовлетворили командира роты.
— Как чувствуют себя ваши наводчики? — пасмурно спросил он.
— Да так же, товарищ капитан... Если бы видимость была хоть немного лучше. А то едешь будто с завязанными глазами.
— Где ее взять, лучшую погоду?.. Давайте очередную смену.
Приходько вернулся на вышку, а Евгений поспешил к своим наводчикам. Он сказал им все, что нужно — прицел ни в коем случае не увеличивать! — и отправил к ганкам. Пока солдаты загружали боеприпасы, у него нарастало волнение. Прозвучавшая из динамиков команда «К бою!» заставила его встрепенуться.
Пятьдесятпятки он провожал почти в паническом настроении. Почудилось, будто туман стал плотнее, и дождь гуще моросит, а избитые дорожки совсем залиты водой. «Разве это дело? — обреченно стонало в нем.— Только двинулись машины, а их уже плохо видно...»
Гул двигателей удалялся и глох. Вот грохнули пушки. Взводный глянул на хронометр, который держал в руке. Стрелка неумолимо приближалась к отметке, сигнализировавшей об отведенном времени. Пробежит еще несколько секунд, и мишени опустятся, ничто не задержит их и на одно лишнее мгновение.
Второй раз ударили два орудия, а по третьему выстрелу вообще никто не сделал. Значит, не успели... Отзвучали пулеметные очереди, и танки повернули назад. И чем слышнее становился их рокот, тем тревожнее было на душе у Евгения. Неумолимое приближалось.
Ожили динамики. Оператор сообщил результаты стрельбы:
— Первый экипаж: цель номер один — ноль, цель номер два — ноль...
— Одни ноли!—ужаснулся лейтенант. Он готов был провалиться на месте, сбежать. Однако земля, хоть и раскисшая от дождя, не разверзалась. И бежать было некуда. Внезапно в нем вспыхнуло озлобление — на себя, на подчиненных, на противную погоду и майора Загорова, не отложившего стрельбы.
Едва пятьдесятпятки остановились на исходном, а экипажи вышли, он разъяренно подбежал к ним и взорвался:
— Шляпы! Бездарные мазилы!.. Ни одного попадания из орудий. Позор!
Наводчики не поднимали глаз. Только чернобровый горец ефрейтор Хаджимуратов рассудительно буркнул:
— Что мазилы?.. Как научен, так и стреляем.
— Как научен... Неужели не можете поразворотли-вей ворочаться у прицелов?.. Мало тренировали вас, да? Теперь ночью буду поднимать.
Выкричавшись, он взял себя в руки, повел экипажи к вышке. Приходько выслушал доклады наводчиков с окаменевшим лицом, обронил всего одно слово «плохо». Затем пригласил взводного к комбату.
Первым, кого увидел Евгений в огневом классе, был Загоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Но она же знает, каких принципов я придерживаюсь.
— Боже мой, вы невозможный человек! — с досадой воскликнула собеседница.— Ну что из того, что написан роман Чернышевского, что создан образ Веры Павловны, как символ будущего, что и сегодня есть немало женщин, которые одобряют такие отношения и следуют им? Что из того?.. Другие могут, а вашей Ане — не под силу. Это вы в состоянии понять? Или настолько прониклись общими идеалами, что отдельный человек для вас ничего не значит.
— Почему же?.. Я понимаю.
— Так не губите женщину. За ошибки молодости старость расплачивается слезами и раскаянием.
Она остановилась, давая понять, что ей в другую сторону, что она недовольна затянувшимся спором и что пора его кончать.
— Простите,— придержал он ее.— А если жить вместе, наладится ли у Ани здоровье?
— Наверное, если вы любите друг друга. Это наиболее благопритное решение. Стоит ей успокоиться, родить ребенка, как от ее недомоганий не останется и следа. До свидания,— сухо закончила она.
— До свидания, Нина Кондратьевна! Извините, пожалуйства.
Около часа бродил Загоров по вечерним улицам, пока не начали сгущаться сумерки. В окнах домов зажглись огни, небо все глубже утопало в бездонно темнеющих звездных далях.
О чем думал он? Сначала с недовольством — об Одинцовой. Нельзя сказать, чтобы она деликатно обошлась с ним. Да что поделаешь? Им, врачам, лучше известно, что вывихнутый сустав не поставишь на место, не причинив боль.
Но как же быть? Или последовать совету Одинцовой? И со временем все само решится. Он не изменит себе— и Аннушка найдет человека по душе. От одной этой мысли стало жутко. Нет-нет, терять любимую нельзя! Она так нежна, справедлива, отзывчива. К ней он каждый раз шел, точно на желанный праздник. Подчас, как ни тяжело на душе, а достаточно ее ласкового слова,
взгляда, улыбки — и становится легче. Почему она решилась на разрыв с ним? Она же не помышляла об иной жизни... А точно ли—-не помышляла? Видать, сам виноват. Сколько намеков было с ее стороны? Однажды, еще задолго до неприятной размолвки, Аня попыталась нарисовать тебе картину семейного счастья. «Брось свои чувствительные фантазии»,— холодно обронил ты, и она потом весь вечер была скучной, равнодушной ко всему. Позже опять завела наболевший разговор — о черном хлебе на каждый день,— а ты так неприлично рассердился. Нехорошо ведь получается! Начитался утопий и протягиваешь их в жизнь. А они, как видно, не всегда осуществимы.
А что, если и в самом деле перейти к оседлому образу жизни?.. Свой угол, своя жена, свой ребенок! Сын или дочь. Родное, кровное существо. Вот этого и хочется Аннушке. А тебе? Только честно... Тоже надоело мыкаться по казенным углам, менять соседей, глотать холостяцкую сухомятку. Надоело приходить к любимой праздным гостем. А еще — бояться, что однажды потеряешь ее.
Он представил Аню рядом с собой. Красивая, стройная, с походкой плавной, полной того несравненного изящества, какое нечасто встретишь у женщины,— поневоле будешь дорожить. Он же не раз видел, как заглядываются на нее мужчины, когда она идет рядом с ним... Этого век не забудешь, если потеряешь ее! Надо быть последним болваном, чтобы расстаться с ней.
Что ж, жениться так жениться! Так или иначе придется менять образ жизни. Конечно, нелегко опускаться с высот седьмого неба на грешную землю, да ничего не поделаешь. Странно вдруг и решительно переменился образ его мыслей. И побродив еще некоторое время по улице, Загоров сказал себе: «Ну что, поборник свободных отношений, решайся! Тянуть дальше не годится!»
Аня неторопливо ходила по комнате, не зажигая света, когда он вошел.
— Тебе лучше?
— Немножко... Я даже молока стакан выпила.
— Может, включим свет?
— Не нужно.
Он ласково обнял ее. Как хотелось сейчас защитить ее от напастей!
— Эх ты, паникерша! — укоризненно-весело заговорил он,— Растерялась, испугалась, хотела скрыть от меня все. Разве так можно? Я только что говорил с Одинцовой.
Она виновато опустила глаза.
— Понимаешь, Алешенька, я никак не могла тебе все-все высказать. Понимаешь?
— Понимаю... Отвечай, ты меня любишь?
— Люблю, Алешенька! — отозвалась она преданно.
— И тебе хочется выйти за меня, вредного, замуж?
— Очень...
— Ну что ж, суду все ясно,— он взял в ладони ее лицо.— Так вот, моя Аннушка: завтра же идем в загс, подаем заявление. А потом готовимся и проводим шумную операцию под кодовым наименованием: свадьба-женитьба.
— Алешенька!..
Она не могла сказать больше ничего — упала в его объятия и заплакала. Тихо, счастливыми слезами. Ей вдруг показалось, что позади — целая вечность сомнений и неуверенности.
- Ну, Аннушка, чего теперь-то плакать? — ласково упрекнул он.
— Да как же, голубчик мой! Я ведь было совсем, решилась уехать, билеты взяла.
— Никуда ты не уедешь — я не отпущу. Ясно?
Он начал целозать ее мокрое от слзз, радостное лицо. Она вдруг отстранилась.
— Ой, Алеша, я тебе мундир слезами замочила!
— Это пустяки. Сейчас я его сниму. Вот так... Все у нас с тобой наладится, моя Аннушка. Распишемся, обживемся. Со временем появятся дети. Ты же хочешь, чтобы они у нас были, правда?
Она молча кивнула головой, улыбаясь.
— Знаешь, мне трудно стоять — я лучше присяду.
— Давай, буду носить тебя! — сказал он. Подняв на руки, стал ходить с ней по комнате.
Она притихла, вдруг почувствовав успокоение. Впервые прочно верилось, что эти руки всегда будут надежной опорой.
— Алешенька, я люблю тебя!
Он покрыл ее лицо поцелуями. Сердце наполнялось любовью и нежностью.
Капитан Приходько кисло поглядывал на часы:
— Что-то нет комбата!.. Задержимся мы сегодня со стрельбами.
Сидевший вместе с ним в огневом классе лейтенант Дремин вертел в руках ребристый, с налобником и шнуром от рации танковый треух.
— Заблудился, наверное, в тумане, — предположил он.
У Евгения с утра было тоскливое предчувствие неудачи, и он с досадой поглядывал в запотевшее окно. Хоть бы улучшилась погода! Огневой класс располагался на первом этаже полигонной вышки. Здесь стояло несколько исцарапанных металлом столов, десятка полтора табуреток. На стенах висели схемы и плакаты с изображениями танковой пушки, курсового и зенитного пулеметов.
Второй взвод начинал первым, и потому вместе с лейтенантом в классе находились командиры танков. Еще был рядовой Григорьев. Устроившись в углу, он старательно выписывал на листках полуватмана меры безопасности при стрельбе и условия очередных упражнений. Рядом стояли пузырьки с тушью, аккуратно расставленные письменные принадлежности.
Сверху, из отсека управления, по гулкой металлической лестнице спускался низкорослый солдат-оператор.
— Товарищ капитан, автоматика мишенного поля проверена, работает исправно,— доложил он.
— Хорошо, Иргашев, — без энтузиазма отозвался Приходько.
На рукаве его танковой куртки алела повязка руководителя стрельб. Сегодня рота держала экзамен по огню, и беспокойство капитана было понятно. Начинать не начинать?.. А тут комбат куда-то запропастился,— возможно, поехал проверять, как организовано вождение в соседних двух ротах, и застрял там.
В окне промелькнула фигура лейтенанта Русинова, стукнула дощатая дверь.
— Ну что, почему не начинаем? — громко спросил он, пходя.
Половая фуражка и танковая куртка на нем были влажными от измороси, яловые сапоги измазаны в липкой грязи. На смуглом лице и в темных глазах — недоумение.
— Да вот тебя ждем,—обронил Приходько.—Чем заняты люди?
— Тренировками на матчасти. Только что объявил перекур.
У Анатолия было бодрое настроение, глаза оживленно блестели. Он понял, что Приходько шутит, хотя и невесело. Взяв табуретку и присев, беспечно запел:
— А мы едем, а мы едем за туманом...
Глядя на него, ротный несколько оживился, промолвил:
— Совсем артистом стал, как познакомился с известным земляком.
— Ну какой я артист! — отмахнулся лейтенант, ухмыляясь, и кивнул на друга.—Вот Женя —да! Слышали, как он стишата толкает?..
Сутуловатый, насупленный сержант Мазур обратился к неунывающему лейтенанту:
— А правда, что вы с актером Русиновым из одного села?
— Истинная правда.
— Недавно он по телевидению выступал. Солидный дядя...
Эх вы, актеры! — усмешливо заговорил командир роты.— Оба одну песенку поете. Что за девушка приезжала к вам тогда?
— Лена, дочь моего земляка.
— Сведет она вас обоих с ума.
— Ничего, мы стойкие! Не под таким обстрелом бывали,—Русинов браво подмигнул насупленному товарищу.— Правда, Женя?
Евгению сегодня не нравились его шутки, его обычная самоуверенность. Неодобрительно поморщился: «Как он может говорить о Лене пошлости!..» Вызывало раздражение и то, что Анатолий стюль естественно завладел вниманием. Вон уже и Мазур улыбается!
В это время, топая сапогами, чтобы сбить комья налипшей грязи, ворвался Загоров. Лицо его было розовым и влажным от пота, спецовка испачкана.
— Посадили танк в канаве за балкой. Пришлось пешком добираться,—сердито проворчал он.—Приходько, к стрельбе готовы?
Танкисты встали. Капитан отвечал, что они давно готовы. Едва Загоров дал команду начинать, ротный повернулся к Евгению.
— Приступайте, Дремин! — И медленно затопал наверх по лестнице.
Загоров еще задержался,— счищал паклей грязь с куртки и сапог. Он был опрятным и не мог допустить, чтобы его видели таким неприглядным. Евгений обреченно вздохнул, натягивая танкошлем (надежды на улучшение погоды так и не оправдались!), кивнул своим командирам танков, и они двинулись за ним, сетуя на плохую погоду.
Когда за ними закрылась дверь, комбат нервно бросил паклю в ящик с мусором, недовольно проговорил:
— Не нравятся мне такие настроения перед стрельбами. А как ваши танкисты, Русинов, тоже боятся дождика с туманом?
— Чего им бояться?.. Я их хорошо настрополил: в таких условиях только и учиться воевать. А когда мишень видна, как на ладони, да еще исходные установки подсказаны, то и неуч попадет.
— Хоть один не ноет,— удовлетворенно отметил Загоров.
Евгений уже не слышал этих слов, шагая к замершим лятьдесятпяткам. Туда же спешили механики, заряжающие, несли снаряды и коробки с лентами для пулеметов. Сигналист с вышки оповестил полигон об открытии огня.
«Если мой взвод нынче завалится, то Петрович разнесет меня в пух и прах!» — тягостно подумал Евгений, заранее переживая свое поражение, и зябко повел плечами.
Загружены боеприпасы. Усиленная динамиками, разнеслась команда «К бою!» И фигуры танкистов исчезли в люках боевых машин. Лейтенант привычным движением включил рацию, доложил о готовности к стрельбе. Вслед за ним — он отчетливо слышал по радио — доложили Мазур и Коренюк. В ответ донеслось:
— Первый, второй, третий! Я «Вышка». Вперед! Танки взревели моторами, двинулись с исходного рубежа. Белесая дымка тумана скрывала пока цели, и Евгений все больше нервничал. Секунды-то при заезде
считанные! Боялся он не столько за себя, сколько за командиров танков и наводчиков. Готовились они к экзамену равнодушно, без прежней уверенности и задора. После неудачных тактических учений и взвинченных разговоров о застрявших танках все ходят какие-то хмурые, задерганные. На занятиях откровенно лентяйничают, а на перерывах стороняться его, лейтенанта. Держатся отчужденно, заводят свои, неведомые ему разговоры. Стоит приблизиться, как они умолкают. Даже зло берет.
Вчера не выдержал, спросил раздраженно, о чем опять шушукаются. Наступило угрюмое молчание. Долговязый и сутулый сержант Мазур, пристально рассматривая дымящуюся меж пальцев сигарету, обиженно сказал:
— А мы вовсе не шушукаемся. Просто балакаем о домашних делах.— Выжидательно посмотрев на офицера, вдруг спросил: — Скажите, если есть уважительная причина, могут демобилизовать раньше на три месяца?
— А что за причина?
— Надо бы в политехнический поступить. Не хочется, чтобы еще год марно пропал.
«Значит, по его понятиям, год пропадает зря? И время на занятиях напрасно убиваем? — недовольно подумал Евгений о Мазуре.— Вот какой у меня заместитель! »
Разумеется, он объяснил, что при таком малом сроке службы подобные причины в расчет не берутся. Однако сержант почти не слушал его — рассеянно обозревал ближние кусты, дорогу. Он и сам это знал.
«Но где же цель?» — спохватился Евгений, ругая себя за то, что не ко времени вспомнил о своих взаимоотношениях с подчиненными. До боли в голове прижался налобником к прицелу, держась за рукоятки пульта управления пушкой.
— Вправо двадцать — танк! — доложил заряжающий.
— Цель вижу! — отозвался лейтенант и начал наводить орудие.
Времени у него в обрез, поэтому он спешил, поэтому движения у него были суетливыми. Из-за тумана казалось, что макет танка очень далеко, и он взял увеличил прицел на одно деление, крикнул:
— Короткая!
Т-55 сразу начал притормаживать, остановился. Замер и светлый с сизоватым отливом круг, проясненхо выделяя и макет танка, и кустики вблизи него.
Он подвел острие центрального угольника под основание цели и нажал на кнопку электроспуска. Боевая машина содрогнулась от выстрела, и снаряд, розовато отсвечивая трассером, стремительно рванулся вперед. Казалось, он поднимается, тогда как ему следовало бы опуститься. «Мазила, что ты делаешь? — скрипнул зубами Евгений, весь болезненно напрягаясь.— Мишень рядом, а прицел увеличил!»
Почти физически ощущая, как вместе с движением танка уходят секунды, передвигая горизонтальную нить на два деления вниз, снова подал механику команду остановиться. На этот раз наводил с обостренным чутьем — так, словно орудие и снаряд стали частью его самого. Розоватая трасса прошла точно через центр цели. Есть!
А сделать третий выстрел уже не успел: вышло время и мишень упала. Угнетенно принялся обстреливать из пуледлета пехоту на бронетранспортере и макет установки ПТУРС. «Если так же партачат Мазур и Коре-нюк, то вообще кошмар!» — подавленно вздыхал он.
Но вот вернулись в исходное, вышли из машин. Евгений привел экипажи к вышке и выстроил. Приходько ждал его доклада со скучным лицом. Одна хорошая и две посредственных оценки, конечно же, не удовлетворили командира роты.
— Как чувствуют себя ваши наводчики? — пасмурно спросил он.
— Да так же, товарищ капитан... Если бы видимость была хоть немного лучше. А то едешь будто с завязанными глазами.
— Где ее взять, лучшую погоду?.. Давайте очередную смену.
Приходько вернулся на вышку, а Евгений поспешил к своим наводчикам. Он сказал им все, что нужно — прицел ни в коем случае не увеличивать! — и отправил к ганкам. Пока солдаты загружали боеприпасы, у него нарастало волнение. Прозвучавшая из динамиков команда «К бою!» заставила его встрепенуться.
Пятьдесятпятки он провожал почти в паническом настроении. Почудилось, будто туман стал плотнее, и дождь гуще моросит, а избитые дорожки совсем залиты водой. «Разве это дело? — обреченно стонало в нем.— Только двинулись машины, а их уже плохо видно...»
Гул двигателей удалялся и глох. Вот грохнули пушки. Взводный глянул на хронометр, который держал в руке. Стрелка неумолимо приближалась к отметке, сигнализировавшей об отведенном времени. Пробежит еще несколько секунд, и мишени опустятся, ничто не задержит их и на одно лишнее мгновение.
Второй раз ударили два орудия, а по третьему выстрелу вообще никто не сделал. Значит, не успели... Отзвучали пулеметные очереди, и танки повернули назад. И чем слышнее становился их рокот, тем тревожнее было на душе у Евгения. Неумолимое приближалось.
Ожили динамики. Оператор сообщил результаты стрельбы:
— Первый экипаж: цель номер один — ноль, цель номер два — ноль...
— Одни ноли!—ужаснулся лейтенант. Он готов был провалиться на месте, сбежать. Однако земля, хоть и раскисшая от дождя, не разверзалась. И бежать было некуда. Внезапно в нем вспыхнуло озлобление — на себя, на подчиненных, на противную погоду и майора Загорова, не отложившего стрельбы.
Едва пятьдесятпятки остановились на исходном, а экипажи вышли, он разъяренно подбежал к ним и взорвался:
— Шляпы! Бездарные мазилы!.. Ни одного попадания из орудий. Позор!
Наводчики не поднимали глаз. Только чернобровый горец ефрейтор Хаджимуратов рассудительно буркнул:
— Что мазилы?.. Как научен, так и стреляем.
— Как научен... Неужели не можете поразворотли-вей ворочаться у прицелов?.. Мало тренировали вас, да? Теперь ночью буду поднимать.
Выкричавшись, он взял себя в руки, повел экипажи к вышке. Приходько выслушал доклады наводчиков с окаменевшим лицом, обронил всего одно слово «плохо». Затем пригласил взводного к комбату.
Первым, кого увидел Евгений в огневом классе, был Загоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35