.. Кстати, пора бы ему прибыть: осталось пять минут до назначенного срока.
Неподалеку фыркнул мотор, послышался голос часового. Полог палатки качнулся раздвигаясь, и высокая фигура Загорова выросла из темноты.
— Разрешите? — энергично спросил майор. За ним показался и Корольков. У обоих на лицах было написано волнение.
— Входите, входите! — проговорил полковник, вставая.— Ждем вас.
Он разостлал на столе карту, отклонился, давая понять, что готов выслушать пришедших. Едва Загоров сказал, что намерен по оврагу обойти высоту со всеми ее огневыми средствами, не ввязываться в лобовую атаку, как у Одинцова непроизвольно дрогнуло лицо. Он щурил глаза, чтобы не выдать того, что они улыбаются.
И как бы сразу ослабло возникшее напряжение. Верно, верно разгадал удалец тактический замысел! У него даже оригинальнее, чем у командира полка: совсем не наступать с фронта. А ведь и в самом деле, не нужно этого! Достаточно маневра да огневой дуэли... Порадовал, порадовал, комбат!
Одинцов погасил улыбку в глазах, лицо его вновь стало непроницаемым. И едва майор умолк, сухо спросил:
— Значит, атаковать с фронта не считаете нужным?
— В этом нет надобности, товарищ полковник. — Кто в разведку ходил?
— Лейтенант Русинов.
— Уверен, что сведения не ложные?
— Вполне... С наступлением темноты они будут уточнены. Примем все меры, чтобы сделать овраг проходимым.
Закончив доклад, Загоров почувствовал вдруг, что именно такого решения ждал от него командир полка, что именно таким путем можно добиться победы в предстоящем учебном бою. Густая бровь полковника задумчиво поднялась.
— А если противник услышит и срочно примет меры? Не боитесь оказаться в ловушке?.. Тут ведь можно все потерять.
Комбат не сомневался больше. В голосе зазвучали уверенность и энергичность, которые всегда отличали его.
— Приданная нам пехота выдвигается с началом артподготовки, занимает склоны оврага и сковывает маневр противника. К тому же западные не смогут быстро перекинуть противотанковые средства — они вкопались в землю и лишены маневра. А мы поторопимся. Так что риск почти исключается.
Одинцов еще помедлил, отклоняясь от стола с картой, и вдруг строгое лицо его тронула улыбка.
— Утверждаю твое решение, комбат. Иди и проводи его в жизнь.
— Есть! — Загоров и Корольков, повеселевшие, сделали налево кругом.
Когда шаги затихли, полковник повернулся к своим заместителям — их лица осветились ответными улыбками,— размашисто возвестил:
— Вот и нет больше секрета высоты «Длинная!»
— Да-а, задали вы хлопот комбатам! — усмехнулся Лавренко.— Я уже думал, что ни один из них так и не дошурупает, как взять высоту.
— Не будем обижать людей неверием в них. Но подстегивать их смекалку надо. На то нас и поставили.
Чтобы как-то унять волнение, которое сообщилось ему от удачливого комбата, полковник прошелся по тесному палаточному пространству, со значением сказал своему заместителю по политчасти:
— Вот так, Василий Нилович, рождаются командиры! Чугуев до сегодняшнего вечера не был посвящен в замысел учения, но и он понял, какую сложную задачу поставил перед комбатами Одинцов. Вчера пробовал вступиться за Станиславского,— уж больно несчастный вид имел незадачливый оптимист, когда пол-
ковник объявил ему плохую оценку, не обратив даже внимания на участливые слова, произнесенные Чутуе-вым: «Бывают же просчеты...».
Одинцов так строго посмотрел на него, что замполиту пришлось умолкнуть.
Василий Нилович вдруг понял, что командиру полка хочется продолжить вчерашний разговор, и Сказал о Загорове:
— Этот, как видно, нигде не растеряется.
— Так и должно быть. Мы к боям готовимся, а там некогда будет учиться. И там не двойку будут ставить, а убивать.— Одинцов достал папиросу, прикурил, щурясь.— Знаете, что мне нравится в Загорове?.. Умение точно мыслить. И в разведку пошлет, кого надо, и выводы сделает. Это врожденный мастер боя. Корольков ему не помощник — так, за технического оформителя... Только не думайте, что Загорову легко далось решение. Видели, как он робел перед докладом? Труден хлеб командирский. Чтобы его честно есть, надо светлую голову иметь.
— Да, Загорову нынче пришлось крепко попотеть!— хмыкнул Лавренко.—Как видно, сомневался в верности принятого решения.
— Плох тот командир, который ни в чем не сомневается. Знаете, почему? — Обычно задавая в разговоре вопросы, Георгий Петрович сам и отвечал на них.— Потому что в случае прокола у самоуверенного нет запасного варианта. У сомневающегося таких вариантов два-три.
— Откуда же неповоротливость у Станиславского?
— Откуда?.. От склонности шаблонно мыслить. Раз намечается ядерный удар, значит, дело в шляпе. Рассуждают горе-стратеги так: «Что, неприступная оборона? Атомный кулак прошибет дорогу. Стоит ли изворачиваться, напрягать мозги!» И попадают впросак.— Пустив дым, Одинцов продолжал: — Самая опасная и вредная штука — это склонность к шаблонному мышлению. Дескать, зачем мудрить, когда есть ракеты с ядерными боеголовками! А противник-то не дурак и разведка его не дремлет. Он только и ждет, чтобы мы на чем-то споткнулись, чтобы слабее оказались... Идти на заведомый риск охотников мало. Вот к примеру, немцы в минувшую войну так и не решились применить газы. В чем же дело?.. Им, конечно, не Женевская конвенция
помешала. Они знали, что у нас этого добра навалом, у наших союзников — тоже, и понимали: никакой выгоды не извлекут.
— На сей раз, если дело дойдет до того, пожалуй, не избежать тотальной войны,— заметил Чугуев.
— Как бы там ни было, Василий Нилович, все равно не обойтись без орудий, танков, самолетов, боевых кораблей. И тотальная война вовсе не предполагает отсутствия мозгов, как в том анекдоте о полковнике, который получил звание генерала. — Одинцов нынче был в благодушном настроении, шутил, что случалось с ним не часто.— За последнее время некоторые товарищи слишком уверовали в то, что сверхмощное оружие пробивает дорогу. Нет, братцы, оно еще и загораживает ее! Это тоже надо иметь в виду. А то почитаешь в иной книжке: ядерный удар — и пошли вперед!.. Такая уверенность в атомной панацее становится вредной и опасной.
Чугуев засовывал газеты в полевую сумку.
— А все-таки мне кажется, уверенность в победе не помешает ни при каких обстоятельствах.
— Ну и упрямый вы человек! — поморщился Георгий Петрович.— О чем я говорю?.. О том, что уверенность должна быть глубоко обоснованной, диалектической, что ли. Иначе она приведет к обратным результатам. Думаете, почему немцы оказались битыми в прошлую войну?.. Не надо, не отвечайте. У нас передовой строй, мы вели справедливую войну, а фашисты по-разбойничьи напали на нас... Но был еще один фактор, и о нем не следует забывать. А то некоторые теоретики и сегодня рассуждают подобным образом: раз у нас передовой строй, то победа обеспечена в любом случае...
Он потушил папиросу и продолжал:
— Нет, милые мои, далеко не все! Давайте рассуждать просто. Если бандит решился на преступление, он не посмотрит на твои распрекрасные идеалы, они только больше озлобят его. Лишь одно соображение будет вязать ему руки: справится он с тобой или нет? Так вот, если бы у немцев во время сражения за Москву оказалось несколько больше танковых дивизий, то еще неизвестно, какие беды обрушились бы на нас, какие испытания пришлось бы выдержать.
Чугуева все больше интересовал начатый разговор.
— Что же им помешало иметь дополнительные дивизии?
— Прусская самоуверенность... Да-да, не усмехайтесь! Не с потолка взято. Они полагали, что блестяще расправятся с нами наличными силами. И это ослепило их, помешало критически мыслить. Они слишком уверовали в свою непобедимость, и добились обратного результата.
— Так и мы перед войной очень даже верили...
— Что поделаешь, был зазнайский грех и у нас. Но мы дорого заплатили за него с первых же дней, и у нас хватило ума, силы и выдержки, чтобы перестроиться. Кроме того, наша вера имела творческое начало: мы ее воплощали в новые полки, в новую технику, в стратегические планы, в умение и смекалку в бою. Каждый наш солдат и командир сознавал: выстоишь, придумаешь что-то, схитришь — одолеешь врага... Такое качество, такую струнку и надо уметь ценить, лелеять в офицере. Это не значит, что можно закрывать глаза на некоторые его художества. Но все ценное в нем надо вырастить, сохранить. Вот задача!
Чугуев не возражал больше, — притих, задумчиво глядя перед собой. Он понял мысль командира полка: всегда быть в поиске, жить в беспокойстве, учиться тому, как работать с людьми и как растить их. Одинцов словно делал завещание, начав этот разговор, он показывал, как заронить в душу человека ту самую искорку, от которой потом зажжешь любое пламя.
Евгений удобно устроился на корме танка, стоявшего в глубоком окопе. Время отдыха определено, охрана выставлена, разостлан брезент. Спина и руки гудели от усталости: вместе с экипажем рыл укрытие для боевой машины.
Ночь была прохладной. Но сквозь жалюзи от нагревшегося чрева тяжелой машины веяло благодатным теплом. Сами собой смежались веки. Время позднее, и сон на учениях краток: всего лишь три часика отведено на него. Кто знает, когда снова разрешат прилечь...
— Женя, ты не спишь? — позвали сверху.
С края окопа нависал Русинов. Вынырнувшая из-за туч луна осветила его плотную фигуру в комбинезоне и фуражке. В руке он держал длинный шест.
— Засыпаю... Что ты хотел, Толя?
— Пошли на разведку оврага! Механика можешь прихватить... Я только что от комбата: все на мази. Атака получится здорово!
«С нареза сорвался, что ли?» — недовольно и даже с обидой думал Евгений. Масляное тепло танка убаюкивало до того сладостно, что просто не было сил оторваться от греющего ложа.
— Перестань выдумывать. Спать хочу — язык не поворачивается говорить с тобой...
— Да верное же дело! Твой взвод пойдет следом за моим. Обнюхаем овраг загодя!
— Отстань, не пойду...
Русинов постоял над окопом, сожалеюще вздохнул.
— Ладно, спи. Только вот что: аппарель слишком крута. Смотри, не застрянь.
— Не застряну... Отцепись, Толька! — проворчал Евгений. Выдумает тоже! В училище преподаватель заверял: если бы ввернуть в небо крючья да зацепить на них тросы, то танк и в космос полез бы,— такова сила двигателя.
— Извини. Спокойной ночи.
Анатолий подался прочь, по земле, затихая, еще отдавались его шаги. Затем в тишине растворились и эти звуки. Сон сморил Евгения. А Русинов спешил, жалея потерянной минуты на пустой разговор с товарищем. Надеялся, что поможет. Ну да шут с ним, и без него можно обойтись... Подойдя к своим танкам, тоже упрятанным в окопы, тихо позвал:
— Сержант Адушкин!
На корме ближней машины кто-то приподнялся.
— Да-а!
— Остаешься за меня. Можешь отдыхать. Индри-шунас! Виноходов! Пойдете со мной, Взять по лопате.
— Спать хочется, товарищ лейтенант,— жалуясь, отозвался латыш.
— После учений специально выделю тебе сутки для затяжного сна.
Индришунас, зевая, тяжело отрывался от кормы танка.
— Лучше бы сейчас пару часиков.
Виноходов встал молча,— он теперь был покорным, исполнительным. «Спать им хочется!—мысленно ворчал Русинов на Индришунаса, на Евгения и на кого-то еще, кто вязал его собственную волю.— Я бы тоже плюнул на все и завалился где-нибудь. А не могу же!»
Да, всем хочется спокойно спать, отдыхать в праздники, на досуге отдаваться любимым увлечениям. Но в наше время вопрос стоит так: чтобы все беззаботно спали, кто-то непременно должен бодрствовать, забывать о праздниках и собственном покое.
Подошел Микульский, который ужинал на ходу. Аппетитно доносился запах колбасы, свежего огурца.
— Заправляемся? — кинул Русинов.
— А что делать? Жена насовала в чемодан жратвы на неделю — боюсь, испортится. Чем добру пропадать, нехай лучше пузо лопнет.
— Бери меня в помощники, у меня пузо крепкое. Прапорщик сунул ему в руку изрядный кусок колбасы, огурец.
— Хлеба только нет.
— А мы ее без хлеба.
Солдаты выбрались из окопа с лопатами в руках, и Русинов с Микульским пошли в ночь, жуя запашистую, с приправами колбасу.
— Похоже, что домашняя.
— Жинка у меня мастерица на эти штуки. Микульского не случайно назначили в разведку: и полигон знает, как свой карман, и никто лучше его не сможет определить, пройдет ли боевая техника по оврагу.
— Ох и ловкач батя! — весело сказал он.— Лет пять держал в запасе этот овраг. Прикидывал, как поудобнее в оборот пустить.
Анатолий остановился в кустарнике, достал складной нож и принялся срезать длинные ореховые прутья. Солдатам подал индивидуальные пакеты, — ими запасся у фельдшера батальона.
— Отрывайте от бинтов по клочку и привязывайте на концы флажками. Вешек нужно штук пятнадцать, а то и больше.
Ночь стояла сырая, небо затянуло почти сплошными истонченными тучами. Сквозь них временами проглядывала кособокая луна. Тишину нарушало только однообразное шуршание ветра. Готовые вешки подавали Микульскому. Лейтенант спросил его, сколько их сделано. Тот отвечал, что семнадцать.
— Хватит, пожалуй,— Русинов поднял с земли свой шест.— Идем!
Разведчики взяли правее, и теперь двигались по краю неширокой топкой впадины, которая образовалась около вытекающего из оврага ручья. Под ногами путались редкие низкие кустики.
— Больше нагибайся, Индришунас! — сказал взводный рослому механику.— Тебя за версту видно.
Лейтенант беспокоился, чтобы их не заметили, чтобы овраг оказался проходимым и чтобы обход высоты по нему хорошо удался. Снова выглянула любопытная луна, и все четверо залегли, притаились: оборона противника близко. Минуты через три, когда потревоженные ночные сумерки плотно сгустились, осторожно двинулись дальше.
Русинов первым подошел к застрявшему, сиротливо темневшему танку, концом шеста стукнул в башню. Никто не отзывался. Место было неприветливое, топкое. Правее, где невнятно бормотал ручей, шест глубоко уходил в податливый грунт. Однако левее можно было проехать, — разве что бросить парочку бревен под гусеницу, чтобы не застревали идущие следом танки.
— Я так и чувствовал, что тут муха!—торжествовал Анатолий, ставя первую вешку.
Овраг сужался, делался глубже. На обрывистых, осыпающихся склонах не успевали прижиться кусты и трава. Зато заболоченное дно было затянуто жирной растительностью. Русинов обшаривал его шестом, указывая Индришунасу, где воткнуть очередную вешку. Он не случайно поручил это делать механику: его машина пойдет первой. С нее и бревна будут сбрасывать. Несколько дальше, за земляным изломом, танки могут свободно двигаться по склону оврага. Лишь в одном месте стена вздымается очень круто, придется подрыть ее и обрушить.
— Давай, Виноходов, приступай! — шепотом приказал Русинов.— Да только так, чтобы лопата ни разу не звякнула. Понял?
— Понял, товарищ лейтенант.
— Копай и прислушивайся. Чуть что — прячься.
Шагали дальше, прощупывая дно шестом, поглядывая на обрывистые, местами как бы отпиленные бока земляной щели. Работы было не так много — там подкопать, там бревно кинуть. Но вот вопрос, где танки могут выбраться из оврага?
Прошли метров двести, когда глинистая расщелина сильно сузилась, образуя теснину. Из левого берега мостовым быком торчал камень. Как раз выглянула луна, и камень был хорошо виден. Изъеденный временем, наполовину вымытый из грунта дождями, он начисто преграждал путь.
— Полезли бы — и попали в ловушку, — досадовал прапорщик.
— Да-а, обратно только задним ходом. Развернуться и не думай,— согласился лейтенат, опечаленный такой неожиданностью, почесал затылок. — Холера его возьми, этот камень! — ругнулся он и стал прощупывать дно, особенно топкое в этом месте.
Все-таки решили обследовать овраг до конца. Кое-как миновав препятствие, двинулись дальше. Дно медленно поднималось,— овраг почти перерезал взгорье и кончался пологим склоном, что порос кустами. Для выхода и сосредоточения танков место было прямо-таки идеальное. Неужели нельзя проскочить сходу?
Обследовав склон, разведчики снова вернулись к камню. Ощупали его со всех сторон.
— Что же делать? — мучительно размышлял вслух Анатолий.— Ежели б не эта холера, мы запросто провели бы танки по оврагу.
— А попробуем свалить его! — сказал прапорщик.
— А что, можно попробовать!.. Только шум будет, и западные раскроют наш замысел. Наверху наверняка есть кто-нибудь.
Надо сделать так, чтоб не заметили.
— Понял, понял! — Русинов быстро повернулся к Микульскому. — А знаешь что, Серафим Антонович, поднимись с Индришунасом наверх, да разведай, нет ли кого. А я скажу Виноходову, чтобы сбегал и притащил пару ломов. Лопатой ведь не сковырнешь эту холеру.
— И пусть отпилят два коротыша от бревна для ваги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Неподалеку фыркнул мотор, послышался голос часового. Полог палатки качнулся раздвигаясь, и высокая фигура Загорова выросла из темноты.
— Разрешите? — энергично спросил майор. За ним показался и Корольков. У обоих на лицах было написано волнение.
— Входите, входите! — проговорил полковник, вставая.— Ждем вас.
Он разостлал на столе карту, отклонился, давая понять, что готов выслушать пришедших. Едва Загоров сказал, что намерен по оврагу обойти высоту со всеми ее огневыми средствами, не ввязываться в лобовую атаку, как у Одинцова непроизвольно дрогнуло лицо. Он щурил глаза, чтобы не выдать того, что они улыбаются.
И как бы сразу ослабло возникшее напряжение. Верно, верно разгадал удалец тактический замысел! У него даже оригинальнее, чем у командира полка: совсем не наступать с фронта. А ведь и в самом деле, не нужно этого! Достаточно маневра да огневой дуэли... Порадовал, порадовал, комбат!
Одинцов погасил улыбку в глазах, лицо его вновь стало непроницаемым. И едва майор умолк, сухо спросил:
— Значит, атаковать с фронта не считаете нужным?
— В этом нет надобности, товарищ полковник. — Кто в разведку ходил?
— Лейтенант Русинов.
— Уверен, что сведения не ложные?
— Вполне... С наступлением темноты они будут уточнены. Примем все меры, чтобы сделать овраг проходимым.
Закончив доклад, Загоров почувствовал вдруг, что именно такого решения ждал от него командир полка, что именно таким путем можно добиться победы в предстоящем учебном бою. Густая бровь полковника задумчиво поднялась.
— А если противник услышит и срочно примет меры? Не боитесь оказаться в ловушке?.. Тут ведь можно все потерять.
Комбат не сомневался больше. В голосе зазвучали уверенность и энергичность, которые всегда отличали его.
— Приданная нам пехота выдвигается с началом артподготовки, занимает склоны оврага и сковывает маневр противника. К тому же западные не смогут быстро перекинуть противотанковые средства — они вкопались в землю и лишены маневра. А мы поторопимся. Так что риск почти исключается.
Одинцов еще помедлил, отклоняясь от стола с картой, и вдруг строгое лицо его тронула улыбка.
— Утверждаю твое решение, комбат. Иди и проводи его в жизнь.
— Есть! — Загоров и Корольков, повеселевшие, сделали налево кругом.
Когда шаги затихли, полковник повернулся к своим заместителям — их лица осветились ответными улыбками,— размашисто возвестил:
— Вот и нет больше секрета высоты «Длинная!»
— Да-а, задали вы хлопот комбатам! — усмехнулся Лавренко.— Я уже думал, что ни один из них так и не дошурупает, как взять высоту.
— Не будем обижать людей неверием в них. Но подстегивать их смекалку надо. На то нас и поставили.
Чтобы как-то унять волнение, которое сообщилось ему от удачливого комбата, полковник прошелся по тесному палаточному пространству, со значением сказал своему заместителю по политчасти:
— Вот так, Василий Нилович, рождаются командиры! Чугуев до сегодняшнего вечера не был посвящен в замысел учения, но и он понял, какую сложную задачу поставил перед комбатами Одинцов. Вчера пробовал вступиться за Станиславского,— уж больно несчастный вид имел незадачливый оптимист, когда пол-
ковник объявил ему плохую оценку, не обратив даже внимания на участливые слова, произнесенные Чутуе-вым: «Бывают же просчеты...».
Одинцов так строго посмотрел на него, что замполиту пришлось умолкнуть.
Василий Нилович вдруг понял, что командиру полка хочется продолжить вчерашний разговор, и Сказал о Загорове:
— Этот, как видно, нигде не растеряется.
— Так и должно быть. Мы к боям готовимся, а там некогда будет учиться. И там не двойку будут ставить, а убивать.— Одинцов достал папиросу, прикурил, щурясь.— Знаете, что мне нравится в Загорове?.. Умение точно мыслить. И в разведку пошлет, кого надо, и выводы сделает. Это врожденный мастер боя. Корольков ему не помощник — так, за технического оформителя... Только не думайте, что Загорову легко далось решение. Видели, как он робел перед докладом? Труден хлеб командирский. Чтобы его честно есть, надо светлую голову иметь.
— Да, Загорову нынче пришлось крепко попотеть!— хмыкнул Лавренко.—Как видно, сомневался в верности принятого решения.
— Плох тот командир, который ни в чем не сомневается. Знаете, почему? — Обычно задавая в разговоре вопросы, Георгий Петрович сам и отвечал на них.— Потому что в случае прокола у самоуверенного нет запасного варианта. У сомневающегося таких вариантов два-три.
— Откуда же неповоротливость у Станиславского?
— Откуда?.. От склонности шаблонно мыслить. Раз намечается ядерный удар, значит, дело в шляпе. Рассуждают горе-стратеги так: «Что, неприступная оборона? Атомный кулак прошибет дорогу. Стоит ли изворачиваться, напрягать мозги!» И попадают впросак.— Пустив дым, Одинцов продолжал: — Самая опасная и вредная штука — это склонность к шаблонному мышлению. Дескать, зачем мудрить, когда есть ракеты с ядерными боеголовками! А противник-то не дурак и разведка его не дремлет. Он только и ждет, чтобы мы на чем-то споткнулись, чтобы слабее оказались... Идти на заведомый риск охотников мало. Вот к примеру, немцы в минувшую войну так и не решились применить газы. В чем же дело?.. Им, конечно, не Женевская конвенция
помешала. Они знали, что у нас этого добра навалом, у наших союзников — тоже, и понимали: никакой выгоды не извлекут.
— На сей раз, если дело дойдет до того, пожалуй, не избежать тотальной войны,— заметил Чугуев.
— Как бы там ни было, Василий Нилович, все равно не обойтись без орудий, танков, самолетов, боевых кораблей. И тотальная война вовсе не предполагает отсутствия мозгов, как в том анекдоте о полковнике, который получил звание генерала. — Одинцов нынче был в благодушном настроении, шутил, что случалось с ним не часто.— За последнее время некоторые товарищи слишком уверовали в то, что сверхмощное оружие пробивает дорогу. Нет, братцы, оно еще и загораживает ее! Это тоже надо иметь в виду. А то почитаешь в иной книжке: ядерный удар — и пошли вперед!.. Такая уверенность в атомной панацее становится вредной и опасной.
Чугуев засовывал газеты в полевую сумку.
— А все-таки мне кажется, уверенность в победе не помешает ни при каких обстоятельствах.
— Ну и упрямый вы человек! — поморщился Георгий Петрович.— О чем я говорю?.. О том, что уверенность должна быть глубоко обоснованной, диалектической, что ли. Иначе она приведет к обратным результатам. Думаете, почему немцы оказались битыми в прошлую войну?.. Не надо, не отвечайте. У нас передовой строй, мы вели справедливую войну, а фашисты по-разбойничьи напали на нас... Но был еще один фактор, и о нем не следует забывать. А то некоторые теоретики и сегодня рассуждают подобным образом: раз у нас передовой строй, то победа обеспечена в любом случае...
Он потушил папиросу и продолжал:
— Нет, милые мои, далеко не все! Давайте рассуждать просто. Если бандит решился на преступление, он не посмотрит на твои распрекрасные идеалы, они только больше озлобят его. Лишь одно соображение будет вязать ему руки: справится он с тобой или нет? Так вот, если бы у немцев во время сражения за Москву оказалось несколько больше танковых дивизий, то еще неизвестно, какие беды обрушились бы на нас, какие испытания пришлось бы выдержать.
Чугуева все больше интересовал начатый разговор.
— Что же им помешало иметь дополнительные дивизии?
— Прусская самоуверенность... Да-да, не усмехайтесь! Не с потолка взято. Они полагали, что блестяще расправятся с нами наличными силами. И это ослепило их, помешало критически мыслить. Они слишком уверовали в свою непобедимость, и добились обратного результата.
— Так и мы перед войной очень даже верили...
— Что поделаешь, был зазнайский грех и у нас. Но мы дорого заплатили за него с первых же дней, и у нас хватило ума, силы и выдержки, чтобы перестроиться. Кроме того, наша вера имела творческое начало: мы ее воплощали в новые полки, в новую технику, в стратегические планы, в умение и смекалку в бою. Каждый наш солдат и командир сознавал: выстоишь, придумаешь что-то, схитришь — одолеешь врага... Такое качество, такую струнку и надо уметь ценить, лелеять в офицере. Это не значит, что можно закрывать глаза на некоторые его художества. Но все ценное в нем надо вырастить, сохранить. Вот задача!
Чугуев не возражал больше, — притих, задумчиво глядя перед собой. Он понял мысль командира полка: всегда быть в поиске, жить в беспокойстве, учиться тому, как работать с людьми и как растить их. Одинцов словно делал завещание, начав этот разговор, он показывал, как заронить в душу человека ту самую искорку, от которой потом зажжешь любое пламя.
Евгений удобно устроился на корме танка, стоявшего в глубоком окопе. Время отдыха определено, охрана выставлена, разостлан брезент. Спина и руки гудели от усталости: вместе с экипажем рыл укрытие для боевой машины.
Ночь была прохладной. Но сквозь жалюзи от нагревшегося чрева тяжелой машины веяло благодатным теплом. Сами собой смежались веки. Время позднее, и сон на учениях краток: всего лишь три часика отведено на него. Кто знает, когда снова разрешат прилечь...
— Женя, ты не спишь? — позвали сверху.
С края окопа нависал Русинов. Вынырнувшая из-за туч луна осветила его плотную фигуру в комбинезоне и фуражке. В руке он держал длинный шест.
— Засыпаю... Что ты хотел, Толя?
— Пошли на разведку оврага! Механика можешь прихватить... Я только что от комбата: все на мази. Атака получится здорово!
«С нареза сорвался, что ли?» — недовольно и даже с обидой думал Евгений. Масляное тепло танка убаюкивало до того сладостно, что просто не было сил оторваться от греющего ложа.
— Перестань выдумывать. Спать хочу — язык не поворачивается говорить с тобой...
— Да верное же дело! Твой взвод пойдет следом за моим. Обнюхаем овраг загодя!
— Отстань, не пойду...
Русинов постоял над окопом, сожалеюще вздохнул.
— Ладно, спи. Только вот что: аппарель слишком крута. Смотри, не застрянь.
— Не застряну... Отцепись, Толька! — проворчал Евгений. Выдумает тоже! В училище преподаватель заверял: если бы ввернуть в небо крючья да зацепить на них тросы, то танк и в космос полез бы,— такова сила двигателя.
— Извини. Спокойной ночи.
Анатолий подался прочь, по земле, затихая, еще отдавались его шаги. Затем в тишине растворились и эти звуки. Сон сморил Евгения. А Русинов спешил, жалея потерянной минуты на пустой разговор с товарищем. Надеялся, что поможет. Ну да шут с ним, и без него можно обойтись... Подойдя к своим танкам, тоже упрятанным в окопы, тихо позвал:
— Сержант Адушкин!
На корме ближней машины кто-то приподнялся.
— Да-а!
— Остаешься за меня. Можешь отдыхать. Индри-шунас! Виноходов! Пойдете со мной, Взять по лопате.
— Спать хочется, товарищ лейтенант,— жалуясь, отозвался латыш.
— После учений специально выделю тебе сутки для затяжного сна.
Индришунас, зевая, тяжело отрывался от кормы танка.
— Лучше бы сейчас пару часиков.
Виноходов встал молча,— он теперь был покорным, исполнительным. «Спать им хочется!—мысленно ворчал Русинов на Индришунаса, на Евгения и на кого-то еще, кто вязал его собственную волю.— Я бы тоже плюнул на все и завалился где-нибудь. А не могу же!»
Да, всем хочется спокойно спать, отдыхать в праздники, на досуге отдаваться любимым увлечениям. Но в наше время вопрос стоит так: чтобы все беззаботно спали, кто-то непременно должен бодрствовать, забывать о праздниках и собственном покое.
Подошел Микульский, который ужинал на ходу. Аппетитно доносился запах колбасы, свежего огурца.
— Заправляемся? — кинул Русинов.
— А что делать? Жена насовала в чемодан жратвы на неделю — боюсь, испортится. Чем добру пропадать, нехай лучше пузо лопнет.
— Бери меня в помощники, у меня пузо крепкое. Прапорщик сунул ему в руку изрядный кусок колбасы, огурец.
— Хлеба только нет.
— А мы ее без хлеба.
Солдаты выбрались из окопа с лопатами в руках, и Русинов с Микульским пошли в ночь, жуя запашистую, с приправами колбасу.
— Похоже, что домашняя.
— Жинка у меня мастерица на эти штуки. Микульского не случайно назначили в разведку: и полигон знает, как свой карман, и никто лучше его не сможет определить, пройдет ли боевая техника по оврагу.
— Ох и ловкач батя! — весело сказал он.— Лет пять держал в запасе этот овраг. Прикидывал, как поудобнее в оборот пустить.
Анатолий остановился в кустарнике, достал складной нож и принялся срезать длинные ореховые прутья. Солдатам подал индивидуальные пакеты, — ими запасся у фельдшера батальона.
— Отрывайте от бинтов по клочку и привязывайте на концы флажками. Вешек нужно штук пятнадцать, а то и больше.
Ночь стояла сырая, небо затянуло почти сплошными истонченными тучами. Сквозь них временами проглядывала кособокая луна. Тишину нарушало только однообразное шуршание ветра. Готовые вешки подавали Микульскому. Лейтенант спросил его, сколько их сделано. Тот отвечал, что семнадцать.
— Хватит, пожалуй,— Русинов поднял с земли свой шест.— Идем!
Разведчики взяли правее, и теперь двигались по краю неширокой топкой впадины, которая образовалась около вытекающего из оврага ручья. Под ногами путались редкие низкие кустики.
— Больше нагибайся, Индришунас! — сказал взводный рослому механику.— Тебя за версту видно.
Лейтенант беспокоился, чтобы их не заметили, чтобы овраг оказался проходимым и чтобы обход высоты по нему хорошо удался. Снова выглянула любопытная луна, и все четверо залегли, притаились: оборона противника близко. Минуты через три, когда потревоженные ночные сумерки плотно сгустились, осторожно двинулись дальше.
Русинов первым подошел к застрявшему, сиротливо темневшему танку, концом шеста стукнул в башню. Никто не отзывался. Место было неприветливое, топкое. Правее, где невнятно бормотал ручей, шест глубоко уходил в податливый грунт. Однако левее можно было проехать, — разве что бросить парочку бревен под гусеницу, чтобы не застревали идущие следом танки.
— Я так и чувствовал, что тут муха!—торжествовал Анатолий, ставя первую вешку.
Овраг сужался, делался глубже. На обрывистых, осыпающихся склонах не успевали прижиться кусты и трава. Зато заболоченное дно было затянуто жирной растительностью. Русинов обшаривал его шестом, указывая Индришунасу, где воткнуть очередную вешку. Он не случайно поручил это делать механику: его машина пойдет первой. С нее и бревна будут сбрасывать. Несколько дальше, за земляным изломом, танки могут свободно двигаться по склону оврага. Лишь в одном месте стена вздымается очень круто, придется подрыть ее и обрушить.
— Давай, Виноходов, приступай! — шепотом приказал Русинов.— Да только так, чтобы лопата ни разу не звякнула. Понял?
— Понял, товарищ лейтенант.
— Копай и прислушивайся. Чуть что — прячься.
Шагали дальше, прощупывая дно шестом, поглядывая на обрывистые, местами как бы отпиленные бока земляной щели. Работы было не так много — там подкопать, там бревно кинуть. Но вот вопрос, где танки могут выбраться из оврага?
Прошли метров двести, когда глинистая расщелина сильно сузилась, образуя теснину. Из левого берега мостовым быком торчал камень. Как раз выглянула луна, и камень был хорошо виден. Изъеденный временем, наполовину вымытый из грунта дождями, он начисто преграждал путь.
— Полезли бы — и попали в ловушку, — досадовал прапорщик.
— Да-а, обратно только задним ходом. Развернуться и не думай,— согласился лейтенат, опечаленный такой неожиданностью, почесал затылок. — Холера его возьми, этот камень! — ругнулся он и стал прощупывать дно, особенно топкое в этом месте.
Все-таки решили обследовать овраг до конца. Кое-как миновав препятствие, двинулись дальше. Дно медленно поднималось,— овраг почти перерезал взгорье и кончался пологим склоном, что порос кустами. Для выхода и сосредоточения танков место было прямо-таки идеальное. Неужели нельзя проскочить сходу?
Обследовав склон, разведчики снова вернулись к камню. Ощупали его со всех сторон.
— Что же делать? — мучительно размышлял вслух Анатолий.— Ежели б не эта холера, мы запросто провели бы танки по оврагу.
— А попробуем свалить его! — сказал прапорщик.
— А что, можно попробовать!.. Только шум будет, и западные раскроют наш замысел. Наверху наверняка есть кто-нибудь.
Надо сделать так, чтоб не заметили.
— Понял, понял! — Русинов быстро повернулся к Микульскому. — А знаешь что, Серафим Антонович, поднимись с Индришунасом наверх, да разведай, нет ли кого. А я скажу Виноходову, чтобы сбегал и притащил пару ломов. Лопатой ведь не сковырнешь эту холеру.
— И пусть отпилят два коротыша от бревна для ваги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35