— Ушла,— ответил все тот же испуганный голос.— Никого нету дома.
— И сестры пана Шреттера тоже нет?
На этот раз переговоры за дверью длились еще дольше. Это начинало его забавлять.
— Ну, так как же?— дружелюбно спросил он.— Дома она?
— Дома,— послышалось после длительной паузы,— но она лежит.
— Я знаю,— сказал Щука и кивнул головой, словно перед ним был собеседник, который мог его видеть.— Она мне как раз и нужна. Передайте ей, пожалуйста, что я хотел бы получить у нее кое-какие сведения о Равенс-брюке.
— О чем?
— О Равенсбрюке. О лагере в Равенсбрюке. Очевидно, последние слова внушили доверие, так как
после короткого совещания шепотом одна из женщин, шлепая туфлями, заковыляла в глубь квартиры. Ему ничего не оставалось, как примириться со странными порядками этого дома и терпеливо ждать, когда откроют. Впрочем, он не возлагал на это посещение особых надежд и заранее приготовился к новому разочарованию. На втором этаже открылась дверь, и снизу пахнуло мыльными помоями.
— Вы к кому?— раздался громкий женский голос.
— Ни к кому,— ответил стоявший на лестнице мужчина.— Знакомого жду.
Судя по звукам, доносившимся из квартиры, Щука решил, что теперь ждать недолго. Действительно, в замке проскрежетал дважды повернутый ключ, звякнула цепочка — и дверь открылась.
Он очутился в темной, заставленной разным хламом прихожей. Толстая, приземистая женщина в голубом халате из вылинявшей байки стала извиняться, что ему пришлось так долго ждать. С минуту он терпеливо выслушивал ее объяснения о необходимости соблюдать всяческие меры предосторожности, потом перебил:
— Можно видеть сестру пана учителя?
Она замолчала, не докончив витиеватой фразы, и на квадратном лице ее с обвислыми щеками появилось обиженное выражение.
—- Пожалуйста, пройдите!— Она указала на дверь в конце коридора.— Вот сюда.
Комната была темная и так загромождена мебелью, что Щука в нерешительности остановился на пороге. Две большие кровати рядом. Шкаф. Комод. Старинный туалетный стол с зеркалом.
— Входите, пожалуйста,— послышался из полумрака слабый голос.
Тут он заметил у противоположной стены узкую кушетку, на которой полулежала худая, очень бледная женщина с гладко причесанными седыми волосами. Издали она была похожа на старуху. Но, подойдя ближе, он понял, что ей не было и сорока лет. Ее красивые когда-то глаза глядели приветливо.
— Добрый день,— сказала она, протягивая Щуке исхудалую, почти прозрачную руку.— Я очень рада вас видеть.
Он не ожидал такого приема, и это немного сбило его с толку.
— Простите за беспокойство,— с невольной сухостью сказал он.— Брат говорил вам обо мне? Мы с ним случайно встретились в субботу...
— Я знаю. Садитесь, пожалуйста.
Он огляделся в поисках стула, увидев его перед туалетным столиком, подвинул поближе к кушетке и тяжело сел. И сразу почувствовал огромную усталость. Зачем, собственно, он пришел сюда? Пристальный, ласковый взгляд чужой, незнакомой женщины начинал раздражать. Он не выносил душещипательных сцен и испугался, как бы эта ненужная встреча не вылилась в нечто подобное.
— Я именно таким вас себе и представляла,— сказала вдруг женщина.
Он с трудом поднял отяжелевшие веки.
— Простите, я вас не понял.
— Мария много рассказывала о вас. Это удивительно, что вы меня здесь разыскали.
Он долго молчал.
— Вы знали мою жену?— наконец спросил он тихо. Она кивнула.
— Мы жили с ней в одном бараке. Почти два года.
— Ах, вот как!
Ему не верилось: уже совсем потеряв всякую надежду, он благодаря простой случайности вдруг встретил человека, которого так давно искал. Значит, эта женщина видела Марию после того, как он с ней расстался! Она делила с ней тяготы лагерной жизни, слышала ее голос, была рядом с ней.
Словно отгадав его мысли, она спросила:
— Наверно, вы не ожидали такой встречи?
— Нет. Значит, вы знали мою жену...
Он чувствовал, что должен о чем-то спросить, но вопросы, сотнями теснившиеся у него в голове, когда он был один, вдруг куда-то пропали. Он не знал, с чего начать: с того, как она жила или как умирала?
— Мария держалась очень мужественно,— сказала незнакомая женщина.
— Да?— только и нашелся он, что сказать.
Он сделал над собой огромное усилие, чтобы понять, о чем говорит лежащая на кушетке. Он видел перед собой ее изможденное, маленькое, как у ребенка, личико, видел ласковые, добрые глаза, слышал голос, но смысл ее слов не доходил до его сознания. Только спустя минуту он сообразил, что она рассказывает о Марии. Он сидел с закрытыми глазами, положив большие руки на колени, и слушал, не перебивая. Он не ошибся, все было именно так, как он предполагал. Но теперь предположения обрастали плотью. И из далекой дали, из мрака прошлого к нему словно вернулась любимая женщина, та, которая столько раз поддерживала его в тяжелые минуты и укрепляла пошатнувшуюся веру в людей. Она вернулась к нему такой же, какой была в тот день, когда они простились навсегда. Она была добрым гением для товарищей по несчастью. Она поддерживала их, и благодаря ее спокойствию, доброте и самоотверженности, благодаря ее вере в победу многие женщины смогли перенести весь этот кошмар. Ее очень любили.
С языка чуть было не сорвался вопрос, не дававший ему в последнее время покоя,— о том, как она умерла, но он раздумал. Какое это имеет значение? Умерла, и все. Память о ней живет в сердцах людей, с которыми она разделяла жесточайшие испытания. Частичка ее живет в женщинах, которые благодаря ей не отчаялись и не па-7 ли духом. Это главное. А не то, как она умирала и что чувствовала перед одинокой кончиной. И впервые за последнее время у него стало спокойно на душе, и он подумал, что не сказал на кладбище ни одного слова, которое не была би им выстрадано, проникнуто искренней верой и надеждой.
Прислонившись к перилам, Хелмицкий стал медленно считать до шести десяти. Он старался считать так, чтобы каждая цифра ясно и отчетливо запечатлевалась в мозгу: пять, шесть, семь... Дверь в квартиру на втором этаже все оставалась открытой. Оттуда доносился плеск воды в корыте. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать... Он спохватился, что считает слишком быстро, и замедлил темп. На ступеньках лежал слой угольной ныли. По стене вдоль широкой трещины в штукатурке полз паук... Двадцать четыре, двадцать пять... Пальцами правой руки он ощущал холодную, гладкую поверхность револьвера. Паук дополз до того места, где штукатурка совсем обвалилась, к остановился. Он опять поймал себя на том, что считает слишком быстро и недостаточно четко произносит про себя цифры. Тридцать один, тридцать два... Монотонный, механический ритм действовал успокаивающе. Со двора донеслись звуки патефона... Сорок три, сорок четыре... Какой-то знакомый вальс. Пластинка была заигранная, и сентиментальный вальс то и дело прерывало шипение. Сорок восемь... Паук куда-то исчез. Куда он девался? Его нигде не было. «Если я его не увижу, мне не повезет»,— подумал Хелмицкий. Пятьдесят два, пятьдесят три... Он внимательно обшарил глазами стену. Паука не видно. Куда он мог заползти?.. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять... Вот он! Паук полз вниз... Шестьдесят!
Хелмицкий провел языком по пересохшим губам и начал подниматься по лестнице. Насчитал семь ступенек. В неделе семь дней. Но никак не мог припомнить, чего еще бывает семь. Он нажал кнопку звонка. Ага! Семь коров тощих и семь тучных. Семь смертных грехов и семь таинств!..
За дверью послышались шаги.
— Кто там?— спросил женский голос.
— С электростанции,— ответил Хелмицкий.
Он был свидетелем, как долго вел переговоры Щука, прежде чем ему открыли, и заранее приготовился терпеливо ждать. Но, как видно, предлог был выбран удачно. Дверь на цепочке чуть приоткрылась, и в щелке показалась голова пожилой женщины.
— Опять с электростанции? Ведь только в пятницу принесли счет.
Хелмицкий любезно улыбнулся.
— Проверка счетчика.
— Феля!—- послышался из глубины квартиры другой женский голос.— Кто там?
— С электростанции.— ответила стоявшая возле двери.
Очевидно, внешность его внушала доверие, потому что она сняла цепочку и открыла дверь. Войдя, Хелмицкий спокойно осмотрелся. Темный, тесный коридорчик. Шкаф. Сундуки. В глубине — дверь. Направо, рядом с входом в квартиру, открытая дверь на кухню. Там стояла вторая женщина, держа над раковиной большое сито. Теперь главное — не нервничать. И еще одно — только бы не явились другие домочадцы. Подведет паук или нет?
— Счетчик там,— сказала женщина, и вдруг ее широкое лицо с ровно подстриженной челкой стало серовато-зеленым.
— Только без крика,— пробормотал Хелмицкий вполголоса и знаком велел ей идти в кухню.
Но прежде чем она успела переступить порог, другая женщина, такая же приземистая и полная, поставив сито на кастрюлю, появилась в дверях.
— Что ты...— начала она и запнулась.
— Ну, живей,— зашипел он.
Обе в панике, онемев от страха, исчезли за дверью. У них был такой занятный вид, когда они стояли посреди кухни с серыми лицами, вытаращив глаза и беззвучно шевеля губами, что он не выдержал и улыбнулся.
— Не бойтесь,— любезно сказал он,— вам ничего не угрожает. Мне нужен человек, который сейчас находится у вас. Вот и все.
Он быстро оглядел кухню. В стене была еще одна дверь. Он открыл ее. Кладовка. Отлично!
— Прошу. Только быстрей!
Они торопливой рысцой послушно подбежали к нему. Он втолкнул в кладовку сначала одну, потом другую. Они еле уместились там и, привалившись друг к другу, как два снопа, ошалело вытаращили свои округлившиеся совиные глаза. На полке, прямо над их головами, лежал тонкий кусок грудинки. Хелмицкий закрыл дверь и повернул ключ. Тихо. Здесь ему больше нечего делать. Он прокрался в прихожую. Сундуки. Чемоданы. Шкаф. И откуда только выкопали такую рухлядь? Одна дверь. Вторая. Оттуда доносится женский голос. Из предосторожности он открыл сначала первую дверь. Пусто. «Все в порядке! Значит, паук не подвел»,— подумал он.
Только уже проходя по двору, он услыхал позади слабый женский крик. Слов не разобрал, но догадался, что звали. Во дворе ни души, в подворотне — тоже. Хелмицкий вышел на улицу и неторопливым, размеренным шагом направился к Аллее Третьего мая. По ухабистой мостовой протарахтела извозчичья пролетка. Было тепло. Светило солнце. На мостовой возле кучи конского навоза громко чирикали воробьи. Молодая женщина везла детскую коляску. На углу стоял фургон для перевозки мебели, и в овальном зеркале, прислоненном к стене дома, он увидел свои ботинки. На улицу высыпали школьники. Он посмотрел на часы. Шесть минут третьего.
Вскоре он оказался на площади Красной Армии. В кафе Балабановича на веранде сидело всего несколько человек. Хелмицкий пересек площадь и свернул в боковую улицу. Здесь стояли солидные каменные дома. Он миновал один дом, другой, третий. Дальше тянулся обнесенный забором пустырь. За ним стояло одноэтажное деревянное строение. Заглянув в ворота, он увидел просторный двор с садиком сбоку и фабричными постройками в глубине.
Без труда разыскав в углу двора деревянную беленую будку уборной, он вошел внутрь, закрыл дверь на крючок, помочился, потом вынул из кармана револьвер и бросил его в зияющую дыру.
На улице он почувствовал нестерпимую жажду. В горле пересохло, губы потрескались. Он вернулся на площадь Красной Армии и в угловом баре прямо у стойки залпом выпил большую кружку пива. Потом кратчайшим путем зашагал в сторону рынка. Рыночная площадь была запружена толпой.
Пробравшись между ларьками, Хелмицкий спросил первого встречного:
— Что случилось?
Пожилой мужчина с бородкой, в соломенной шляпе в ответ только пожал, плечами: не знаю. Все чего-то ждут, ну и он тоже. Но вопрос Хелмицкого услышал стоявший неподалеку парнишка с велосипедом и сказал:
— Важное сообщение будут передавать. Наверно, война кончилась.
Скорчив презрительную гримасу, мужчина в соломенной шляпе махнул рукой и ушел.
— Сейчас начнут,— сообщил Хелмицкому парнишка.
Толпа росла. Люди все подходили и подходили. Вдруг в репродукторах послышалось потрескивание.
— «Внимание! Внимание!— разнесся над толпой громкий голос диктора.— Говорит польское радио «Варшава», работают все радиостанции страны. Передаем важное сообщение. Сегодня, восьмого мая, на развалинах столицы Германии — Берлина представителями германского командования подписана безоговорочная. От германского командования капитуляцию подписали Кейтель, Фридебург и Штрумпф. От Верховного командования Красной Армии капитуляцию подписал Маршал Советского Союза Жуков. От Верховного командования вооруженных сил союзников — маршал авиации Теддер. При подписании капитуляции в качестве наблюдателей присутствовали: начальник военно-воздушных сил США генерал Спаатс и главнокомандующий французской армией генерал Делатр де Тассиньи...»
Люди слушали в молчании, замерев на месте. Прохожие застывали там, где их застигли слова сообщения. Грузовики, проезжавшие мимо, останавливались. Какая-то машина отрывисто просигналила в тишине.
— «Завтра,— продолжал диктор,— в первый день мира. Польша вместе со всеми миролюбивыми народами будет торжественно отмечать разгром гитлеровской Германии, падение жесточайшей л мире тирании, победоносное завершение самой кровопролитной в истории человечества войны и наступление эры прочного мира, свободы и счастья. Для увековечения победы польского народа и его союзников над гитлеровскими захватчиками, увековечения победы демократии над гитлеризмом фашизмом, победы свободы и справедливости над рабством ж бесправием Совет Министров принял сегодня постановление: считать день девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года национальным праздником победа и свободы».
Диктор смолк, и в наступившей тишине зазвучал национальный гимн. Мужчины обнажили. Когда звуки гимна стихли, никто не двигался. Лишь через некоторое время люди медленно молча стали расходиться.
В дверях гостиницы стоял толстяк портье.
— Ну, вот и кончилась война,— на ходу бросил ему Хелмицкий.
Портье громко шмыгнул носом, глаза очков у него были.
— Эх, пан, кабы услышать это в неразрушенной Варшаве...
— Ишь чего захотел!— сказал Хелмицкмй.
Он взял свой ключ и поднялся наверх. Первым делом зашел в уборную. Вынув из кармана фальшивое удостоверение на имя Чешковского, он разорвал его на мелкие клочки, бросил в унитаз и спустил воду. Но часть бумажек осталась в унитазе, и, подождав минуту, он снова дернул за цепочку. На этот раз вода смыла все без остатка.
Войдя к себе в номер, он запер дверь на ключ, снял пальто, шляпу и, повалившись прямо в костюме на кровать, мгновенно заснул.
Перед тем как выйти из дому, Косецкий заглянул на кухню.
— Розалия, ты не знаешь, где пани Алиция?— спросил он, стоя на пороге.
— Я здесь,— послышался голос жены.
Он вернулся в холл, за ним с озабоченным лицом вошла Косецкая. Она очень удивилась, увидев мужа в пальто и шляпе.
— Ты что, уходишь?
— Да,— мягко сказал он.— Надоело сидеть дома. Надо немного проветриться.
— Давно пора!— обрадовалась жена.— Вот увидишь, ты сразу почувствуешь себя лучше. А к ужину вернешься?
— Разумеется. Который теперь час? Ну, еще пяти нет.
Она проводила его до двери.
— Подумай, какая неприятность... Я вчера вызывала водопроводчика: у нас подтекает кран в кухне. Он взял за починку сто злотых и сказал, что все в порядке. А сейчас захожу в кухню, из крана опять капает. Ну что за люди! Ни на кого нельзя положиться!
— Позови его еще раз,— сказал Косецкий.
— Кого? Водопроводчика? Ведь он опять потребует сто злотых...
— Это мы еще посмотрим. Я сам с ним поговорю.
— Ты?
— Да, я.
Она в изумлении замолчала. А Косецкий открыл дверь и вышел наружу. Небо, с утра затянутое тучами, прояснилось, и ласково светило солнце. Воздух был прозрачный и чистый.
— Какая чудесная погода! Вот-вот зацветет сирень. Он повернул голову и внимательным взглядом окинул
облупившиеся стены виллы. Это не ускользнуло от внимания жены.
— Видишь, во что превратился наш дом?..
— Не огорчайся. Постепенно все наладится.
Она не могла взять в толк, что с ним произошло, почему он вдруг так переменился. И ей почему-то стало грустно.
— Знаешь что?
— Ну?
— Я все время думаю об Анджее...
— Ах!— Косецкий махнул рукой.
— Правильно ли мы поступили, позволив ему уйти?
— Дорогая, он уже не маленький. Он взрослый человек и должен сам понимать, что делает. Я в его годы давно жил самостоятельно и зарабатывал себе на хлеб. Если он до сих пор не научился уважать труд, мы с тобой теперь его этому уж не научим.
— Но, видишь ли,— пыталась она защитить сына,— ты забываешь, в каких тяжелых условиях он рос...
— Тем более. Как раз это и должно было развить в нем волю и чувство ответственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30