— Так, что-то померещилось.
— Что?
— Ерунда какая-то. Не стоит говорить об этом.
— У тебя был такой странный вид.
— Да? А сейчас?
— Сейчас нет.
— Ну, вот видишь. Тебе в самом деле пора идти?
— Пора.
Она еще раз внимательно посмотрела на него, но не успокоилась.
— Что это за люди?
Он изобразил удивление.
— Какие люди?
— Которые только что вышли из машины. Хелмицкий оглянулся. Щуки и его спутника уже не
было. На тротуаре возле машины стояли два милиционера и прикуривали.
— Понятия не имею. Наверно, приезжие.
— Ты их знаешь?
— Нет. Откуда ты взяла?
Он сказал это с таким непритворным безразличием, что она поверила.
— Ну, до свидания,— сказала она с улыбкой.
Он проводил ее взглядом до дверей ресторана и, когда они закрылись за ней, почувствовал огромное облегчение и одновременно усталость. Даже не заметил, как его толкнул какой-то человек, торопившийся в «Мононоль». Другой, проходя мимо, бросил на него любопытный взгляд, потом еще несколько раз обернулся в его сторону. Он стоял, опустив голову и ощущая внутри такую страшную пустоту, как будто ослеп, оглох, погрузился в непроглядную тьму одиночества. Его привел в себя звук запущенного мотора. Он поднял голову. Спутник Щуки сидел за рулем, милиционеры — сзади. Машина тронулась и, въехав на рынок, исчезла из вида. Хелмицкий медленно побрел прочь от ресторана. Но, сделав несколько шагов, сообразил, что идет не туда, и, повернув обратно к гостинице, столкнулся с Анджеем. От неожиданности Мацек замер на месте.
— Привет!— поздоровался Анджей.— Где ты пропадаешь?
— Я? Я как раз собирался идти к тебе. Тебе говорил братишка?
— Говорил. А ты не получил моего письма? — Письма?
Анджей пристально посмотрел на него.
— Я оставил письмо у портье. Три раза заходил к тебе сегодня и не мог застать. Где тебя носит?
— Я ведь сказал, что шел к тебе.
— С тобой совершенно невозможно договориться,— раздражением сказал Анджей.— Я тебе написал, чтобы ты не приходил ко мне и что я сам к тебе приду в семь часов. Сейчас как раз семь.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего особенного. Просто я ушел из дому и ночую у Сроки.
— Почему?— забеспокоился Мацек.
— А, чепуха. Не стоит говорить об этом. Ну, пошли, чего мы стоим посреди улицы. Куда пойдем? В «МоноПОЛЬ»?
— Ну его!
Мацек почувствовал, что краснеет. Анджей заметил это и насмешливо улыбнулся.
— Что, уже осточертеть успел?
— Нет. Но с какой стати туда идти? Оркестр даже поговорить не даст. Пойдем ко мне наверх.
— Как хочешь. Вижу, ты совершал далекие прогулки.
— Откуда это видно?
— По твоим сапогам.
Войдя вслед за Мацеком в комнату, он сразу же заметил на ночном столике букетик фиалок,
— Что это?
Мацек открывал окно.
— Что?
— А это? Мацек обернулся.
— Ты что, не видишь? Фиалки.
— Вот-вот.
— А что?
— Цветы себе покупаешь?
Он снял пиджак, уселся на кровать и указал пальцем на стену.
— Там? Мацек кивнул.
— У себя?
— Да. Только что вернулся.
— Приятное соседство. Хелмицкий промолчал.
— Ты почему ушел из дому?— спросил он немного погодя.— Поссорился?
— Да, в этом роде.
— Из-за чего?
— А, не стоит даже говорить. Семейные разногласия по поводу моего будущего, учебы и так далее, понимаешь? Мой отец все еще довоенными представлениями живет. Он ровным счетом ничего не понимает, хотя столько лет просидел в лагере. Оперирует такими понятиями, как положение в обществе, будущее, материальная обеспеченность и тому подобная дребедень. А я тоже в дурацком положении, вот и приходится выкручиваться. Не могу же я ему выложить все, как есть.
— Они знают о твоем отъезде?
— Знают. С этого все и началось. Они, конечно, не в курсе, куда я еду и зачем. Ну, кончим этот разговор, есть вещи более интересные.
Хелмицкий задумался.
— Эх!— неожиданно сказал он.— Человек не ценит того, что имеет. Была бы жива моя мать или отец бы вернулся...
— Что я слышу?— удивился Анджей.— И это говоришь ты? Ведь ты всегда плевал на это. И правильно делал. Человек не должен иметь привязанностей. К чему они? Чтобы потом больней было расставаться? Но сейчас речь не об этом. Послушай...
— Ну?
— Сядь! Не могу же я кричать на всю комнату. Да что с тобой? У тебя совсем обалделый вид.
— У меня? Почему?
— Это тебе лучше знать. Садись!
— Ну?— спросил Мацек, садясь.
— Дело идет о завтрашнем дне. Флориан перед отъездом...
— Он уехал?
— Да, вчера уехал по заданию. Так вот, он прислал мне записку с указаниями. Во-первых, я должен завтра днем быть в Калиновке. Меня там будут ждать ребята. Значит, я выеду первым автобусом. Ты слушаешь меня или нет?
Мацек сидел, сгорбившись, упершись локтями в широко расставленные колени.
— Слушаю.
— У тебя такой вид, будто ты ничего не слышишь.
— Говорят тебе, слушаю. Значит, ты выедешь утром...
— Это во-первых. Во-вторых, Флориан выразил желание, чтобы Срока, Свидер и Тадеуш тоже уехали утром, поскольку ты все взял на себя. Но я до сих пор не знаю, как, где и когда ты думаешь это сделать. Наконец, оставлять тебе в помощь ребят или нет? Подумай. Во всяком случае, устрой так, чтобы завтра к вечеру быть в Калиновке. Документы для тебя у меня уже есть. У тебя очень красивое имя. Держи!— Он бросил на стол новенькую кеннкарту.— Чешковский Станислав. Завтра как раз твои именины, видишь, как удачно все складывается. Но шутки в сторону. Говоря откровенно, мне не очень нравится и твое здешнее жилье, и то, что ты но городу шляешься. Завел небось массу новых знакомых и каждый встречный знает уже тебя в лицо. Пил?
Мацек замотал головой.
— Нет? Тогда чего же ты делал целых два дня? Романы крутил?
Хелмицкий внезапно встал и зашагал по комнате.
— Слушай, Анджей, я хочу с тобой поговорить .серьезно,— сказал он, останавливаясь перед Косецким.
1 Кеннкарта — удостоверение личности, выдававшееся польскому населению немецкими оккупационными властями.
Косецкий сидел на кровати удобно привалившись к стенке.
— Я за тем к тебе и пришел.
— Я хочу...
— Чего?
— Только пойми меня правильно. Я хочу покончить с этим и начать новую жизнь. Ты ведь знаешь, что я не трус и не в этом дело. Надеюсь, ты мне веришь?
Анджей внимательно посмотрел на него. Казалось, слова Мацека нисколько его не удивили.
— Продолжай, я слушаю тебя.
— Просто я больше не могу так жить. И не хочу. Это совершенно бесперспективно. Сколько это может продолжаться? А дальше что? Надо же когда-нибудь начать нормальную жизнь. Я понимаю, тебе странно слышать это от меня, но...— Он сел рядом с Анджеем и положил ему руку на колено.— Вот что, Анджей, я буду с тобой говорить начистоту. Видишь ли... я познакомился с одной девушкой. Полюбил ее. Она меня тоже любит. Мы хотим быть с ней вместе. Пойми, Анджей, я больше не могу убивать, уничтожать, стрелять, скрываться. Я хочу жить самой обыкновенной жизнью, только и всего. Ты должен меня понять.
Анджей выпрямился и сдвинул черные брови.
— Прости, я ничего не должен понимать. Нет, нет, постой! Как прикажешь понимать твои слова? Как частный разговор с другом или как официальное заявление командиру?
Хелмицкий растерялся и слегка покраснел.
— Не понимаю тебя...
— Разве я недостаточно ясно выразился? Предупреждаю заранее — в данном случае я буду говорить с тобой как командир. Понятно?
Мацек посмотрел на него растерянно.
— Не знаю даже, что сказать... Я говорил с тобой как с самым близким другом. Мне казалось, ты меня поймешь.
— Брось эти сантименты!— грубо перебил его Анджей.
Он встал с кровати и подошел к окну. В глубине двора здоровенная, рослая деваха разговаривала с молодым официантом. Снизу доносился звон посуды. В саду чирикали воробьи. И вдруг он вспомнил тот решающий разговор с Вагой в прошлую субботу. И ему показалось, что это было очень давно, много месяцев назад. Он обернулся к Мацеку.
— Кто тебе сказал, идиот, что я тебя не понимаю. Но разве в этом дело? Ты сам подумай, что получается. Ну, ладно, ты влюбился. Это твое личное дело. Она тебя тоже любит. Опять-таки твое дело. Ну, допустим, ваше с ней. Но вот когда ты начинаешь увиливать от принятых на себя обязанностей, это уж, прости, перестает быть твоим личным делом. Знаешь, как это называется?
Хелмицкий густо покраснел.
— Я ведь не дезертировал, а честно поделился всем с тобой, Анджей.
— Вопрос — чем ты поделился? Тем, что хочешь дезертировать. И ты ждал, что я тебя обниму, благословлю и скажу: «Ну и чудесно, дорогой, раз ты влюблен, иди на все четыре стороны — ты свободен». Нет, погоди! Сколько раз мы с тобой рисковали жизнью? Разве тогда тебе пришло бы в голову подойти ко мне и сказать: «Слушай, Анджей, я влюбился и хочу жить спокойно, можете на меня больше не рассчитывать». Сказал бы? Или во время восстания, когда мы в Старом городе были?
— Тогда другое дело.
— Ошибаешься. Сейчас ты такой же солдат, как и тогда.
Хелмицкий резко обернулся к нему.
— Во имя чего я должен всем жертвовать? Тогда это было понятно. А сейчас? Ну, скажи! Во имя чего я должен убивать этого человека? И других? Убивать и убивать. Во имя чего?
— Не лезь в бутылку. А до сегодняшнего дня ты знал, во имя чего? И в субботу, когда мы обсуждали это дело, тоже знал?
Хелмицкий молчал.
— Нет,— сказал он наконец.— Я просто не задумывался над этим.
— Очень жаль.
— Ты сам знаешь, как все было.
— Это не оправдание.
— Я не оправдываюсь. Думай, что ты говоришь, Анджей!
— А что же ты делаешь?
— Я, наоборот, обвиняю себя.
— И, ударив себя кулаком в грудь, хочешь спокойно наслаждаться любовью, да?
Хелмицкий опустил голову.
— Анджей,— тихо произнес он,— разве ты не понимаешь, что человек может измениться?
— Понимаю. Но существует нечто неизменное, о чем ты начисто забыл.
— Дисциплина?
— Нет. Честь.
— Честь, вопреки здравому смыслу?
— Не будь смешным. И оставь эти громкие слова. Мы с тобой не какие-нибудь романтические слюнтяи. При чем тут здравый смысл? Что ты под этим подразумеваешь? Подумай сам, когда ты бываешь самим собой? Вот ты сказал, что изменился. Позавчера ты был другим человеком. Через неделю снова переменишься. Когда же ты верен себе, своему здравому смыслу, вчера или сегодня? Или по очереди? Нет, старик, так дело не пойдет. Верность — она помимо нас. Ты забываешь, что ты много лет был в наших рядах и сейчас еще с нами. Вот что надо принимать в расчет. Человек верен себе, когда он верен долгу. Вот что такое честь. Понял? А изменился ты или нет, это никого не касается.
Хелмицкий сидел, понурившись, зажав между коленями сплетенные пальцы, и слушал.
— Итак, что же я должен делать?— спросил он глухим, усталым голосом.
— Во-первых, взять себя в руки и не распускаться. Во-вторых...
— Знаю. И дался тебе этот человек...
— Дело не в нем, глупый. Но приказ есть приказ. И вопрос стоит так: или ты его выполнишь, или я зго сделаю за тебя.
Мацек выпрямился.
— Ты?
— Конечно. А ты как думал? Ведь я с самого начала хотел взять все на себя. Вспомни-ка, как было дело? Разве ты не просил, чтобы это тебе поручили и чтобы я переговорил с Флорианом?
Из соседней комнаты кто-то вышел в коридор. Хлопнула дверь, и повернулся ключ в замке. Анджей прислушался.
— Он?
— Кажется.
— Ушел?
— Наверно.
— Его охраняют?
— Не знаю. Я ведь тебе говорил, что он пришел недавно.
— А что он завтра делает, не знаешь?
Мацек медленным, усталым движением провел рукой по лбу.
— В десять похороны... хоронят тех двоих...
— Кого?
— Ну, этих! Не знаешь, что ли?
— Ах, вон что! Хорошо. А потом?
— Не знаю. Анджей разозлился.
— Как ты, собственно, себе все это представляешь? Где, когда? Знаешь, Мацек, мне не хочется называть вещи своими именами. Зачем тогда было браться? А с Кацпаром ты виделся?
Хелмицкий в первый момент не мог сообразить, кого он имел в виду.
— С каким Кацпаром?
— Не знаешь Кацпара?
— А-а! Этот парнишка ив госбезопасности? Нет, не виделся.
— Небось даже не пытался?
И, сунув руки в карманы брюк, Анджей с раздражением начал ходить по комнате.
— Кто эта девушка?— спросил он вдруг,.
— Не важно.
— Она знает про тебя?
— Догадывается.
— И что?
— Ничего.
Анджей пожал плечами.
— Мог бы, по крайней мере, объяснить по-человечески.
— Зачем? Ты сам сказал, что это мое личное дело. Наступило молчание. Анджей ходил по комнате.
Вдруг Хелмицкий встал.
— Ну, хорошо!
Анджей остановился перед ним.
— Что хорошо?
— Я все сделаю.
— Завтра?
— Да.
— Каким образом?
— Это тебя не касается. Помощники мне не нужны. Справлюсь один.
— На ура?
— Не волнуйся. Не напортачу. Мне жизнь дорога, так что можешь быть спокоен. Но на этом — точка!
Анджей пристально посмотрел на него и, не говоря ни слова, повернулся к нему спиной и подошел к окну. Некоторое время он стоял там молча.
— Значит, не ждать тебя в Калиновке?— спросил он наконец.
— Нет.
Анджей обернулся к Мацеку и стоял, упершись руками в подоконник.
— Ну, что же,— сказал он спокойно,— значит, наши пути разошлись. Ты переходишь на другую сторону. Вряд ли мы когда-нибудь опять сойдемся. Кто из нас прав — рассудит история.
Он постоял еще немного в задумчивости, потом выпрямился и, подойдя к Мацеку, протянул ему руку.
— Пока!
У Хелмицкого сжалось горло, и он с трудом выдавил:
— Пока!
Тени погибших товарищей и друзей обступили его, нахлынули воспоминания, озарив прошлое блеском былых надежд и былой дружбы.
— Анджей!— крикнул он вслед уходившему. Косецкий, бледный, со сжатыми губами, остановился
у двери.
— Чего?
— Скажи... сам-то ты веришь в правоту своего дела?
— Я?— переспросил Анджей, и в голосе его прозвучало удивление.— Нет. Но это не имеет значения. Будь здоров!
Спустя четверть часа Хелмицкий спустился вниз, купил у знакомого толстяка портье почтовой бумаги и тут же в холле, присев в стороне за столик, настрочил карандашом письмо Кристине.
«Дорогая, я буду свободен только завтра вечером. Иначе не мог. Сегодня не приходи. Потом я тебе все объясню и прошу тебя, не волнуйся. Завтра мне нужно ехать в Варшаву. Поезд приходит сюда в девять вечера. Если сможешь поехать со мной, напиши только одно слово: «Да». Встретимся на вокзале. Если не сможешь, постараюсь забежать к тебе перед отъездом или напишу из Варшавы сразу по приезде и сообщу свой адрес.
Все будет хорошо, дорогая. До свидания — до завтра. Остался еще один день. Ни о чем не беспокойся».
Не перечитывая письма, он вложил его в конверт, заклеил и отдал мальчишке-посыльному, растолковав, куда и кому отнести, а сам сел в глубокое кресло.
В холле никого не было. Из ресторана доносились приглушенные звуки оркестра. Хелмицкий так углубился в свои мысли, что не заметил недвусмысленных попыток портье завязать с ним разговор. Наконец тот не выдержал и, посмотрев на него из-под очков, прямо обратился с вопросом:
— Ну как, комната удобная? Хелмицкий заставил себя улыбнуться.
— Замечательная!— И немного погодя, чтобы доставить удовольствие портье, прибавил:— А ваш Остро-вец красивый городок.
Портье поморщился.
— Эх, разве его сравнишь с Варшавой. А вы, уважаемый, в Варшаву?
— Нет, сначала в Краков.
— Да,— задумчиво протянул портье,— тоже неплохой город. Я был там до войны. Лучшая гостиница в городе «Французская». Но до Варшавы ему тоже далеко.
Ответ пришел быстрей, чем Хелмицкий рассчитывал. Когда он разрывал конверт, у него от волнения дрожали руки. Внутри лежал маленький, вырванный из блокнота листок, на котором мелким почерком было написано: «Да. Люблю тебя».
— Хорошие вести?— фамильярно спросил портье. Хелмицкий кивнул.
— Отличные.
Он еще раз прочел эти три слова. Потом долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни облегчения.
X
После проливного дождя, который шел всю ночь, похолодало, и день был пасмурный и ветреный. Хелмицкий явился на кладбище слишком рано. Похоронная процессия после многочисленных речей у комитета партии двинется в путь не раньше одиннадцати, а дорога через весь город на кладбище — мимо площади Красной Армии, по Аллее Третьего мая — тоже должна занять не меньше часа. Судя по толпам народа, которые начали стекаться на рыночную площадь задолго до десяти часов, похороны должны были вылиться в грандиозную манифестацию.
А сейчас еще только четверть двенадцатого. Значит, времени в его распоряжении больше чем достаточно.
В глубину кладбища вела широкая аллея, обсаженная высокими липами. Вокруг ни души. Раскидистые липы шелестели на ветру молодыми светло-зелеными листочками. В воздухе висела сероватая мгла, совершенно скрывавшая солнце. Издали, откуда-то с другого конца кладбища, доносилось пронзительное карканье ворон. Но Хелмицкого, который, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, медленно побрел по аллее, охватило, несмотря на это, ощущение умиротворенной тишины и покоя.
Кладбище было старое, заброшенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Что?
— Ерунда какая-то. Не стоит говорить об этом.
— У тебя был такой странный вид.
— Да? А сейчас?
— Сейчас нет.
— Ну, вот видишь. Тебе в самом деле пора идти?
— Пора.
Она еще раз внимательно посмотрела на него, но не успокоилась.
— Что это за люди?
Он изобразил удивление.
— Какие люди?
— Которые только что вышли из машины. Хелмицкий оглянулся. Щуки и его спутника уже не
было. На тротуаре возле машины стояли два милиционера и прикуривали.
— Понятия не имею. Наверно, приезжие.
— Ты их знаешь?
— Нет. Откуда ты взяла?
Он сказал это с таким непритворным безразличием, что она поверила.
— Ну, до свидания,— сказала она с улыбкой.
Он проводил ее взглядом до дверей ресторана и, когда они закрылись за ней, почувствовал огромное облегчение и одновременно усталость. Даже не заметил, как его толкнул какой-то человек, торопившийся в «Мононоль». Другой, проходя мимо, бросил на него любопытный взгляд, потом еще несколько раз обернулся в его сторону. Он стоял, опустив голову и ощущая внутри такую страшную пустоту, как будто ослеп, оглох, погрузился в непроглядную тьму одиночества. Его привел в себя звук запущенного мотора. Он поднял голову. Спутник Щуки сидел за рулем, милиционеры — сзади. Машина тронулась и, въехав на рынок, исчезла из вида. Хелмицкий медленно побрел прочь от ресторана. Но, сделав несколько шагов, сообразил, что идет не туда, и, повернув обратно к гостинице, столкнулся с Анджеем. От неожиданности Мацек замер на месте.
— Привет!— поздоровался Анджей.— Где ты пропадаешь?
— Я? Я как раз собирался идти к тебе. Тебе говорил братишка?
— Говорил. А ты не получил моего письма? — Письма?
Анджей пристально посмотрел на него.
— Я оставил письмо у портье. Три раза заходил к тебе сегодня и не мог застать. Где тебя носит?
— Я ведь сказал, что шел к тебе.
— С тобой совершенно невозможно договориться,— раздражением сказал Анджей.— Я тебе написал, чтобы ты не приходил ко мне и что я сам к тебе приду в семь часов. Сейчас как раз семь.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего особенного. Просто я ушел из дому и ночую у Сроки.
— Почему?— забеспокоился Мацек.
— А, чепуха. Не стоит говорить об этом. Ну, пошли, чего мы стоим посреди улицы. Куда пойдем? В «МоноПОЛЬ»?
— Ну его!
Мацек почувствовал, что краснеет. Анджей заметил это и насмешливо улыбнулся.
— Что, уже осточертеть успел?
— Нет. Но с какой стати туда идти? Оркестр даже поговорить не даст. Пойдем ко мне наверх.
— Как хочешь. Вижу, ты совершал далекие прогулки.
— Откуда это видно?
— По твоим сапогам.
Войдя вслед за Мацеком в комнату, он сразу же заметил на ночном столике букетик фиалок,
— Что это?
Мацек открывал окно.
— Что?
— А это? Мацек обернулся.
— Ты что, не видишь? Фиалки.
— Вот-вот.
— А что?
— Цветы себе покупаешь?
Он снял пиджак, уселся на кровать и указал пальцем на стену.
— Там? Мацек кивнул.
— У себя?
— Да. Только что вернулся.
— Приятное соседство. Хелмицкий промолчал.
— Ты почему ушел из дому?— спросил он немного погодя.— Поссорился?
— Да, в этом роде.
— Из-за чего?
— А, не стоит даже говорить. Семейные разногласия по поводу моего будущего, учебы и так далее, понимаешь? Мой отец все еще довоенными представлениями живет. Он ровным счетом ничего не понимает, хотя столько лет просидел в лагере. Оперирует такими понятиями, как положение в обществе, будущее, материальная обеспеченность и тому подобная дребедень. А я тоже в дурацком положении, вот и приходится выкручиваться. Не могу же я ему выложить все, как есть.
— Они знают о твоем отъезде?
— Знают. С этого все и началось. Они, конечно, не в курсе, куда я еду и зачем. Ну, кончим этот разговор, есть вещи более интересные.
Хелмицкий задумался.
— Эх!— неожиданно сказал он.— Человек не ценит того, что имеет. Была бы жива моя мать или отец бы вернулся...
— Что я слышу?— удивился Анджей.— И это говоришь ты? Ведь ты всегда плевал на это. И правильно делал. Человек не должен иметь привязанностей. К чему они? Чтобы потом больней было расставаться? Но сейчас речь не об этом. Послушай...
— Ну?
— Сядь! Не могу же я кричать на всю комнату. Да что с тобой? У тебя совсем обалделый вид.
— У меня? Почему?
— Это тебе лучше знать. Садись!
— Ну?— спросил Мацек, садясь.
— Дело идет о завтрашнем дне. Флориан перед отъездом...
— Он уехал?
— Да, вчера уехал по заданию. Так вот, он прислал мне записку с указаниями. Во-первых, я должен завтра днем быть в Калиновке. Меня там будут ждать ребята. Значит, я выеду первым автобусом. Ты слушаешь меня или нет?
Мацек сидел, сгорбившись, упершись локтями в широко расставленные колени.
— Слушаю.
— У тебя такой вид, будто ты ничего не слышишь.
— Говорят тебе, слушаю. Значит, ты выедешь утром...
— Это во-первых. Во-вторых, Флориан выразил желание, чтобы Срока, Свидер и Тадеуш тоже уехали утром, поскольку ты все взял на себя. Но я до сих пор не знаю, как, где и когда ты думаешь это сделать. Наконец, оставлять тебе в помощь ребят или нет? Подумай. Во всяком случае, устрой так, чтобы завтра к вечеру быть в Калиновке. Документы для тебя у меня уже есть. У тебя очень красивое имя. Держи!— Он бросил на стол новенькую кеннкарту.— Чешковский Станислав. Завтра как раз твои именины, видишь, как удачно все складывается. Но шутки в сторону. Говоря откровенно, мне не очень нравится и твое здешнее жилье, и то, что ты но городу шляешься. Завел небось массу новых знакомых и каждый встречный знает уже тебя в лицо. Пил?
Мацек замотал головой.
— Нет? Тогда чего же ты делал целых два дня? Романы крутил?
Хелмицкий внезапно встал и зашагал по комнате.
— Слушай, Анджей, я хочу с тобой поговорить .серьезно,— сказал он, останавливаясь перед Косецким.
1 Кеннкарта — удостоверение личности, выдававшееся польскому населению немецкими оккупационными властями.
Косецкий сидел на кровати удобно привалившись к стенке.
— Я за тем к тебе и пришел.
— Я хочу...
— Чего?
— Только пойми меня правильно. Я хочу покончить с этим и начать новую жизнь. Ты ведь знаешь, что я не трус и не в этом дело. Надеюсь, ты мне веришь?
Анджей внимательно посмотрел на него. Казалось, слова Мацека нисколько его не удивили.
— Продолжай, я слушаю тебя.
— Просто я больше не могу так жить. И не хочу. Это совершенно бесперспективно. Сколько это может продолжаться? А дальше что? Надо же когда-нибудь начать нормальную жизнь. Я понимаю, тебе странно слышать это от меня, но...— Он сел рядом с Анджеем и положил ему руку на колено.— Вот что, Анджей, я буду с тобой говорить начистоту. Видишь ли... я познакомился с одной девушкой. Полюбил ее. Она меня тоже любит. Мы хотим быть с ней вместе. Пойми, Анджей, я больше не могу убивать, уничтожать, стрелять, скрываться. Я хочу жить самой обыкновенной жизнью, только и всего. Ты должен меня понять.
Анджей выпрямился и сдвинул черные брови.
— Прости, я ничего не должен понимать. Нет, нет, постой! Как прикажешь понимать твои слова? Как частный разговор с другом или как официальное заявление командиру?
Хелмицкий растерялся и слегка покраснел.
— Не понимаю тебя...
— Разве я недостаточно ясно выразился? Предупреждаю заранее — в данном случае я буду говорить с тобой как командир. Понятно?
Мацек посмотрел на него растерянно.
— Не знаю даже, что сказать... Я говорил с тобой как с самым близким другом. Мне казалось, ты меня поймешь.
— Брось эти сантименты!— грубо перебил его Анджей.
Он встал с кровати и подошел к окну. В глубине двора здоровенная, рослая деваха разговаривала с молодым официантом. Снизу доносился звон посуды. В саду чирикали воробьи. И вдруг он вспомнил тот решающий разговор с Вагой в прошлую субботу. И ему показалось, что это было очень давно, много месяцев назад. Он обернулся к Мацеку.
— Кто тебе сказал, идиот, что я тебя не понимаю. Но разве в этом дело? Ты сам подумай, что получается. Ну, ладно, ты влюбился. Это твое личное дело. Она тебя тоже любит. Опять-таки твое дело. Ну, допустим, ваше с ней. Но вот когда ты начинаешь увиливать от принятых на себя обязанностей, это уж, прости, перестает быть твоим личным делом. Знаешь, как это называется?
Хелмицкий густо покраснел.
— Я ведь не дезертировал, а честно поделился всем с тобой, Анджей.
— Вопрос — чем ты поделился? Тем, что хочешь дезертировать. И ты ждал, что я тебя обниму, благословлю и скажу: «Ну и чудесно, дорогой, раз ты влюблен, иди на все четыре стороны — ты свободен». Нет, погоди! Сколько раз мы с тобой рисковали жизнью? Разве тогда тебе пришло бы в голову подойти ко мне и сказать: «Слушай, Анджей, я влюбился и хочу жить спокойно, можете на меня больше не рассчитывать». Сказал бы? Или во время восстания, когда мы в Старом городе были?
— Тогда другое дело.
— Ошибаешься. Сейчас ты такой же солдат, как и тогда.
Хелмицкий резко обернулся к нему.
— Во имя чего я должен всем жертвовать? Тогда это было понятно. А сейчас? Ну, скажи! Во имя чего я должен убивать этого человека? И других? Убивать и убивать. Во имя чего?
— Не лезь в бутылку. А до сегодняшнего дня ты знал, во имя чего? И в субботу, когда мы обсуждали это дело, тоже знал?
Хелмицкий молчал.
— Нет,— сказал он наконец.— Я просто не задумывался над этим.
— Очень жаль.
— Ты сам знаешь, как все было.
— Это не оправдание.
— Я не оправдываюсь. Думай, что ты говоришь, Анджей!
— А что же ты делаешь?
— Я, наоборот, обвиняю себя.
— И, ударив себя кулаком в грудь, хочешь спокойно наслаждаться любовью, да?
Хелмицкий опустил голову.
— Анджей,— тихо произнес он,— разве ты не понимаешь, что человек может измениться?
— Понимаю. Но существует нечто неизменное, о чем ты начисто забыл.
— Дисциплина?
— Нет. Честь.
— Честь, вопреки здравому смыслу?
— Не будь смешным. И оставь эти громкие слова. Мы с тобой не какие-нибудь романтические слюнтяи. При чем тут здравый смысл? Что ты под этим подразумеваешь? Подумай сам, когда ты бываешь самим собой? Вот ты сказал, что изменился. Позавчера ты был другим человеком. Через неделю снова переменишься. Когда же ты верен себе, своему здравому смыслу, вчера или сегодня? Или по очереди? Нет, старик, так дело не пойдет. Верность — она помимо нас. Ты забываешь, что ты много лет был в наших рядах и сейчас еще с нами. Вот что надо принимать в расчет. Человек верен себе, когда он верен долгу. Вот что такое честь. Понял? А изменился ты или нет, это никого не касается.
Хелмицкий сидел, понурившись, зажав между коленями сплетенные пальцы, и слушал.
— Итак, что же я должен делать?— спросил он глухим, усталым голосом.
— Во-первых, взять себя в руки и не распускаться. Во-вторых...
— Знаю. И дался тебе этот человек...
— Дело не в нем, глупый. Но приказ есть приказ. И вопрос стоит так: или ты его выполнишь, или я зго сделаю за тебя.
Мацек выпрямился.
— Ты?
— Конечно. А ты как думал? Ведь я с самого начала хотел взять все на себя. Вспомни-ка, как было дело? Разве ты не просил, чтобы это тебе поручили и чтобы я переговорил с Флорианом?
Из соседней комнаты кто-то вышел в коридор. Хлопнула дверь, и повернулся ключ в замке. Анджей прислушался.
— Он?
— Кажется.
— Ушел?
— Наверно.
— Его охраняют?
— Не знаю. Я ведь тебе говорил, что он пришел недавно.
— А что он завтра делает, не знаешь?
Мацек медленным, усталым движением провел рукой по лбу.
— В десять похороны... хоронят тех двоих...
— Кого?
— Ну, этих! Не знаешь, что ли?
— Ах, вон что! Хорошо. А потом?
— Не знаю. Анджей разозлился.
— Как ты, собственно, себе все это представляешь? Где, когда? Знаешь, Мацек, мне не хочется называть вещи своими именами. Зачем тогда было браться? А с Кацпаром ты виделся?
Хелмицкий в первый момент не мог сообразить, кого он имел в виду.
— С каким Кацпаром?
— Не знаешь Кацпара?
— А-а! Этот парнишка ив госбезопасности? Нет, не виделся.
— Небось даже не пытался?
И, сунув руки в карманы брюк, Анджей с раздражением начал ходить по комнате.
— Кто эта девушка?— спросил он вдруг,.
— Не важно.
— Она знает про тебя?
— Догадывается.
— И что?
— Ничего.
Анджей пожал плечами.
— Мог бы, по крайней мере, объяснить по-человечески.
— Зачем? Ты сам сказал, что это мое личное дело. Наступило молчание. Анджей ходил по комнате.
Вдруг Хелмицкий встал.
— Ну, хорошо!
Анджей остановился перед ним.
— Что хорошо?
— Я все сделаю.
— Завтра?
— Да.
— Каким образом?
— Это тебя не касается. Помощники мне не нужны. Справлюсь один.
— На ура?
— Не волнуйся. Не напортачу. Мне жизнь дорога, так что можешь быть спокоен. Но на этом — точка!
Анджей пристально посмотрел на него и, не говоря ни слова, повернулся к нему спиной и подошел к окну. Некоторое время он стоял там молча.
— Значит, не ждать тебя в Калиновке?— спросил он наконец.
— Нет.
Анджей обернулся к Мацеку и стоял, упершись руками в подоконник.
— Ну, что же,— сказал он спокойно,— значит, наши пути разошлись. Ты переходишь на другую сторону. Вряд ли мы когда-нибудь опять сойдемся. Кто из нас прав — рассудит история.
Он постоял еще немного в задумчивости, потом выпрямился и, подойдя к Мацеку, протянул ему руку.
— Пока!
У Хелмицкого сжалось горло, и он с трудом выдавил:
— Пока!
Тени погибших товарищей и друзей обступили его, нахлынули воспоминания, озарив прошлое блеском былых надежд и былой дружбы.
— Анджей!— крикнул он вслед уходившему. Косецкий, бледный, со сжатыми губами, остановился
у двери.
— Чего?
— Скажи... сам-то ты веришь в правоту своего дела?
— Я?— переспросил Анджей, и в голосе его прозвучало удивление.— Нет. Но это не имеет значения. Будь здоров!
Спустя четверть часа Хелмицкий спустился вниз, купил у знакомого толстяка портье почтовой бумаги и тут же в холле, присев в стороне за столик, настрочил карандашом письмо Кристине.
«Дорогая, я буду свободен только завтра вечером. Иначе не мог. Сегодня не приходи. Потом я тебе все объясню и прошу тебя, не волнуйся. Завтра мне нужно ехать в Варшаву. Поезд приходит сюда в девять вечера. Если сможешь поехать со мной, напиши только одно слово: «Да». Встретимся на вокзале. Если не сможешь, постараюсь забежать к тебе перед отъездом или напишу из Варшавы сразу по приезде и сообщу свой адрес.
Все будет хорошо, дорогая. До свидания — до завтра. Остался еще один день. Ни о чем не беспокойся».
Не перечитывая письма, он вложил его в конверт, заклеил и отдал мальчишке-посыльному, растолковав, куда и кому отнести, а сам сел в глубокое кресло.
В холле никого не было. Из ресторана доносились приглушенные звуки оркестра. Хелмицкий так углубился в свои мысли, что не заметил недвусмысленных попыток портье завязать с ним разговор. Наконец тот не выдержал и, посмотрев на него из-под очков, прямо обратился с вопросом:
— Ну как, комната удобная? Хелмицкий заставил себя улыбнуться.
— Замечательная!— И немного погодя, чтобы доставить удовольствие портье, прибавил:— А ваш Остро-вец красивый городок.
Портье поморщился.
— Эх, разве его сравнишь с Варшавой. А вы, уважаемый, в Варшаву?
— Нет, сначала в Краков.
— Да,— задумчиво протянул портье,— тоже неплохой город. Я был там до войны. Лучшая гостиница в городе «Французская». Но до Варшавы ему тоже далеко.
Ответ пришел быстрей, чем Хелмицкий рассчитывал. Когда он разрывал конверт, у него от волнения дрожали руки. Внутри лежал маленький, вырванный из блокнота листок, на котором мелким почерком было написано: «Да. Люблю тебя».
— Хорошие вести?— фамильярно спросил портье. Хелмицкий кивнул.
— Отличные.
Он еще раз прочел эти три слова. Потом долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни облегчения.
X
После проливного дождя, который шел всю ночь, похолодало, и день был пасмурный и ветреный. Хелмицкий явился на кладбище слишком рано. Похоронная процессия после многочисленных речей у комитета партии двинется в путь не раньше одиннадцати, а дорога через весь город на кладбище — мимо площади Красной Армии, по Аллее Третьего мая — тоже должна занять не меньше часа. Судя по толпам народа, которые начали стекаться на рыночную площадь задолго до десяти часов, похороны должны были вылиться в грандиозную манифестацию.
А сейчас еще только четверть двенадцатого. Значит, времени в его распоряжении больше чем достаточно.
В глубину кладбища вела широкая аллея, обсаженная высокими липами. Вокруг ни души. Раскидистые липы шелестели на ветру молодыми светло-зелеными листочками. В воздухе висела сероватая мгла, совершенно скрывавшая солнце. Издали, откуда-то с другого конца кладбища, доносилось пронзительное карканье ворон. Но Хелмицкого, который, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, медленно побрел по аллее, охватило, несмотря на это, ощущение умиротворенной тишины и покоя.
Кладбище было старое, заброшенное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30