— запричитала она.— Иисусе сладчайший...
— Перестань, глупая. Я больше не сержусь.
— Ну и сердитесь на здоровье! Ничего вы не знаете... О Иисусе, Иисусе сладчайший!
Сломка растерялся.
— Чего ж ты тогда ревешь? Опять на кухне что-нибудь насплетничали?
Стефка покачала головой.
— Нет? Тогда что же случилось?
— Стасика убили. Застрелили, гады! Сломка захлопал глазами.
— Какого Стасика? Кто застрелил?
— Моего Стасика Гавлика. Не знаете? Сволочи проклятые! Чтоб им ни дна ни покрышки...
Сломка засуетился вокруг нее.
— Где, когда, как? Вот так история! Садись же.
Стефка села, упершись локтями в широко расставленные колени, и обхватила голову большими, красными руками.
— О Иисусе, Иисусе! — причитала она, раскачиваясь всем телом.
— Погоди! Да зачем им понадобилось его убивать?
— А я почем знаю?
— Вранье, поди?
— Как же, вранье! Только я на кухню вернулась, Езёрек явился...
— Какой еще Езёрек?
— Ну, этот, постовой, знаете?
— Знаю. А дальше что?
— Он возле гостиницы выпивал с шоферами и зашел к нам.
— Водки небось просил, бездельник?
— Ну так что?
— Это он и сказал?
— Он.
— Спьяна, наверно, сболтнул и перепутал все на свете.
— Как же, перепутал, держи карман шире! Вошел и говорит: «Знаете, в полдень на Среняве двоих с цементного кокнули». Я так и обмерла. «Кого, кого застрелили?»— спрашивает Фелька, она ужас до чего любит такие истории. А он говорит: «Смолярского и Стасика Гав-лика». У меня внутри все оборвалось,— думала, замертво упаду. «Наповал, говорит. Покушались на кого-то другого, а по ошибке этих укокошили».
Сломка налил коньяку.
— Выпей,— сказал он, придвигая рюмку.
Стефка сидела в той же позе, обхватив голову руками, раскачиваясь и причитая. Ее здоровое, крепкое тело олицетворяло горе, иначе выразить его она была не в состоянии. Парное, разнеживающее тепло исходило от нее. Юбка задралась выше колен, и видны были очертания полных, белых ляжек. Сломка переминался с ноги на ногу.
— Выпей. Коньяк хороший. Ничего не поделаешь. Что упало, то пропало.
Она подняла голову, громко шмыгнула носом и потянулась за рюмкой. Выпила.
— Еще хочешь?
— Давайте.
— Сядь на кровать. Там тебе будет удобней.
— Ишь заботливый какой.
Однако она послушалась и, безразличная, отупевшая, опустилась на широкую кровать, которая под ней слегка осела.
— Срам-то какой!— всплеснула она руками.— Где это видано, скажите на милость...
— Что такое?
— От чужих людей узнать, что твоего жениха убили! И никто из его семейки милой не пришел ко мне, не сказал по-человечески: так, мол, и так, беда случилась. А знают ведь, где я работаю. Так нет, не пришли.
— Может, времени не было.
— Как же, не было. А наговаривать на меня Стасику, когда он из Германии вернулся, было? Как кроты, яму подо мной копали, оговаривали. Стефка такая, Стефка сякая. Им-то что за дело? Да ну вас!— отшатнулась она.— Тоже хороши. Не терпится.
— А что?— просопел Сломка.
— Ничего!
Но через минуту ее красное, опухшее от слез лицо уже расплылось в улыбке.
— Покажите чулки-то. Как надену их на похороны, Стасикова сестра от зависти лопнет. Пусть нос не задирает, стерва эдакая...
— С вами очень приятно танцевать.
— Вы очень любезны.
— Ошибаетесь.
— А разве нет?
— Нет. Говорят, я плохо воспитан.
— Да? У меня еще не было случая убедиться в этом. Какое приятное танго, не правда ли? Напоминает довоенные времена. Вы, кажется, сидели с Анджеем Ко-сецким?
— Да.
— Друзья?
— Друзья.
— И он вас одного бросил?
— Ну и что ж? Ведь я не девушка.
— Не сомневаюсь. А знаете, я на вас немного сердилась, хотя не знала, кто вы.
— На меня?
— Анджей обещал составить нам компанию*..
— Я его не удерживал.
— У вас, кажется, были какие-то дела. Но хватит об этом. Не будем говорить об отсутствующих. Расскажите лучше что-нибудь о себе.
— Из какой области?
— Из какой хотите.
— Кто вон тот молодой человек, который сидит с вами за одним столиком?
— Фред Тележинский.
— Это мне ничего не говорит.
— Граф.
— И все?
— Боже мой, по-моему, в наше время это уже очень много.
— Он кузен той девушки за стойкой?
— Кристины Розбицкой?
— Ее фамилия Розбицкая?
— А вы не знали? Но, простите, вы, кажется, хотели рассказать мне что-нибудь о себе.
— А разве я этого не делаю?
— В самом деле?
— Конечно.
— В таком случае боюсь, что вы, к сожалению, были правы.
— Когда?
— Когда говорили, что вы плохо воспитаны.
— Вот видите! Значит, кузен?
— Какой вы скучный! Вы пригласили меня танцевать, чтобы получить информацию о родственных связях Тележинского?
— Скорее Кристины Розбицкой.
— Тогда вы обратились не по адресу.
— Ничего не поделаешь. Вы на меня сердитесь?
— Я хочу задать вам один вопрос.
— Слушаю.
— Вы много выпили?
— Много. Но это не имеет значения.
— Нет? Жаль.
— Почему?
— Тогда я могла бы приписать ваше поведение действию алкоголя и не должна была бы прерывать танца.
Вы хотите вернуться на свое место?
— Да. И немедленно. Можете меня не провожать.
— Хорошо.
— Итак?
— Очень приятное танго, не правда ли?
— Кажется, я достаточно ясно...
— Может, вы все-таки представите меня своим зна комым?
Молодой врач Дроздовский, после поражения варшавского восстания работавший в местной больнице, со снисходительной улыбкой слушал излияния адвоката Краевского.
— Нет, дорогой пан адвокат,— не выдержал он наконец,— все это, конечно, звучит очень красиво, но я на эту демагогию больше не клюну.
Краевский возмутился.
— Демагогию? Что за выражение! По-моему, оно здесь совсем неуместно.
— А по-моему, очень даже уместно. Вот вы говорите: Лондон, англосаксонский мир, Запад, христианская цивилизация, защита демократии...
— Где же тут, по-вашему, демагогия? Это вечные, незыблемые истины.
— Слова, слова, дорогой пан адвокат. Кучу так°их же истин изрекут вам на Востоке.
— Нет, простите, совсем не таких. В том-то все и дело.
— Но там они тоже преподносятся как вечные и незыблемые.
— И все-таки должна же быть на свете справедливость.
—- Какая еще справедливость! Уж не собираетесь ли вы искать правду в этом балагане? К чему вам это?
— Дорогой мой, человек должен во что-то верить.
— Все это вздор. И тоже пустые слова. Должен! А почему, собственно, должен? Я предпочитаю смотреть на вещи трезво. И так я уже несколько раз свалял дурака — поверил в так называемую высшую справедливость. Но теперь сыт по горло. Хватит с меня, благодарю покорно. Не желаю еще раз обжигаться. Кому мало,— пожалуйста, на здоровье. Все, пан адвокат, брешут» Санация брехала, подполье — тоже, а теперь просто пластинку сменили. Все это один обман. Каждому хочется только до власти дорваться. А слова, лозунги, так называемые идеи — знаем мы им цену...
Крашеная блондинка не сводила огромных, с поволокой глаз с красавца доктора. Его крупная, круглая голова
в черном шлеме блестящих волос, смуглое лицо с массивным подбородком, густо поросшие волосами руки — все это в ее разыгравшемся, разгоряченном вином воображении делало его идеалом современного мужчины. И каждое сказанное им слово, звук голоса только усиливали производимое его внешностью впечатление.
Остальное общество, окружив мило щебечущую Ганку Левицкую, не интересовалось их разговором. У Кра-евского был утомленный вид. Сняв очки в толстой роговой оправе, он медленно протирал их носовым платком, глядя прямо перед собой тусклыми близорукими глазами навыкате.
Дроздовский посмотрел на него с нескрываемой жалостью.
— Так-то, дорогой пан адвокат. Это надо ясно себе представлять. Война убила веру в высокие идеалы. Слишком много мы видели. Шулеры и обманщики раскрыли свои карты. Теперь нас не проведешь.
Адвокат продолжал протирать очки.
— Что же, по-вашему, в таком случае остается делать?
— Очень много, пан адвокат. Жить.
— Ах, вот что! Полнота жизни, динамизм. Опять.
— При чем тут? Разве нельзя обойтись без этих формул, эпитетов и красивых фраз. Просто жить, без всякой определенной цели.
— Но все-таки?
— Ну, если вам так хочется, само отрицание цели — уже цель.
— Браво! Прекрасно сказано!— воскликнула блондинка.
Адвокат продолжал протирать очки.
— А я вам скажу, что это такое. Он стукнул пальцем по столу.
— Нигилизм?— засмеялся доктор.
— Хуже. Смерть. Да, да, не смейтесь, пожалуйста. Это даже не болезнь уже, а смерть.
— Но, пан адвокат...— хотела возразить блондинка. Краевский нетерпеливо передернул плечами.
— Смерть, смерть,— с ударением повторил он и всем телом навалился на стол, словно подкрепляя этим справедливость и незыблемость своего приговора.
Но на Дроздовского его слова не произвели никакого впечатления.
— Мне очень жаль, пан адвокат, но я отнюдь не чувствую себя мертвецом. Просто я хочу сохранить трезвость суждений и не смотреть на мир через розовые очки. Жизнь надо принимать такой, какова она есть. И делать для себя из этого определенные выводы.
— Воображаю, что это за выводы,— буркнул адвокат.
— Очень простые. Вы, если не ошибаюсь, католик?
— Да.
— Ну вот! Значит, вам, наверно, небезразлично, где вы окажетесь после смерти — в раю или в аду?
Адвокат поправил очки.
— Дорогой мой, зачем так упрощать, ведь мы живем не в средние века. Конечно, я верю в высшую справедливость...
— А я вот не верю. Я об этом ровно ничего не знаю, а главное — знать не хочу. Точно так же нет мне никакого дела до всех этих так называемых идей. Я хочу просто пожить в свое удовольствие, только и всего. Но о чем мы, собственно, спорим, пан адвокат? Разве вы, между нами говоря, не хотите того же?
Адвокат не успел ответить, так как к их столику подошел Котович. Ему тотчас же освободили место. Он сел, отирая платком высокий, красивый лоб.
— Вы не представляете себе, что они вытворяют — Сейферт и Коханская. Это что-то невероятное!
Он налил в бокал немного вина, разбавил содовой водой и стал медленными глотками пить шипучую смесь. Все с любопытством наклонились к нему.
— Что случилось? Кого убили?
— Ну, только этого не хватало, никто никого не убивал. Но сцена, говорю вам, потрясающая. Он — в чем мать родила, она — в вечернем туалете...
Ганка Левицкая широко открыла голубые наивные глаза.
— Как это, в чем мать родила? Что вы хотите этим сказать?
— То, что говорю,— засмеялся Котович.— Голый, в полном смысле этого слова. Замечательная сцена! Пожалуй, длинновата немного и утомительна, но посмотреть стоит.
— Но почему же голый?— не унималась Ганка Левицкая.
Вокруг засмеялись. Левицкая надулась.
— Чего вы смеетесь? По-моему, я не сказала ничего глупого. Какие вы все противные. Пан директор, дорогой,— обратилась она к Котовичу,— почему они надо мной смеются?
— Вы прелестны,— ответил он.— Очаровательны!
— Правда! А они этого не находят и все время смеются...
Крашеная блондинка наклонилась к своему соседу.
— Посмотрите, как она ломается. Дроздовский с безразличным видом пожал плечами.
— Если ей это доставляет удовольствие...
— А вам нравится? Все в восторге.
Он ничего не ответил и только ближе придвинулся к ней. Она почувствовала на шее его горячее дыхание, запах никотина и винного перегара.
— Мы не одни...— шепнула она.
— Вас очень заботит мнение окружающих?
— Нет.
— Тогда в чем же дело?
— Это правда, что вы уезжаете на будущей неделе?
— Да.
— Бросаете больницу?
— Конечно. Мне здесь нечего делать.
— А куда вы собираетесь ехать?
— На запад. Нижняя Силезия, Вроцлав, Легница. Впрочем, на месте видно будет. Теперь самый подходящий момент. Неразбериха, земля ничья. Сейчас там можно раздобыть все, что угодно.
— Как я вам завидую,— вздохнула блондинка. Он сжал ее ногу коленями.
— Ну, это дело поправимое.
— Вы думаете?
— Уверен.
— А муж?
— Ох, уж этот муж! Даже неизвестно, жив ли он.
— Не говорите так, пожалуйста.
— А если жив, то когда еще вернется, да и вернется ли вообще!
Котович подсел тем временем к Краевскому.
— Ну как?— спросил адвокат.— Есть? Котович развел руками.
— Я просто в отчаянии. Ровно в половине десятого деньги должны были быть у меня. Вы ведь меня знаете, пан адвокат, еще не было случая, чтобы я кого-нибудь подвел. Если я назначил время, то тут хоть земля разверзнись...
— Но сейчас, кажется, не разверзлась. Импресарио снова развел руками.
— Роковое недоразумение! Завтра в первой половине дня я сам принесу вам деньги. Можете на меня положиться.
Мимо, сопровождаемая Хелмицким, прошла улыбающаяся Станевич.
— Посмотрите, какого парня отхватила майорша!
— Полковница,— поправил Краевский.— Станевич получил у Андерса чин полковника.
— Что вы говорите? А я не знал. Она здесь одна?
— С Путятыцкими.
— Ну, конечно, она, как всегда, в высшем обществе. Он незаметно обернулся. Станевич представляла
Хелмицкого своим знакомым.
Лили Ганская явилась в десять часов. Она быстро прошла через бар, с улыбкой кивнула Кристине и исчезла в коридорчике за буфетом. Кристина проскользнула следом за ней. Лили снимала летнее спортивное пальто.
— Ну, как дела, дорогая? Много работы?
— Ужасно. Я уж боялась, что ты не придешь.
— Представь себе, я проспала,— засмеялась Лили.— Легла после обеда и, как сурок, проспала до вечера. Посмотри, у меня не опухло лицо?
— Нисколько. Ты прекрасно выглядишь.
Лили вынула из сумочки гребенку и стала расчесывать густые черные вихрастые, как у мальчишки, волосы.
— Послушай, дорогая...— сказала Кристина.
— Ну?
— Ты очень будешь сердиться, если я сегодня смотаюсь в одиннадцать?
— В субботу? Ты с ума сошла! Что случилось? Ты нездорова?
— Нет.
Лили внимательно посмотрела на нее.
— Так в чем же дело?
— Ни в чем. Просто мне хочется пораньше уйти.
— Ой, Кристинка...
— Что?
— Лучше признайся.
— В чем?
— Мальчик?
Кристина обняла ее и поцеловала в щеку. ,
— Лилечка, ты потрясающе догадлива!
— Значит, мальчик?
— Может быть.
— Красивый хоть, по крайней мере?
— Забавный. Страшно самоуверенный.
— Ну, это не ново. Но красивый?
— Не беспокойся, я не влюблюсь.
— Надеюсь. Кто он такой? Я его знаю?
— Пожалуй, нет.
— Нет? Кто же это? Умоляю тебя, Кристина, скажи, я умираю от любопытства. Как его зовут?
— А я не знаю.
Лили сделала большие глаза.
— Как это не знаешь?
— Очень просто. Не знаю, и все.
— Не знаешь, как его зовут?
— Правда, не знаю. И меня это не интересует. Разве это имеет значение? Ну как, решено? А в следующую субботу ты будешь свободна.
— Катись!— буркнула Лили, вынимая пудреницу.— Сумасшедшая! А старик тебя отпустит?
— Пусть попробует не отпустить. Ну, пока! А об этом никому ни слова, ладно?
Когда она вернулась за стойку, ее сразу обступила нетерпеливая толпа. Но она улучила минуту и поверх голов окружающих поискала глазами Хелмицкого. За столиком его не было. Музыка из соседнего зала не доносилась. Куда же он девался? Она даже немного встревожилась, но в ту же минуту увидела его: он сидел за столиком Путятыцких спиной к буфету и разговаривал с Фредом.
Вейхерт во время оккупации был связан с лондонским правительством. А теперь, не успев сориентироваться, к кому выгодней примкнуть, оказася в демократической партии. До сих пор благодаря хорошим отношениям со Свенцким у него было прочное положение в городском совете, но он не знал, как сложатся обстоятельства в ближайшем будущем, когда назначат нового бургомистра. Поэтому в последнее время он пытался сойтись поближе с людьми из ППР. Своего соседа по столу, Подгурского, он знал совсем мало. Тот пил наравне со всеми, но разговорчивей не становился: сидел мрачный, замкнутый, и все попытки Веихерта завязать с ним разговор разбивались о его угрюмое безразличие.
Вейхерт не был мнительным, но ему невольно пришло на ум, не подозревает ли его Подгурский в чем-нибудь. Он поскорей отогнал от себя эту мысль, но настроение было испорчено. Чтобы избавиться от неприятного осадка, он осушил «внеочередную» стопку водки. Смазливый Юзек из варшавского «Бристоля» услужливо подлил ему.
Атмосфера в зале становилась все более непринужденной. Особенно громко разговаривали, смеялись, жестикулировали на обоих концах стола. Водка развязала языки и располагала к интимным излияниям.
Древновский с багровым лицом и взлохмаченными волосами только что выпил на брудершафт со своим соседом — рабочим Матусяком, председателем профсоюзного комитета на цементном заводе в Бялой. Наклонясь к нему, Древновский с пьяной доверительностью сообщил:
— Знаешь, братец, жизнь у меня была паскудная, черт бы ее побрал! А у тебя?
— Ага!— буркнул тот.— Это не беда. Я сильный.
— Вот видишь! Я тоже сильный. Но теперь конец. Теперь наша взяла. Теперь мы наверху.
Матусяк глянул на него из-под черных, густых бровей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Перестань, глупая. Я больше не сержусь.
— Ну и сердитесь на здоровье! Ничего вы не знаете... О Иисусе, Иисусе сладчайший!
Сломка растерялся.
— Чего ж ты тогда ревешь? Опять на кухне что-нибудь насплетничали?
Стефка покачала головой.
— Нет? Тогда что же случилось?
— Стасика убили. Застрелили, гады! Сломка захлопал глазами.
— Какого Стасика? Кто застрелил?
— Моего Стасика Гавлика. Не знаете? Сволочи проклятые! Чтоб им ни дна ни покрышки...
Сломка засуетился вокруг нее.
— Где, когда, как? Вот так история! Садись же.
Стефка села, упершись локтями в широко расставленные колени, и обхватила голову большими, красными руками.
— О Иисусе, Иисусе! — причитала она, раскачиваясь всем телом.
— Погоди! Да зачем им понадобилось его убивать?
— А я почем знаю?
— Вранье, поди?
— Как же, вранье! Только я на кухню вернулась, Езёрек явился...
— Какой еще Езёрек?
— Ну, этот, постовой, знаете?
— Знаю. А дальше что?
— Он возле гостиницы выпивал с шоферами и зашел к нам.
— Водки небось просил, бездельник?
— Ну так что?
— Это он и сказал?
— Он.
— Спьяна, наверно, сболтнул и перепутал все на свете.
— Как же, перепутал, держи карман шире! Вошел и говорит: «Знаете, в полдень на Среняве двоих с цементного кокнули». Я так и обмерла. «Кого, кого застрелили?»— спрашивает Фелька, она ужас до чего любит такие истории. А он говорит: «Смолярского и Стасика Гав-лика». У меня внутри все оборвалось,— думала, замертво упаду. «Наповал, говорит. Покушались на кого-то другого, а по ошибке этих укокошили».
Сломка налил коньяку.
— Выпей,— сказал он, придвигая рюмку.
Стефка сидела в той же позе, обхватив голову руками, раскачиваясь и причитая. Ее здоровое, крепкое тело олицетворяло горе, иначе выразить его она была не в состоянии. Парное, разнеживающее тепло исходило от нее. Юбка задралась выше колен, и видны были очертания полных, белых ляжек. Сломка переминался с ноги на ногу.
— Выпей. Коньяк хороший. Ничего не поделаешь. Что упало, то пропало.
Она подняла голову, громко шмыгнула носом и потянулась за рюмкой. Выпила.
— Еще хочешь?
— Давайте.
— Сядь на кровать. Там тебе будет удобней.
— Ишь заботливый какой.
Однако она послушалась и, безразличная, отупевшая, опустилась на широкую кровать, которая под ней слегка осела.
— Срам-то какой!— всплеснула она руками.— Где это видано, скажите на милость...
— Что такое?
— От чужих людей узнать, что твоего жениха убили! И никто из его семейки милой не пришел ко мне, не сказал по-человечески: так, мол, и так, беда случилась. А знают ведь, где я работаю. Так нет, не пришли.
— Может, времени не было.
— Как же, не было. А наговаривать на меня Стасику, когда он из Германии вернулся, было? Как кроты, яму подо мной копали, оговаривали. Стефка такая, Стефка сякая. Им-то что за дело? Да ну вас!— отшатнулась она.— Тоже хороши. Не терпится.
— А что?— просопел Сломка.
— Ничего!
Но через минуту ее красное, опухшее от слез лицо уже расплылось в улыбке.
— Покажите чулки-то. Как надену их на похороны, Стасикова сестра от зависти лопнет. Пусть нос не задирает, стерва эдакая...
— С вами очень приятно танцевать.
— Вы очень любезны.
— Ошибаетесь.
— А разве нет?
— Нет. Говорят, я плохо воспитан.
— Да? У меня еще не было случая убедиться в этом. Какое приятное танго, не правда ли? Напоминает довоенные времена. Вы, кажется, сидели с Анджеем Ко-сецким?
— Да.
— Друзья?
— Друзья.
— И он вас одного бросил?
— Ну и что ж? Ведь я не девушка.
— Не сомневаюсь. А знаете, я на вас немного сердилась, хотя не знала, кто вы.
— На меня?
— Анджей обещал составить нам компанию*..
— Я его не удерживал.
— У вас, кажется, были какие-то дела. Но хватит об этом. Не будем говорить об отсутствующих. Расскажите лучше что-нибудь о себе.
— Из какой области?
— Из какой хотите.
— Кто вон тот молодой человек, который сидит с вами за одним столиком?
— Фред Тележинский.
— Это мне ничего не говорит.
— Граф.
— И все?
— Боже мой, по-моему, в наше время это уже очень много.
— Он кузен той девушки за стойкой?
— Кристины Розбицкой?
— Ее фамилия Розбицкая?
— А вы не знали? Но, простите, вы, кажется, хотели рассказать мне что-нибудь о себе.
— А разве я этого не делаю?
— В самом деле?
— Конечно.
— В таком случае боюсь, что вы, к сожалению, были правы.
— Когда?
— Когда говорили, что вы плохо воспитаны.
— Вот видите! Значит, кузен?
— Какой вы скучный! Вы пригласили меня танцевать, чтобы получить информацию о родственных связях Тележинского?
— Скорее Кристины Розбицкой.
— Тогда вы обратились не по адресу.
— Ничего не поделаешь. Вы на меня сердитесь?
— Я хочу задать вам один вопрос.
— Слушаю.
— Вы много выпили?
— Много. Но это не имеет значения.
— Нет? Жаль.
— Почему?
— Тогда я могла бы приписать ваше поведение действию алкоголя и не должна была бы прерывать танца.
Вы хотите вернуться на свое место?
— Да. И немедленно. Можете меня не провожать.
— Хорошо.
— Итак?
— Очень приятное танго, не правда ли?
— Кажется, я достаточно ясно...
— Может, вы все-таки представите меня своим зна комым?
Молодой врач Дроздовский, после поражения варшавского восстания работавший в местной больнице, со снисходительной улыбкой слушал излияния адвоката Краевского.
— Нет, дорогой пан адвокат,— не выдержал он наконец,— все это, конечно, звучит очень красиво, но я на эту демагогию больше не клюну.
Краевский возмутился.
— Демагогию? Что за выражение! По-моему, оно здесь совсем неуместно.
— А по-моему, очень даже уместно. Вот вы говорите: Лондон, англосаксонский мир, Запад, христианская цивилизация, защита демократии...
— Где же тут, по-вашему, демагогия? Это вечные, незыблемые истины.
— Слова, слова, дорогой пан адвокат. Кучу так°их же истин изрекут вам на Востоке.
— Нет, простите, совсем не таких. В том-то все и дело.
— Но там они тоже преподносятся как вечные и незыблемые.
— И все-таки должна же быть на свете справедливость.
—- Какая еще справедливость! Уж не собираетесь ли вы искать правду в этом балагане? К чему вам это?
— Дорогой мой, человек должен во что-то верить.
— Все это вздор. И тоже пустые слова. Должен! А почему, собственно, должен? Я предпочитаю смотреть на вещи трезво. И так я уже несколько раз свалял дурака — поверил в так называемую высшую справедливость. Но теперь сыт по горло. Хватит с меня, благодарю покорно. Не желаю еще раз обжигаться. Кому мало,— пожалуйста, на здоровье. Все, пан адвокат, брешут» Санация брехала, подполье — тоже, а теперь просто пластинку сменили. Все это один обман. Каждому хочется только до власти дорваться. А слова, лозунги, так называемые идеи — знаем мы им цену...
Крашеная блондинка не сводила огромных, с поволокой глаз с красавца доктора. Его крупная, круглая голова
в черном шлеме блестящих волос, смуглое лицо с массивным подбородком, густо поросшие волосами руки — все это в ее разыгравшемся, разгоряченном вином воображении делало его идеалом современного мужчины. И каждое сказанное им слово, звук голоса только усиливали производимое его внешностью впечатление.
Остальное общество, окружив мило щебечущую Ганку Левицкую, не интересовалось их разговором. У Кра-евского был утомленный вид. Сняв очки в толстой роговой оправе, он медленно протирал их носовым платком, глядя прямо перед собой тусклыми близорукими глазами навыкате.
Дроздовский посмотрел на него с нескрываемой жалостью.
— Так-то, дорогой пан адвокат. Это надо ясно себе представлять. Война убила веру в высокие идеалы. Слишком много мы видели. Шулеры и обманщики раскрыли свои карты. Теперь нас не проведешь.
Адвокат продолжал протирать очки.
— Что же, по-вашему, в таком случае остается делать?
— Очень много, пан адвокат. Жить.
— Ах, вот что! Полнота жизни, динамизм. Опять.
— При чем тут? Разве нельзя обойтись без этих формул, эпитетов и красивых фраз. Просто жить, без всякой определенной цели.
— Но все-таки?
— Ну, если вам так хочется, само отрицание цели — уже цель.
— Браво! Прекрасно сказано!— воскликнула блондинка.
Адвокат продолжал протирать очки.
— А я вам скажу, что это такое. Он стукнул пальцем по столу.
— Нигилизм?— засмеялся доктор.
— Хуже. Смерть. Да, да, не смейтесь, пожалуйста. Это даже не болезнь уже, а смерть.
— Но, пан адвокат...— хотела возразить блондинка. Краевский нетерпеливо передернул плечами.
— Смерть, смерть,— с ударением повторил он и всем телом навалился на стол, словно подкрепляя этим справедливость и незыблемость своего приговора.
Но на Дроздовского его слова не произвели никакого впечатления.
— Мне очень жаль, пан адвокат, но я отнюдь не чувствую себя мертвецом. Просто я хочу сохранить трезвость суждений и не смотреть на мир через розовые очки. Жизнь надо принимать такой, какова она есть. И делать для себя из этого определенные выводы.
— Воображаю, что это за выводы,— буркнул адвокат.
— Очень простые. Вы, если не ошибаюсь, католик?
— Да.
— Ну вот! Значит, вам, наверно, небезразлично, где вы окажетесь после смерти — в раю или в аду?
Адвокат поправил очки.
— Дорогой мой, зачем так упрощать, ведь мы живем не в средние века. Конечно, я верю в высшую справедливость...
— А я вот не верю. Я об этом ровно ничего не знаю, а главное — знать не хочу. Точно так же нет мне никакого дела до всех этих так называемых идей. Я хочу просто пожить в свое удовольствие, только и всего. Но о чем мы, собственно, спорим, пан адвокат? Разве вы, между нами говоря, не хотите того же?
Адвокат не успел ответить, так как к их столику подошел Котович. Ему тотчас же освободили место. Он сел, отирая платком высокий, красивый лоб.
— Вы не представляете себе, что они вытворяют — Сейферт и Коханская. Это что-то невероятное!
Он налил в бокал немного вина, разбавил содовой водой и стал медленными глотками пить шипучую смесь. Все с любопытством наклонились к нему.
— Что случилось? Кого убили?
— Ну, только этого не хватало, никто никого не убивал. Но сцена, говорю вам, потрясающая. Он — в чем мать родила, она — в вечернем туалете...
Ганка Левицкая широко открыла голубые наивные глаза.
— Как это, в чем мать родила? Что вы хотите этим сказать?
— То, что говорю,— засмеялся Котович.— Голый, в полном смысле этого слова. Замечательная сцена! Пожалуй, длинновата немного и утомительна, но посмотреть стоит.
— Но почему же голый?— не унималась Ганка Левицкая.
Вокруг засмеялись. Левицкая надулась.
— Чего вы смеетесь? По-моему, я не сказала ничего глупого. Какие вы все противные. Пан директор, дорогой,— обратилась она к Котовичу,— почему они надо мной смеются?
— Вы прелестны,— ответил он.— Очаровательны!
— Правда! А они этого не находят и все время смеются...
Крашеная блондинка наклонилась к своему соседу.
— Посмотрите, как она ломается. Дроздовский с безразличным видом пожал плечами.
— Если ей это доставляет удовольствие...
— А вам нравится? Все в восторге.
Он ничего не ответил и только ближе придвинулся к ней. Она почувствовала на шее его горячее дыхание, запах никотина и винного перегара.
— Мы не одни...— шепнула она.
— Вас очень заботит мнение окружающих?
— Нет.
— Тогда в чем же дело?
— Это правда, что вы уезжаете на будущей неделе?
— Да.
— Бросаете больницу?
— Конечно. Мне здесь нечего делать.
— А куда вы собираетесь ехать?
— На запад. Нижняя Силезия, Вроцлав, Легница. Впрочем, на месте видно будет. Теперь самый подходящий момент. Неразбериха, земля ничья. Сейчас там можно раздобыть все, что угодно.
— Как я вам завидую,— вздохнула блондинка. Он сжал ее ногу коленями.
— Ну, это дело поправимое.
— Вы думаете?
— Уверен.
— А муж?
— Ох, уж этот муж! Даже неизвестно, жив ли он.
— Не говорите так, пожалуйста.
— А если жив, то когда еще вернется, да и вернется ли вообще!
Котович подсел тем временем к Краевскому.
— Ну как?— спросил адвокат.— Есть? Котович развел руками.
— Я просто в отчаянии. Ровно в половине десятого деньги должны были быть у меня. Вы ведь меня знаете, пан адвокат, еще не было случая, чтобы я кого-нибудь подвел. Если я назначил время, то тут хоть земля разверзнись...
— Но сейчас, кажется, не разверзлась. Импресарио снова развел руками.
— Роковое недоразумение! Завтра в первой половине дня я сам принесу вам деньги. Можете на меня положиться.
Мимо, сопровождаемая Хелмицким, прошла улыбающаяся Станевич.
— Посмотрите, какого парня отхватила майорша!
— Полковница,— поправил Краевский.— Станевич получил у Андерса чин полковника.
— Что вы говорите? А я не знал. Она здесь одна?
— С Путятыцкими.
— Ну, конечно, она, как всегда, в высшем обществе. Он незаметно обернулся. Станевич представляла
Хелмицкого своим знакомым.
Лили Ганская явилась в десять часов. Она быстро прошла через бар, с улыбкой кивнула Кристине и исчезла в коридорчике за буфетом. Кристина проскользнула следом за ней. Лили снимала летнее спортивное пальто.
— Ну, как дела, дорогая? Много работы?
— Ужасно. Я уж боялась, что ты не придешь.
— Представь себе, я проспала,— засмеялась Лили.— Легла после обеда и, как сурок, проспала до вечера. Посмотри, у меня не опухло лицо?
— Нисколько. Ты прекрасно выглядишь.
Лили вынула из сумочки гребенку и стала расчесывать густые черные вихрастые, как у мальчишки, волосы.
— Послушай, дорогая...— сказала Кристина.
— Ну?
— Ты очень будешь сердиться, если я сегодня смотаюсь в одиннадцать?
— В субботу? Ты с ума сошла! Что случилось? Ты нездорова?
— Нет.
Лили внимательно посмотрела на нее.
— Так в чем же дело?
— Ни в чем. Просто мне хочется пораньше уйти.
— Ой, Кристинка...
— Что?
— Лучше признайся.
— В чем?
— Мальчик?
Кристина обняла ее и поцеловала в щеку. ,
— Лилечка, ты потрясающе догадлива!
— Значит, мальчик?
— Может быть.
— Красивый хоть, по крайней мере?
— Забавный. Страшно самоуверенный.
— Ну, это не ново. Но красивый?
— Не беспокойся, я не влюблюсь.
— Надеюсь. Кто он такой? Я его знаю?
— Пожалуй, нет.
— Нет? Кто же это? Умоляю тебя, Кристина, скажи, я умираю от любопытства. Как его зовут?
— А я не знаю.
Лили сделала большие глаза.
— Как это не знаешь?
— Очень просто. Не знаю, и все.
— Не знаешь, как его зовут?
— Правда, не знаю. И меня это не интересует. Разве это имеет значение? Ну как, решено? А в следующую субботу ты будешь свободна.
— Катись!— буркнула Лили, вынимая пудреницу.— Сумасшедшая! А старик тебя отпустит?
— Пусть попробует не отпустить. Ну, пока! А об этом никому ни слова, ладно?
Когда она вернулась за стойку, ее сразу обступила нетерпеливая толпа. Но она улучила минуту и поверх голов окружающих поискала глазами Хелмицкого. За столиком его не было. Музыка из соседнего зала не доносилась. Куда же он девался? Она даже немного встревожилась, но в ту же минуту увидела его: он сидел за столиком Путятыцких спиной к буфету и разговаривал с Фредом.
Вейхерт во время оккупации был связан с лондонским правительством. А теперь, не успев сориентироваться, к кому выгодней примкнуть, оказася в демократической партии. До сих пор благодаря хорошим отношениям со Свенцким у него было прочное положение в городском совете, но он не знал, как сложатся обстоятельства в ближайшем будущем, когда назначат нового бургомистра. Поэтому в последнее время он пытался сойтись поближе с людьми из ППР. Своего соседа по столу, Подгурского, он знал совсем мало. Тот пил наравне со всеми, но разговорчивей не становился: сидел мрачный, замкнутый, и все попытки Веихерта завязать с ним разговор разбивались о его угрюмое безразличие.
Вейхерт не был мнительным, но ему невольно пришло на ум, не подозревает ли его Подгурский в чем-нибудь. Он поскорей отогнал от себя эту мысль, но настроение было испорчено. Чтобы избавиться от неприятного осадка, он осушил «внеочередную» стопку водки. Смазливый Юзек из варшавского «Бристоля» услужливо подлил ему.
Атмосфера в зале становилась все более непринужденной. Особенно громко разговаривали, смеялись, жестикулировали на обоих концах стола. Водка развязала языки и располагала к интимным излияниям.
Древновский с багровым лицом и взлохмаченными волосами только что выпил на брудершафт со своим соседом — рабочим Матусяком, председателем профсоюзного комитета на цементном заводе в Бялой. Наклонясь к нему, Древновский с пьяной доверительностью сообщил:
— Знаешь, братец, жизнь у меня была паскудная, черт бы ее побрал! А у тебя?
— Ага!— буркнул тот.— Это не беда. Я сильный.
— Вот видишь! Я тоже сильный. Но теперь конец. Теперь наша взяла. Теперь мы наверху.
Матусяк глянул на него из-под черных, густых бровей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30