— Отлично! Превосходно! А теперь — сюрприз! Блистательный финал. Встреча наступающего дня. Гениальная идея! Дамы и господа, мы будем танцевать полонез.
Собравшиеся оживились. Идея пришлась по вкусу.
— Величественное зрелище!— повысил голос Котович.— Ни слова больше. Парами, друг за другом. Торжественное шествие. Национальная феерия. Кто против? Возражений нет? Принято единогласно. Да здравствует единство!
— Браво! Браво!— зааплодировали вокруг. Котович, сделав всем корпусом несколько энергичных
полуоборотов, отступил к эстраде и взглянул на музыкантов. Они ждали сигнала. Молодой пианист не сводил с него восхищенных глаз.
Только Ганка Левицкая никак не могла взять в толк, что происходит. Ей хотелось танцевать. Она стояла с поднятой юбкой, покачивая бедрами и нетерпеливо перебирая ногами. На ее полудетском личике было написано страстное, до слез, желание танцевать.
— Почему вы не хлопаете?— Она обвела блуждающим взором своих кавалеров.— Хлопайте, черт возьми!
Путятыцкий обнял ее за плечи.
— Когда танцуют полонез, деточка,— прогнусавил он,— хлопать не полагается.
— А что полагается?
— Увидишь.
Свенцкий зашептал ей что-то на ухо.
— Правда?- обрадовалась она.— И пластинки у тебя есть?
— Тсс!
— Итак, начинаем!— воскликнул Котович.— Занавес! Прекрасно, великолепно. Маэстро Сейферт, прошу вас!
Тот, не совсем твердой, но изящной поступью, выпорхнул на середину зала. Раздались аплодисменты. Сейферт раскланялся, как на сцене.
— Маэстро Сейферт и я,— возвысил голос Котович,— поведем полонез. Прошу вас, маэстро. Вот так! А теперь я буду вызывать пары. Дамы и господа! Неповторимый, потрясающий момент. Да осенит меня вдохновение! Первая пара: пан министр Свенцкий и графиня Роза Путятыцкая.
— Из Хвалибоги!— крикнул Вейхерт.
Стоявшая в глубине зала Стефка влезла на стул.
— Поди-ка,— позвала она свою подружку,— посмотрим, какая она, эта графиня. Вот это да! Глянь-ка, глянь, вот так уродина.
Вызванные вышли под общие аплодисменты. Сломка тоже хлопал изо всех сил. Свенцкий поклонился Путя-тыцкой, как придворной даме.
— Пани, весьма польщен...
— Следующая пара!— выкрикнул Котович.— Граф Путятыцкий и королева песни Ганка Левицкая.
— Лиду надо бы,— пробормотал Сейферт.
— Третья пара: пан заместитель бургомистра Вейхерт и знаменитая танцовщица Лода Коханская.
Вызываемые, хихикая и покачиваясь, выстраивались под рукоплесканья остальных, ожидавших своей очереди.
— Следующие: майор Врона и...
— Его здесь нет,— послышались голоса.— Он остался в баре.
Врона и Тележинский в самом деле остались там вдвоем, не присоединившись к остальной компании. Врона поднял рюмку.
— Твое здоровье. Меня зовут Эдек.
— А меня Фред. Твое здоровье. Врона обнял Тележинского за шею.
— Один ты из всего этого сброда — свой в доску. Хоть ты и голубых кровей, но можешь быть с нами.
— Плевал я на голубую кровь.
— Дай я тебя за это поцелую. Жалко, что ты не был в лесу.
— Был, да не с вами.
— Был?
— А ты как думал?
— Жалко, что не с нами. Ну ничего. Зато теперь к нам иди. А это все — падло.— Он показал в сторону зала.
Котович продолжал вызывать пары. Он хотел Пав-лицкого поставить со Станевич; но, увидев, как она прижимается к доктору, передумал, и в паре с Павлицким оказалась Лили Ганская. За ними вышли адвокат Краевский с блондинкой, лопотавшей что-то не повиновавшимся ей языком, и, наконец, Дроздовский со Станевич. Волнение сдавило горло Котовичу. Какие имена! Вот это полонез!
— Вперед, пошли!— крикнул он во весь голос.— Оркестр! Встречаем день!
Под громкие звуки полонеза в полумраке вслед за величаво выступающими Котовичем и Сейфертом между столиками двинулись и остальные пары. За ними в некотором отдалении повалили официанты и хихикающие, развеселившиеся судомойки. Сломка тоже шариком покатился следом.
Оркестр немилосердно фальшивил. Только пианист безошибочно барабанил по клавишам — с такой силой, будто хотел разнести рояль в щепки. Главное — ритм! И ритм делал свое. Пары вытянулись длинной вереницей и немного неестественно, как марионетки, подпрыгивая и изгибаясь, поплыли одна за другой, повторяя одни и те же движения и глядя прямо перед собой остекленевшими, невидящими глазами.
По мере того как шествие танцующих, а за ним толпа зевак подвигались к выходу, зал постепенно пустел. Когда никого не осталось, откуда-то из-за столиков вынырнул всклокоченный, растерзанный Грошик, все еще пьяный: несколько часов сна не отрезвили его. Взмахивая руками в такт музыке, подпрыгивая и кривляясь, продефилировал он на заплетающихся ногах через опустевший зал и направился за остальными в холл.
Там было уже светло, как днем. Старик швейцар, едва держась на ногах от усталости, кинулся открывать дверь.
Под музыку, которая доносилась все глуше, вереница танцующих медленно и сонно выползла на улицу.
Утро выдалось чудесное. Небо было прозрачное, голубое, слегка порозовевшее на горизонте, воздух чистый и прохладный. Вокруг — ни души.
Котович замер от восторга.
— Чудесно, неповторимо,— бормотал он и вдруг возгласил полным голосом:— Да здравствует Польша!
Секунду длилась тишина. С крыши гостиницы слетело несколько голубей. А потом откуда-то издали, из развалин выгоревших домов, глухо отозвалось заблудившееся эхо:
— ...Польша!
VIII
В воскресенье, шестого мая, Юрек Шреттер сделал такую запись в своем дневнике:
«Я уже давно понял, на чем основана идея власти и какими надо обладать чертами характера, чтобы быть вождем. Но до конца я осознал это только вчера вечером. До сегодняшнего дня я мог лишь строить предположения, а теперь знаю наверняка. Вчерашний вечер был для меня решающим, и я выдержал испытание. Теперь у меня нет сомнений.
Выводы: не на всех ребят можно положиться в одинаковой степени. С Марцином Б. каши не сваришь. Для него единица — это единица, а для меня — лишь условный знак арифметической прогрессии. Плохо написанную цифру следует заменить другой. Из Алика К. можно веревки вить. Это и хорошо и плохо. Плохо, потому что он смел из трусости. Но и такие тоже нужны. Главное, он мне слепо и безгранично предан. Меня это даже немного забавляет. Какое наслаждение сознавать, что другой человек — послушное орудие в твоих руках! А вот в Фелеке Ш. меня немного пугает самостоятельность...»
Он остановился и хотел зачеркнуть последнюю фразу, но потом раздумал и написал с новой строки:
«Внимание: слово «пугает» я употребил не совсем верно. Я имел в виду, что его самостоятельность меня настораживает. За недостаточный контроль над своими мыслями назначаю себе наказание: до обеда не выкурю ни одной сигареты. Обнаруживать свои слабости перед другими глупо, а признаваться в них самому себе означает недостаток воли и самодисциплины. Чтобы заковать других в броню, надо сначала надеть ее на себя. Некоторые мысли, чувства и желания надо решительно и безжалостно искоренять. Надо быть твердым и непоколебимым, как машина.
Возвращаясь к Фелеку Ш.: я не уверен, что между нами рано или поздно не дойдет до конфликта. Тем хуже для него. Я сумею...»
Дописать фразу помешал звонок у входной двери. Он взглянул на часы. Время было раннее — начало девятого. С минуту он прислушивался. Но открывать никто не шел. Родители по воскресеньям обычно долго лежали в постели и поздно выходили из своей комнаты, в которой теперь вместе с ними спала больная тетка Ирена. Двоюродные сестры матери, незамужние панны Домбровские из Варшавы, уже встали, и слышно было, как они возятся на кухне, но на них рассчитывать не приходилось. Поэтому, засунув дневник в портфель между учебниками, он вышел в переднюю.
Там было темно и так тесно, что просто повернуться негде. Больше всего места занимал шкаф. Рядом с ним возвышалась целая гора сундуков, корзин и чемоданов. Вдоль другой стены стояла не убранная еще железная кровать, на которой спали тетки.
Одна из них, низенькая, толстая тетя Феля, высунула из кухни квадратную голову в папильотках. Вид у нее был испуганный. Заметив племянника, она стала делать ему знаки, чтобы он не открывал. Старые девы никак не могли привыкнуть к мирной жизни, и каждый звонок вселял в них панику. Юрек притворился, будто не замечает ее выразительных жестов. А тетя Феля, видя, что он протискивается между шкафом и кроватью, направляясь прямо к двери, испуганно зашипела:
— Юрек, ради бога, не открывай.
— Это еще почему?— грубо спросил он. Растерявшаяся тетка быстро ретировалась на кухню. Ранним гостем оказался Котович. Он был в светлом
костюме, светлой шляпе, светлых замшевых перчатках и со старомодной тростью с набалдашником слоновой кости в правой руке.
— Дорогой пан Юрек, как я рад, что вы мне открыли!— воскликнул он.— У меня, знаете, небольшое дельце. Извините, что я в такую рань врываюсь к вам...
Юрек любезно улыбнулся.
— Что вы! Входите, пожалуйста. Отец еще в постели, но я ему сейчас скажу.
Котович снял шляпу и осторожно протиснулся в коридор.
— Боже вас упаси будить отца!— удержал он Шреттера.— Я бы никогда не осмелился так рано беспокоить пана учителя. У меня дело, так сказать, сугубо личное, и именно к вам, дорогой Юрек.
— Ах, вот как!— притворно обрадовался Шреттер.— Прошу вас. Только разрешите, я пройду вперед, а то у нас здесь такая теснота.
Когда они вошли в комнату, он предупредительно по» двинул Котовичу стул.
— Садитесь, пожалуйста.
Котович озирался по сторонам, ища, куда бы положить шляпу. Наконец он пристроил ее вместе с перчатками на краешке стола и, не выпуская палки из рук, снова осмотрелся кругом. Убогая, типично мещанская обстановка, судя по всему — столовая. Но у стены — диван с неубранной постелью, а в углу — письменный стол и этажерка с книгами.
Котович изобразил доброжелательную улыбку на своем красивом, немного поблекшем лице.
— Это, если можно так выразиться, ваша резиденция?
— К сожалению, да. У нас, как видите, квартира очень маленькая.
— Да, да,— закивал Котович.— Мне Януш как-то говорил об этом. Очень неприятно. А простите за нескромность: сколько же тут комнат?
— Две.
— О, это ужасно! А сколько вас всего человек?
— Сейчас шесть.
— Безобразие!— возмутился Котович.— Ученый, заслуженный педагог, и живет в таких условиях, это просто невероятно. Надо непременно поставить об этом вопрос.
Он вынул серебряный портсигар и протянул Юреку, но тот отказался.
— Не курите?
— Нет, курю, но сейчас не хочется. Благодарю вас. Он услужливо поднес ему зажженную спичку и поставил рядом пепельницу. Котович затянулся.
— Кстати, о Януше. Я, собственно, о нем пришел поговорить. Минуточку! Вы с ним дружите, не правда ли? Можете мне об этом не говорить. Я сам это знаю и очень, очень рад. Лучшего друга Януш не мог бы себе выбрать.
Нет, нет, не возражайте, в вас говорит излишняя скромность. Я разбираюсь в людях, поверьте моему опыту. Итак...— Он положил сигарету в пепельницу и сел поудобней.— Итак, дорогой Юрек, скажу вам откровенно, чем вызван мой неожиданный визит. Он вызван беспокойством. Отцовское сердце встревожено. Но почему вы стоите, дорогой! Пожалуйста, сядьте. Вот так. А теперь скажите мне честно, как мужчина мужчине...
Он не договорил и, нагнувшись к Шреттеру, дружески положил ему руку на колено.
— Дорогой мой, я все понимаю. Все. Могу сказать без ложной скромности, я самый снисходительный отец и всегда отношусь к сыну, как к взрослому человеку. Засиделся где-нибудь, увлекся, выпил... пожалуйста, твое дело. Я не требую отчета, не вмешиваюсь. Со мной тоже всякое бывало в его возрасте. Но видите ли, дорогой Юрек, на этот раз мое беспокойство обосновано: при нем была куча денег. Ну, может, я немного преувеличиваю, но, во всяком случае, крупная сумма. И самое главное — деньги-то чужие. Долг! Понимаете? Мы с ним договорились в половине десятого встретиться в «Монополе». Половина десятого — его нет. Десять — нет* Так и не пришел. Это бы еще с полбеды. С кем этого не бывает, Я сам вчера очень поздно вернулся домой. Но его до сих пор нет. Он вообще не приходил, понимаете?
Шреттер, который слушал его очень внимательно, беспомощно развел руками.
— Что я могу вам сказать? Загулял, наверное.
— Ба! Это-то я знаю. Но у кого? Где?
Шреттер улыбнулся.
— Не знаю. Возможно. Януш мне ничего не говорил, хотя обычно мы все рассказываем друг другу. Но куда он девался на этот раз — понятия не имею. Правда, я видел его вчера вечером...
— Видели?!— вскричал Котович.
— Да.
— В котором часу? Шреттер задумался.
— Погодите, когда ж это было? Да, совершенно точно, я видел его около девяти часов, как раз перед грозой.
— И что он сказал? Где вы его встретили?
— На Аллее Третьего мая. Я шел с товарищами, Ко-сецким и Шиманским.
Котович нетерпеливо махнул рукой.
— Это не важно! Что он сказал?
— Ничего. Мы с ним вообще не разговаривали. Он шел с какими-то незнакомыми людьми.
— С женщинами?
— Нет, с мужчинами. Кажется, их было двое. Я даже не знаю, заметил ли он нас. Скорее всего, нет. Вы ведь знаете, что творится по вечерам на Аллее Третьего мая. Сутолока, темень...
Котович уставился на него испытующим, сверлящим взглядом. Он был убежден, что от его взора не укроется никакая ложь и неискренность. Но этот мальчик, без сомнения, говорил правду. Его открытое, смелое лицо, светлые волосы, подкупающая простота и непосредственность, с какой он держался,— все в нем говорило о свойственной молодости чистосердечности и правдивости.
Котович вздохнул тяжело и оперся на палку.
— И куда он запропастился, черт возьми! Столько времени прошло! Загулял, это ясно. Но с такими деньгами!
— Не огорчайтесь,— сердечно успокоил его Шрет-тер.— Никуда он не денется.
— Надеюсь. Но вопрос в том, когда он явится? Я обещал в первой половине дня вернуть деньги. А Котович всегда держит свое слово, понимаете, дорогой? Что теперь делать?
— Да, конечно,— посочувствовал Шреттер,— он не должен был так поступать.
— Вы согласны са мной?
— Я обязательно ему скажу при встрече пару теплых слов.
Котович посмотрел на него растроганно и крепко пожал руку.
— Спасибо вам. Сердечно благодарю.
Шреттер засмеялся, показав белые ровные зубы.
— Не за что! Мы всегда говорим друг другу правду в глаза.
— Ах, молодость, молодость!— Котович снова вздохнул и встал.— Все-таки вы меня немного успокоили, дорогой друг. Огорчили, но одновременно и успокоили. А теперь всего доброго. Поклонитесь от меня родителям и передайте мои извинения за такой ранний визит.
А Януша в самом деле проберите хорошенько. Шляться бог знает где с такими деньгами...
Не успел Юрек закрыть за ним дверь, как из кухни выглянула тетя Феля.
— Ну что, Юрек?— прошептала она.— Кто это?
— Это ко мне,— резко ответил он.
Войдя в комнату, он задумался и машинально потянулся за сигаретой. Но тотчас же отдернул руку. В открытое окно он видел, как Котович медленно шел по двору, сгорбившись и опираясь на палку. Когда он исчез в воротах, Шреттер вынул из портфеля дневник и, подумав немного, стал писать, отступая от недоконченной фразы.
«Неожиданный разговор со старым шутом К. сошел благополучно, но с одной оговоркой: ни к чему было в самом начале упоминать о том, что у нас маленькая квартира. Я даже сказал «к сожалению». Это недопустимо. Нет, мне вовсе не стыдно. На это плевать. Но я подал старому идиоту повод для сочувствия. Отвратительно. Жалость унижает человека».
Фелек Шиманский жил возле рынка, на четвертом этаже старого каменного дома. Шреттеру лень было лезть наверх по крутой, отвесной лестнице, и он решил сперва заглянуть во двор. Двор был темный, тесный, и воняло там давно не чищенной помойкой. Шреттер свистнул. В ту же минуту в открытом окне верхнего этажа показался голый до пояса Фелек с полотенцем через плечо.
— Привет!— крикнул он.— Сейчас спущусь. Шреттер вышел за ворота. Улица была пустынна. Ни
одного прохожего. По другой стороне улицы тянулась низкая кирпичная стена. За ней цвели каштаны. У стены четверо маленьких оборванцев играли в «орлянку» и отчаянно спорили. С рынка доносились из репродукторов залихватские плясовые мотивы.
Не прошло и трех минут, как Фелек уже был внизу. В руке он держал две булки с ветчиной.
— Привет!— поздоровался он.— Завтракал?
— Нет.
— Тогда держи.— И он протянул Шреттеру булку.— Мировая ветчина, бабка из «Монополя» принесла.
Некоторое время они шли молча и ели.
— Мировая ветчина, правда?— с набитым ртом спросил Фелек.
Шреттер кивнул. Фелек искоса посмотрел на него.
— К Марцину?
— Ага!
— Ну как?
— Ты о чем?
— Хорошо спал? Шреттер пожал плечами.
— А почему я должен был плохо спать?
— Нет, я просто так, я-то спал хорошо. А как Алик?
— Что?
— Он домой пошел?
— А куда же?
Марцин Богуцкий жил недалеко, в нижней части города, на Речной улице, возле Сренявы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30