Пепел и алмаз
Роман
Смолистой головешкой в поле
Поток горящих искр бросаешь.
Горишь, не зная: добудешь волю,
А может, вовсе потеряешь.
Чем станешь?
Пеплом и золою,
Что буря разметет по свету?
А вдруг в заре блеснет зарею
Алмаз, как знаменье победы?
Ц. Норвид. За кулисами
Заметив женщину — она шла вниз по улице, к мосту через Среняву,— Подгурский свернул к тротуару и резко затормозил. Два молодых милиционера с автоматами насторожились на заднем сиденье. А сидевший рядом секретарь воеводского комитета партии Щука выпрямился и поднял на Подгурского набрякшие, запухшие от бессонницы глаза:
— Поломка?
— Нет. Минутку, товарищ секретарь.
Не выключая мотора, он выскочил из открытого джипа и, громко стуча подкованными сапогами по мостовой, побежал вдогонку за женщиной, которая уже приближалась к мосту. Тротуар в этом месте разворотило снарядами, и она сошла на мостовую. Шла она медленно, опустив голову, сгорбившись, с большой, тяжелой сумкой в левой руке.
— Пани Алиция!— крикнул он.
Косецкая так глубоко о чем-то задумалась, что, обернувшись и увидев молодого мужчину в высоких сапогах, армейских брюках и расстегнутой кожаной куртке поверх темного свитера, не сразу узнала в нем бывшего практиканта мужа. Но Подгурский так обрадовался неожиданной встрече, что второпях не заметил ее растерянности.
— Добрый день!— поцеловал он ей руку.— Как я рад, что увидел вас из машины.
Только тут, по хрипловатому голосу и характерному наклону продолговатой, слегка суженной к вискам головы, она узнала его. Подгурский несколько дней не брился, и лицо его, заросшее темной щетиной, казалось еще более худым.
Она поставила сумку на землю и приветливо улыбнулась. Несмотря на седые волосы, многочисленные морщины на лбу и выражение бесконечной усталости в глазах, улыбка у нее была совсем молодая.
— Пан Франек?! Как поживаете?
— Я? Отлично.
Последний раз она видела Подгурского несколько месяцев назад, зимой, вскоре после того, как через Островец стремительно прокатился фронт. Он забежал к ней однажды вечером буквально на одну минутку, совсем как во время оккупации, когда скрывался от немцев. С тех пор они не встречались, хотя она знала, что он вернулся в Островец и работает секретарем повятового комитета партии.
Он был оживлен, но показался ей усталым и осунувшимся.
— А выглядите вы, пан Франек, неважно!
Он пренебрежительно махнул рукой. Слышно было, как громко работает невыключенный мотор. Вдруг сзади просигналили два раза.
— Это, наверно, вам? Подгурский обернулся.
Большой, грузный Щука, высунувшись из машины, торопил его знаками. Один милиционер с автоматом стоял возле джипа.
— Иду! — крикнул Подгурский и стал объяснять Косецкой: — Мы очень спешим. Нас ждут на цементном заводе в Бялой, нужно там выступить на собрании. Скажите, это правда, что судья вернулся?
Она кивнула.
— Когда?
— Позавчера. Подгурский обрадовался.
— Ну, что он? Здоров? Очень измучен? Как настроение?
Она не успела ответить: снова посигналили. Подгурский посмотрел на часы. Двадцать минут шестого. Собрание в Бялой назначено на пять.
— Простите, мои спутники уже нервничают... Иду, иду!— крикнул он Щуке и снова обратился к Косец-кой:— Если разрешите, я забегу к вам сегодня. Часа через два, хорошо!— И, поднеся руку пани Алиции к губам, растроганным голосом промолвил:— Я так рад, что пан Косецкий вернулся...
Щука не стал укорять Подгурского, только показал на часы. Подгурский дал полный газ, и машина рванулась вперед.
— Вы меня, пожалуйста, простите,— сказал он немного погодя.— Но это очень важная для меня встреча. Самое большее через четверть часа мы будем на месте.
Тот уперся огромными ладонями в колени и, полузакрыв глаза, внимательно следил за несущейся навстречу дорогой. Они ехали переулками и, хотя дорога была из рук вон плохая — вся в выбоинах и ухабах, развили большую скорость.
По обеим сторонам уходящей вверх улицы стояли маленькие, по большей части двухэтажные, убогие домишки, с многочисленными следами недавней войны. Стены изрешечены пулями; развороченная и всюду раскиданная черепица обнажила мрачное нутро чердаков; на фоне разрушенных стен — окна, забитые фанерой и досками или просто без стекол и рам, мертво зияющие пустыми глазницами. Там и сям над грудами серого щебня одиноко торчали остатки уцелевших от бомбежки стен. В этой части города было тихо, пустынно и безлюдно. Ни одного прохожего. Только какая-то маленькая, сгорбленная старушка толкала перед собой огромную тачку из-под извести, груженную картошкой. Кое-где чернели обрубленные ветви засохших акаций.
— С кем это вы разговаривали?— спросил Щука. Подгурский повернул на поперечную улицу. Мимо
промчался огромный, крытый брезентом грузовик.
— С Косецкой,— ответил он, разъезжаясь с грузовиком,— женой судьи.
— Из Островца?
— Вы его знаете?
— Нет. Осторожней...
Они как раз въехали на рынок, в самую толчею и гомон. Здесь кишела огромная толпа: штатские вперемешку с польскими и советскими военными. Просторная площадь с наскоро сколоченными ларьками и дощатой, покрашенной в бело-красный цвет трибуной, откуда несколько дней тому назад принимали первомайский парад, была вся запружена громоздкими военными грузовиками с прицепами, груженными бочками с горючим. И хотя фронт проходил в этих местах еще в январе, а теперь откатился далеко на запад и последние бои с неприятелем догорали за добрых несколько сот километров отсюда, картина в точности напоминала обстановку прифронтового города.
В глубине площади на фоне весеннего голубого неба чернели силуэты сожженных домов. Над улицей алели огромные плакаты. Из репродуктора раздавался громкий мужской голос:
— «Вчера, четвертого мая, в шесть часов утра в штабе маршала Монтгомери подписан акт о капитуляции, согласно которому...»
Подгурский сбавил скорость, но, чтобы пробиться сквозь толпу, приходилось все время сигналить. В вышине отчетливо звучали слова диктора:
— «...немецкие воинские соединения в северно-западной Германии, Голландии, Дании... включая военные корабли, находящиеся в этом районе, прекращают огонь и безоговорочно капитулируют. Военные действия будут прекращены в субботу в восемь часов утра».
Толпа у репродуктора молчала. На тротуарах тоже застыли группы людей. Диктор повысил голос:
— «Настоящий акт является первым шагом к полной и окончательной капитуляции Германии».
Подгурский взглянул на своего спутника.
— Едем!— сказал Щука.
Когда они проезжали мимо здания комитета партии, на котором развевалось красное знамя, часовой у входа, заметив Подгурского, стал делать ему знаки, прося остановиться.
— Едем! Едем!— повторил Щука.— Некогда. Подгурский жестом дал понять часовому, что очень
спешит. Через минуту они уже выехали из толчеи на поперечную улицу.
— Обратили внимание, с какими лицами люди слушали сообщение?
Щука кивнул.
— Без всякой радости, заметили?
— Слишком долго ждали.
— Вы думаете, только поэтому?
— Конечно, не только,— бросил Щука, не отводя глаз от дороги.
Он посмотрел на часы.
— Минут через десять будем на месте?
— Должны быть. Уже недалеко.
Они ехали снова по пустынным, разрушенным улицам.
— Ну, так что же этот Косецкий?— вернулся Щука к прерванному разговору.— Вы знали его до войны?
— Да. Я два года работал с ним в суде. До самой войны. На редкость честный и порядочный человек. Только что вернулся из лагеря.
— Из Освенцима?
— Нет, из Грос-Розена. Щука заинтересовался.
— Он был в Грос-Розене?
— Провел там четыре года.
Подгурский вспомнил, что Щука, побывавший за последние несколько лет в разных концентрационных лагерях, сидел и в Грос-Розене.
— Ах да, вы ведь тоже там были?
— Был. Но не до самого конца. Мне удалось бежать во время первой эвакуации. Еще в феврале.
— Вы, наверно, встречали там Косецкого? Щука задумался.
— Кажется, нет. А каков он из себя?
— Довольно высокий, широкоплечий, волосы темно-русые...
Щука перебрал в памяти знакомые лица.
— Что-то не помню. Судья из Островца?
— Постойте,— перебил его Подгурский.— Понятно, что эта фамилия вам ничего не говорит. Ведь его забрали под другим именем.
— А, вот оно что!
— Но под каким? Я все время помнил.— Он напряг память, но в конце концов, покачав головой, сказал:— Совсем вылетело из головы...
— Его арестовали в Островце?
— Нет, в Варшаве. Он бежал отсюда еще в конце сорокового года. После первого крупного провала.
— Вы вместе работали?
— Первое время. Связь со своими мне удалось установить немного позже.
— Осторожней!— буркнул Щука.
Подгурский засмеялся.
— Не беспокойтесь! Я эту дорогу знаю как свои пять пальцев.
В этой части города мост через реку был взорван, и приходилось делать крюк — ехать по ухабистому проселку, втиснутому в узкую горловину оврага. Худшую дорогу трудно было себе представить. Даже видавший виды джип с трудом одолевал глубокие рытвины.
В одном месте овраг сужался и ветви ольшаника, росшего по склонам, лезли в машину. Подгурский схватил ветку, протянувшуюся над дорогой дальше других, и, сорвав несколько клейких листочков, показал Щуке.
— Смотрите, совсем уже весна!
Дорога делала крутой поворот, а за поворотом сразу вырывалась на широкий, покрытый сочной травой луг, отлого спускавшийся к временному деревянному мосту через реку. Возле моста чернела толпа.
Щука наклонился к стеклу.
— Что там такое?
Подгурский заметил людей еще раньше, как только выехал из-за поворота. Их было довольно много, человек двадцать. Он сразу различил среди них несколько милиционеров. В стороне, посреди луга, стояла, накренившись набок, машина — тоже американский джип.
Между тем внизу их тоже заметили, и два милиционера, отделившись от толпы, выбежали на дорогу, знаками приказывая остановиться. Милиционер с заднего сиденья наклонился к Подгурскому.
— Это наши ребята из Островца. — Вижу.
Теперь и остальные, в которых Подгурский узнал рабочих из Бялой, хлынули к дороге. Едва машина остановилась, ее окружили. Подгурский еще не успел вылезти, как к нему протиснулся рабочий, товарищ по партизанскому отряду.
— Знаешь уже?
Подгурский окинул взглядом кольцо людей. Лица у всех были сосредоточенные, хмурые.
— Нет,— медленно произнес он.— А что случилось?
— Двух наших ребят убили,— ответил седой рабочий из заднего ряда.— Вот что.
Подгурский побледнел.
— Кого?
— Смолярского и Гавлика.
Щука с трудом протиснул свое грузное тело в дверцу машины и встал рядом с Подгурским. Он прихрамывал и поэтому ходил с палкой. Подгурский взглянул на него.
— Слышали? Тот кивнул.
— В тяжелую минуту приехали вы к нам, товарищ секретарь,— сказал кто-то рядом.
— Когда это произошло?— спросил Щука. Один из милиционеров подошел ближе.
— С час назад. Рабочие на постройке моста услышали выстрелы. Прибежали, но уже поздно.
— Преступники схвачены?
— Пока нет. Щука махнул рукой.
— Ну, теперь их не скоро поймаешь. Где это было, здесь?
— В овраге. Они, наверно, притаились там, дали несколько очередей, а машина сама скатилась вниз и перевернулась...
— Из госбезопасности есть кто-нибудь?
— Вот-вот должны приехать. Мы уже дали знать. Воцарилась тишина. Щука стоял, тяжело опираясь на палку и глядя в землю. Высоко в безоблачном небе звенели жаворонки.
— Ну, что ж?— нарушил молчание Щука.— Пойдем взглянем на них?
И, прихрамывая, пошел вперед, за ним — Подгурский. Толпа расступилась и в беспорядке двинулась следом. Подбитый джип стоял в нескольких десятках шагов. Трава на лугу была сочная, густая, почти до колен.
— Хороша трава!— пробормотал Щука.
Убитые лежали навзничь, друг возле друга, недалеко от машины. Странно было видеть среди буйной травы их неподвижные тела и остекленевшие глаза, устремленные в высокое голубое небо; в рабочих спецовках, запятнанных кровью, они казались скорей манекенами, чем людьми, еще живыми какой-нибудь час тому назад. Подгурский хорошо знал обоих, но те, чьи черты он вызывал в памяти, не имели ничего общего с лежащими на земле. Белая бабочка, обыкновенная капустница, порхала над их неподвижными лицами.
Щука долго смотрел из-под опущенных век на убитых. Наконец, навалившись всем телом на палку, он протянул руку и показал пальцем на труп, лежавший ближе,
— Это кто?
Подгурский проглотил слюну: у него пересохло в горле.
— Смолярский. Член заводского комитета. Старый партиец. Потерял двух сыновей, одного в тридцать девятом, другого расстреляли здесь в сорок четвертом...
Он говорил отчетливо, но вполголоса, как говорят, когда в комнате покойник. Щука выслушал молча.
— А этот?
— Гавлик. Совсем молодой парень, лет двадцать с небольшим было.
— Двадцать один,— подсказал кто-то из толпы. Подгурский устремил взгляд на неподвижное лицо
убитого.
— Месяца полтора, как из Германии вернулся, с принудительных работ.
Щука шагнул вперед и, опершись обеими руками на палку, с трудом наклонился над покойниками, внимательно следя из-под опущенных век за порхающей над ними бабочкой. Через минуту он выпрямился.
— По-видимому, здесь должны были лежать не они, а мы,— понизив голос, сказал он Подгурскому.
Тот вздрогнул.
— Вы думаете?
— Уверен.
Подгурский почувствовал вдруг резкую боль, и тут только до его сознания дошло, что с той минуты, как он вылез из машины, у него были крепко сжаты кулаки и ногти впились в ладони. Он разжал пальцы, и из правой руки выпали смятые ольховые листочки. В безотчетном порыве он хотел нагнуться и поднять их, словно это было что-то нужное, но вовремя спохватился. Ладони у него вспотели, и он вытер их о брюки.
Щука отвернулся от убитых.
— Пошли!— бросил он.
Несколько человек из толпы двинулись на некотором расстоянии за ними. Все молчали. Слышно было, как шелестит о сапоги молодая трава.
— Ну, что скажете?— обратился Щука к задумавшемуся Подгурскому.
— Я? Да все думаю о том, что вы сказали. Вы правы. Не опоздай мы...
— Так лежали бы сейчас на лугу. А они были бы живы... Что ж, в жизни всякое бывает. Но не в этом суть...
Он, прихрамывая, пошел вперед, но скоро остановился. Шедшие за ним люди тоже остановились.
— Выше голову, товарищ Подгурский! Пока человек жив, он должен делать свое дело. Вот что главное.
К ним подошел низенький, тщедушный рабочий, с серым рябым лицом.
— Извините, товарищ... Щука обернулся.
— Вы вот, товарищ, политикой занимаетесь и должны знать, что к чему... Так вот я... да и все мы,— он показал рукой на своих товарищей, которые подошли ближе и обступили их полукругом,— все мы хотим знать, до каких пор это будет продолжаться?
Щука поднял опухшие веки и красными глазами обвел лица рабочих. На него были устремлены выжидающие, внимательные взгляды. Подумав с минуту, он кивнул в сторону убитых.
— Вы это имеете в виду?
— А то что же? До каких пор будут наши гибнуть? Ведь они не первые!
— И не последние,— ответил Щука.— Вас это пугает?
Рабочий пожал плечами.
— Я не из пугливых, но жить-то всем хочется.
— Значит?..
Рабочий ответил не сразу, он долго смотрел на возвышавшегося перед ним Щуку, точно на его лице хотел прочесть ответ. Наконец он протянул Щуке руку и промолвил:
— Я вас понял. Вы правы, товарищ. Щука крепко пожал протянутую руку.
— Ничего не поделаешь, наша правда нелегкая.
— Знаем,— сказал рабочий и, глядя Щуке в глаза, прибавил серьезно и просто:— Храни вас господь, товарищ.
Щука хотел что-то сказать в ответ, даже рот открыл, но заколебался и промолчал.
— Спасибо,— сказал он немного погодя.— И вас тоже храни господь.
В ожидании сотрудников госбезопасности Щука с Подгурским спустились к реке. Неширокая в этом месте, но довольно глубокая, она текла почти вровень с плоскими берегами. Потревоженные лягушки, которых здесь было видимо-невидимо, выскакивали из травы и с плеском, гулко отдававшимся в тишине, плюхались в воду.
Щука остановился у воды, закрыл глаза и устало провел большой ладонью по лбу. Подгурский заметил это.
— Устали?
Щука по привычке сказал «нет» и открыл глаза.
В эту минуту огромная рыбина плеснула на середине
реки и ушла в глубину. По воде побежали широкие круги.
— Великанша!— пробормотал Подгурский и вдруг щелкнул пальцами.— Есть! Вспомнил! Знаете, под какой фамилией Косецкий сидел в лагере? Рыбицкий... Мне это все время не давало покоя.
Щука, поглощенный своими мыслями, не сразу понял, о ком он говорит.
— Косецкий, Косецкий? Ага! Почему вы вдруг вспомнили об этом?
Подгурский рассмеялся.
— По ассоциации с рыбой. Щука тоже улыбнулся.
— Ах, вот как...
И вдруг несвойственным ему порывистым движением обернулся к Подгурскому.
— Постойте... Какую вы назвали фамилию?
— Рыбицкий.
— А имя? Подгурский задумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Роман
Смолистой головешкой в поле
Поток горящих искр бросаешь.
Горишь, не зная: добудешь волю,
А может, вовсе потеряешь.
Чем станешь?
Пеплом и золою,
Что буря разметет по свету?
А вдруг в заре блеснет зарею
Алмаз, как знаменье победы?
Ц. Норвид. За кулисами
Заметив женщину — она шла вниз по улице, к мосту через Среняву,— Подгурский свернул к тротуару и резко затормозил. Два молодых милиционера с автоматами насторожились на заднем сиденье. А сидевший рядом секретарь воеводского комитета партии Щука выпрямился и поднял на Подгурского набрякшие, запухшие от бессонницы глаза:
— Поломка?
— Нет. Минутку, товарищ секретарь.
Не выключая мотора, он выскочил из открытого джипа и, громко стуча подкованными сапогами по мостовой, побежал вдогонку за женщиной, которая уже приближалась к мосту. Тротуар в этом месте разворотило снарядами, и она сошла на мостовую. Шла она медленно, опустив голову, сгорбившись, с большой, тяжелой сумкой в левой руке.
— Пани Алиция!— крикнул он.
Косецкая так глубоко о чем-то задумалась, что, обернувшись и увидев молодого мужчину в высоких сапогах, армейских брюках и расстегнутой кожаной куртке поверх темного свитера, не сразу узнала в нем бывшего практиканта мужа. Но Подгурский так обрадовался неожиданной встрече, что второпях не заметил ее растерянности.
— Добрый день!— поцеловал он ей руку.— Как я рад, что увидел вас из машины.
Только тут, по хрипловатому голосу и характерному наклону продолговатой, слегка суженной к вискам головы, она узнала его. Подгурский несколько дней не брился, и лицо его, заросшее темной щетиной, казалось еще более худым.
Она поставила сумку на землю и приветливо улыбнулась. Несмотря на седые волосы, многочисленные морщины на лбу и выражение бесконечной усталости в глазах, улыбка у нее была совсем молодая.
— Пан Франек?! Как поживаете?
— Я? Отлично.
Последний раз она видела Подгурского несколько месяцев назад, зимой, вскоре после того, как через Островец стремительно прокатился фронт. Он забежал к ней однажды вечером буквально на одну минутку, совсем как во время оккупации, когда скрывался от немцев. С тех пор они не встречались, хотя она знала, что он вернулся в Островец и работает секретарем повятового комитета партии.
Он был оживлен, но показался ей усталым и осунувшимся.
— А выглядите вы, пан Франек, неважно!
Он пренебрежительно махнул рукой. Слышно было, как громко работает невыключенный мотор. Вдруг сзади просигналили два раза.
— Это, наверно, вам? Подгурский обернулся.
Большой, грузный Щука, высунувшись из машины, торопил его знаками. Один милиционер с автоматом стоял возле джипа.
— Иду! — крикнул Подгурский и стал объяснять Косецкой: — Мы очень спешим. Нас ждут на цементном заводе в Бялой, нужно там выступить на собрании. Скажите, это правда, что судья вернулся?
Она кивнула.
— Когда?
— Позавчера. Подгурский обрадовался.
— Ну, что он? Здоров? Очень измучен? Как настроение?
Она не успела ответить: снова посигналили. Подгурский посмотрел на часы. Двадцать минут шестого. Собрание в Бялой назначено на пять.
— Простите, мои спутники уже нервничают... Иду, иду!— крикнул он Щуке и снова обратился к Косец-кой:— Если разрешите, я забегу к вам сегодня. Часа через два, хорошо!— И, поднеся руку пани Алиции к губам, растроганным голосом промолвил:— Я так рад, что пан Косецкий вернулся...
Щука не стал укорять Подгурского, только показал на часы. Подгурский дал полный газ, и машина рванулась вперед.
— Вы меня, пожалуйста, простите,— сказал он немного погодя.— Но это очень важная для меня встреча. Самое большее через четверть часа мы будем на месте.
Тот уперся огромными ладонями в колени и, полузакрыв глаза, внимательно следил за несущейся навстречу дорогой. Они ехали переулками и, хотя дорога была из рук вон плохая — вся в выбоинах и ухабах, развили большую скорость.
По обеим сторонам уходящей вверх улицы стояли маленькие, по большей части двухэтажные, убогие домишки, с многочисленными следами недавней войны. Стены изрешечены пулями; развороченная и всюду раскиданная черепица обнажила мрачное нутро чердаков; на фоне разрушенных стен — окна, забитые фанерой и досками или просто без стекол и рам, мертво зияющие пустыми глазницами. Там и сям над грудами серого щебня одиноко торчали остатки уцелевших от бомбежки стен. В этой части города было тихо, пустынно и безлюдно. Ни одного прохожего. Только какая-то маленькая, сгорбленная старушка толкала перед собой огромную тачку из-под извести, груженную картошкой. Кое-где чернели обрубленные ветви засохших акаций.
— С кем это вы разговаривали?— спросил Щука. Подгурский повернул на поперечную улицу. Мимо
промчался огромный, крытый брезентом грузовик.
— С Косецкой,— ответил он, разъезжаясь с грузовиком,— женой судьи.
— Из Островца?
— Вы его знаете?
— Нет. Осторожней...
Они как раз въехали на рынок, в самую толчею и гомон. Здесь кишела огромная толпа: штатские вперемешку с польскими и советскими военными. Просторная площадь с наскоро сколоченными ларьками и дощатой, покрашенной в бело-красный цвет трибуной, откуда несколько дней тому назад принимали первомайский парад, была вся запружена громоздкими военными грузовиками с прицепами, груженными бочками с горючим. И хотя фронт проходил в этих местах еще в январе, а теперь откатился далеко на запад и последние бои с неприятелем догорали за добрых несколько сот километров отсюда, картина в точности напоминала обстановку прифронтового города.
В глубине площади на фоне весеннего голубого неба чернели силуэты сожженных домов. Над улицей алели огромные плакаты. Из репродуктора раздавался громкий мужской голос:
— «Вчера, четвертого мая, в шесть часов утра в штабе маршала Монтгомери подписан акт о капитуляции, согласно которому...»
Подгурский сбавил скорость, но, чтобы пробиться сквозь толпу, приходилось все время сигналить. В вышине отчетливо звучали слова диктора:
— «...немецкие воинские соединения в северно-западной Германии, Голландии, Дании... включая военные корабли, находящиеся в этом районе, прекращают огонь и безоговорочно капитулируют. Военные действия будут прекращены в субботу в восемь часов утра».
Толпа у репродуктора молчала. На тротуарах тоже застыли группы людей. Диктор повысил голос:
— «Настоящий акт является первым шагом к полной и окончательной капитуляции Германии».
Подгурский взглянул на своего спутника.
— Едем!— сказал Щука.
Когда они проезжали мимо здания комитета партии, на котором развевалось красное знамя, часовой у входа, заметив Подгурского, стал делать ему знаки, прося остановиться.
— Едем! Едем!— повторил Щука.— Некогда. Подгурский жестом дал понять часовому, что очень
спешит. Через минуту они уже выехали из толчеи на поперечную улицу.
— Обратили внимание, с какими лицами люди слушали сообщение?
Щука кивнул.
— Без всякой радости, заметили?
— Слишком долго ждали.
— Вы думаете, только поэтому?
— Конечно, не только,— бросил Щука, не отводя глаз от дороги.
Он посмотрел на часы.
— Минут через десять будем на месте?
— Должны быть. Уже недалеко.
Они ехали снова по пустынным, разрушенным улицам.
— Ну, так что же этот Косецкий?— вернулся Щука к прерванному разговору.— Вы знали его до войны?
— Да. Я два года работал с ним в суде. До самой войны. На редкость честный и порядочный человек. Только что вернулся из лагеря.
— Из Освенцима?
— Нет, из Грос-Розена. Щука заинтересовался.
— Он был в Грос-Розене?
— Провел там четыре года.
Подгурский вспомнил, что Щука, побывавший за последние несколько лет в разных концентрационных лагерях, сидел и в Грос-Розене.
— Ах да, вы ведь тоже там были?
— Был. Но не до самого конца. Мне удалось бежать во время первой эвакуации. Еще в феврале.
— Вы, наверно, встречали там Косецкого? Щука задумался.
— Кажется, нет. А каков он из себя?
— Довольно высокий, широкоплечий, волосы темно-русые...
Щука перебрал в памяти знакомые лица.
— Что-то не помню. Судья из Островца?
— Постойте,— перебил его Подгурский.— Понятно, что эта фамилия вам ничего не говорит. Ведь его забрали под другим именем.
— А, вот оно что!
— Но под каким? Я все время помнил.— Он напряг память, но в конце концов, покачав головой, сказал:— Совсем вылетело из головы...
— Его арестовали в Островце?
— Нет, в Варшаве. Он бежал отсюда еще в конце сорокового года. После первого крупного провала.
— Вы вместе работали?
— Первое время. Связь со своими мне удалось установить немного позже.
— Осторожней!— буркнул Щука.
Подгурский засмеялся.
— Не беспокойтесь! Я эту дорогу знаю как свои пять пальцев.
В этой части города мост через реку был взорван, и приходилось делать крюк — ехать по ухабистому проселку, втиснутому в узкую горловину оврага. Худшую дорогу трудно было себе представить. Даже видавший виды джип с трудом одолевал глубокие рытвины.
В одном месте овраг сужался и ветви ольшаника, росшего по склонам, лезли в машину. Подгурский схватил ветку, протянувшуюся над дорогой дальше других, и, сорвав несколько клейких листочков, показал Щуке.
— Смотрите, совсем уже весна!
Дорога делала крутой поворот, а за поворотом сразу вырывалась на широкий, покрытый сочной травой луг, отлого спускавшийся к временному деревянному мосту через реку. Возле моста чернела толпа.
Щука наклонился к стеклу.
— Что там такое?
Подгурский заметил людей еще раньше, как только выехал из-за поворота. Их было довольно много, человек двадцать. Он сразу различил среди них несколько милиционеров. В стороне, посреди луга, стояла, накренившись набок, машина — тоже американский джип.
Между тем внизу их тоже заметили, и два милиционера, отделившись от толпы, выбежали на дорогу, знаками приказывая остановиться. Милиционер с заднего сиденья наклонился к Подгурскому.
— Это наши ребята из Островца. — Вижу.
Теперь и остальные, в которых Подгурский узнал рабочих из Бялой, хлынули к дороге. Едва машина остановилась, ее окружили. Подгурский еще не успел вылезти, как к нему протиснулся рабочий, товарищ по партизанскому отряду.
— Знаешь уже?
Подгурский окинул взглядом кольцо людей. Лица у всех были сосредоточенные, хмурые.
— Нет,— медленно произнес он.— А что случилось?
— Двух наших ребят убили,— ответил седой рабочий из заднего ряда.— Вот что.
Подгурский побледнел.
— Кого?
— Смолярского и Гавлика.
Щука с трудом протиснул свое грузное тело в дверцу машины и встал рядом с Подгурским. Он прихрамывал и поэтому ходил с палкой. Подгурский взглянул на него.
— Слышали? Тот кивнул.
— В тяжелую минуту приехали вы к нам, товарищ секретарь,— сказал кто-то рядом.
— Когда это произошло?— спросил Щука. Один из милиционеров подошел ближе.
— С час назад. Рабочие на постройке моста услышали выстрелы. Прибежали, но уже поздно.
— Преступники схвачены?
— Пока нет. Щука махнул рукой.
— Ну, теперь их не скоро поймаешь. Где это было, здесь?
— В овраге. Они, наверно, притаились там, дали несколько очередей, а машина сама скатилась вниз и перевернулась...
— Из госбезопасности есть кто-нибудь?
— Вот-вот должны приехать. Мы уже дали знать. Воцарилась тишина. Щука стоял, тяжело опираясь на палку и глядя в землю. Высоко в безоблачном небе звенели жаворонки.
— Ну, что ж?— нарушил молчание Щука.— Пойдем взглянем на них?
И, прихрамывая, пошел вперед, за ним — Подгурский. Толпа расступилась и в беспорядке двинулась следом. Подбитый джип стоял в нескольких десятках шагов. Трава на лугу была сочная, густая, почти до колен.
— Хороша трава!— пробормотал Щука.
Убитые лежали навзничь, друг возле друга, недалеко от машины. Странно было видеть среди буйной травы их неподвижные тела и остекленевшие глаза, устремленные в высокое голубое небо; в рабочих спецовках, запятнанных кровью, они казались скорей манекенами, чем людьми, еще живыми какой-нибудь час тому назад. Подгурский хорошо знал обоих, но те, чьи черты он вызывал в памяти, не имели ничего общего с лежащими на земле. Белая бабочка, обыкновенная капустница, порхала над их неподвижными лицами.
Щука долго смотрел из-под опущенных век на убитых. Наконец, навалившись всем телом на палку, он протянул руку и показал пальцем на труп, лежавший ближе,
— Это кто?
Подгурский проглотил слюну: у него пересохло в горле.
— Смолярский. Член заводского комитета. Старый партиец. Потерял двух сыновей, одного в тридцать девятом, другого расстреляли здесь в сорок четвертом...
Он говорил отчетливо, но вполголоса, как говорят, когда в комнате покойник. Щука выслушал молча.
— А этот?
— Гавлик. Совсем молодой парень, лет двадцать с небольшим было.
— Двадцать один,— подсказал кто-то из толпы. Подгурский устремил взгляд на неподвижное лицо
убитого.
— Месяца полтора, как из Германии вернулся, с принудительных работ.
Щука шагнул вперед и, опершись обеими руками на палку, с трудом наклонился над покойниками, внимательно следя из-под опущенных век за порхающей над ними бабочкой. Через минуту он выпрямился.
— По-видимому, здесь должны были лежать не они, а мы,— понизив голос, сказал он Подгурскому.
Тот вздрогнул.
— Вы думаете?
— Уверен.
Подгурский почувствовал вдруг резкую боль, и тут только до его сознания дошло, что с той минуты, как он вылез из машины, у него были крепко сжаты кулаки и ногти впились в ладони. Он разжал пальцы, и из правой руки выпали смятые ольховые листочки. В безотчетном порыве он хотел нагнуться и поднять их, словно это было что-то нужное, но вовремя спохватился. Ладони у него вспотели, и он вытер их о брюки.
Щука отвернулся от убитых.
— Пошли!— бросил он.
Несколько человек из толпы двинулись на некотором расстоянии за ними. Все молчали. Слышно было, как шелестит о сапоги молодая трава.
— Ну, что скажете?— обратился Щука к задумавшемуся Подгурскому.
— Я? Да все думаю о том, что вы сказали. Вы правы. Не опоздай мы...
— Так лежали бы сейчас на лугу. А они были бы живы... Что ж, в жизни всякое бывает. Но не в этом суть...
Он, прихрамывая, пошел вперед, но скоро остановился. Шедшие за ним люди тоже остановились.
— Выше голову, товарищ Подгурский! Пока человек жив, он должен делать свое дело. Вот что главное.
К ним подошел низенький, тщедушный рабочий, с серым рябым лицом.
— Извините, товарищ... Щука обернулся.
— Вы вот, товарищ, политикой занимаетесь и должны знать, что к чему... Так вот я... да и все мы,— он показал рукой на своих товарищей, которые подошли ближе и обступили их полукругом,— все мы хотим знать, до каких пор это будет продолжаться?
Щука поднял опухшие веки и красными глазами обвел лица рабочих. На него были устремлены выжидающие, внимательные взгляды. Подумав с минуту, он кивнул в сторону убитых.
— Вы это имеете в виду?
— А то что же? До каких пор будут наши гибнуть? Ведь они не первые!
— И не последние,— ответил Щука.— Вас это пугает?
Рабочий пожал плечами.
— Я не из пугливых, но жить-то всем хочется.
— Значит?..
Рабочий ответил не сразу, он долго смотрел на возвышавшегося перед ним Щуку, точно на его лице хотел прочесть ответ. Наконец он протянул Щуке руку и промолвил:
— Я вас понял. Вы правы, товарищ. Щука крепко пожал протянутую руку.
— Ничего не поделаешь, наша правда нелегкая.
— Знаем,— сказал рабочий и, глядя Щуке в глаза, прибавил серьезно и просто:— Храни вас господь, товарищ.
Щука хотел что-то сказать в ответ, даже рот открыл, но заколебался и промолчал.
— Спасибо,— сказал он немного погодя.— И вас тоже храни господь.
В ожидании сотрудников госбезопасности Щука с Подгурским спустились к реке. Неширокая в этом месте, но довольно глубокая, она текла почти вровень с плоскими берегами. Потревоженные лягушки, которых здесь было видимо-невидимо, выскакивали из травы и с плеском, гулко отдававшимся в тишине, плюхались в воду.
Щука остановился у воды, закрыл глаза и устало провел большой ладонью по лбу. Подгурский заметил это.
— Устали?
Щука по привычке сказал «нет» и открыл глаза.
В эту минуту огромная рыбина плеснула на середине
реки и ушла в глубину. По воде побежали широкие круги.
— Великанша!— пробормотал Подгурский и вдруг щелкнул пальцами.— Есть! Вспомнил! Знаете, под какой фамилией Косецкий сидел в лагере? Рыбицкий... Мне это все время не давало покоя.
Щука, поглощенный своими мыслями, не сразу понял, о ком он говорит.
— Косецкий, Косецкий? Ага! Почему вы вдруг вспомнили об этом?
Подгурский рассмеялся.
— По ассоциации с рыбой. Щука тоже улыбнулся.
— Ах, вот как...
И вдруг несвойственным ему порывистым движением обернулся к Подгурскому.
— Постойте... Какую вы назвали фамилию?
— Рыбицкий.
— А имя? Подгурский задумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30