— Ну, ну! Еще много надо сделать.
— Сделается.
— Ты знал Стасика Гавлика?
— Гавлика? А кто он такой?
— Товарищ.
— Ну и что?
— Убили его сегодня.
— Не горюй! Все равно наша взяла. Вот увидишь, ты еще директором завода будешь.
Потом он обернулся к Грошику и похлопал его по спине.
— Грошик, харя ты этакая...
Тот опять присмирел, притих и весь как-то сжался, словно хотел занимать как можно меньше места.
— Слышишь, Грошик, этот парень директором будет. И я буду. Все мы будем директорами. А ты — главным редактором. Ты куда, главный редактор?
Репортер моргал мутными глазками, а его руки и ноги как-то странно подергивались под столом, что, должно быть, означало намерение встать.
— Сиди, начальник! Куда собрался?
— Никуда,— буркнул Грошик.— Хочу речь говорить. Свенцкий отодвинулся вместе со стулом от стола и за
спиной майора окликнул Павлицкого, сидевшего через несколько человек от него.
— Паи редактор!
Павлицкий по его решительному тону сразу сообразил, в чем дело. Минуту-другую он колебался.
— Все-таки? Свенцкий кивнул.
— Немедленно. Нельзя терять ни минуты.
— В чем дело?— заинтересовался Врона.
— Пустяки,— отозвался Свенцкий.
Тем временем Грошик с помощью развеселившегося Древновского наконец встал. Но это усилие так его поглотило, что он не заметил, как рядом выросла вдруг огромная фигура Павлицкого.
— Ну-ка, отодвиньтесь,— шепнул Павлицкий, наклоняясь к Древновскому.— Живо...
Древновский инстинктивно отпрянул.
Тогда Павлицкий схватил Грошика под руку и, прежде чем тот успел что-либо сообразить, уволок из зала. Обалдевший Грошик только в коридоре начал сопротивляться, но тут уж Павлицкий мог с ним не церемониться. Не дожидаясь, пока Юргелюшка откроет дверь уборной, он распахнул ее плечом и втолкнул внутрь дергающегося, как паук, Грошика. Старуха быстро закрыла за ними дверь и уже снова хотела приняться за вязанье, когда из уборной послышались какие-то странные звуки, похожие на короткие, громкие шлепки. Они сопровождались сдавленным, крысиным писком. Потом хлопнула дверь кабинки и наступила тишина.
Минуту спустя Павлицкий просунул в дверь свое большое, красное лицо и приказал:
— Полотенце и мыло!
Старуха быстро обслужила его. Павлицкий подтянул рукава пиджака и медленно, тщательно вымыл руки. Потом старательно вытер их, посмотрелся в зеркало, поправил съехавший набок галстук и пригладил волосы.
Юргелюшка обшарила уборную глазами, но того, другого, нигде не было видно. Из кабинок не доносилось ни звука. Павлицкий еще раз оглядел себя в зеркало, одернул пиджак. Вид у него был довольный.
— Все в порядке! Вы здесь работаете, бабушка?
— Да, пан.
— Прекрасно! Следите, чтобы никто не выпускал этого негодяя! Я вот здесь его запер.— И он показал на одну из кабинок.— Пусть сидит, пока я не приду. Это приказ министра Свенцкого. Понятно?
— Слушаюсь, пан. А если...
— Какие могут быть «если»? Он должен здесь сидеть, и баста.
— Слушаюсь, пан.
— Ну, смотрите.
Он полез в карман и, вытащив скомканную сотенную бумажку, протянул старухе. Она низко поклонилась.
— Спасибо, вельможный пан.
Матусяк сидел нахохлившись, подперев голову рукой. Древновский решил продолжить разговор, прерванный внезапным исчезновением Грошика, и хлопнул Матусяка по плечу.
— Чего, брат, нос повесил? Хватит, намыкались мы с тобой. Теперь наша взяла.
Тот грубо оттолкнул его руку.
— Отстань! Древновский глупо улыбался.
— Выпей, Казик...
— Отстань, не то в морду дам. Ну!
И он вскочил, словно собираясь ударить. Древновский побледнел. Соседи по столу стали успокаивать Матусяка.
— Казик, уймись. Как тебе не стыдно!
— Думаете, я пьяный?
— Нет, не пьяный. Но чего ты с сопляком связался? В конце концов его уговорили. Он тяжело опустился
на стул и, низко склонив над столом голову, подпер ее темными, натруженными руками.
— Казик!— подтолкнул его товарищ.
А он пожал плечами и, еще ниже опустив голову, вдруг горько заплакал.
— Казик, господь с тобой! Чего ты?
— Ничего.
Направляясь к своему месту за столом, Павлицкий остановился возле Свенцкого.
— Все в порядке, пан министр.
Свенцкий, не поворачивая головы, сердечно пожал ему руку.
— Спасибо, я этого не забуду.
В воображении Павлицкого, когда он садился на свое место, уже рисовалась столичная редакция. «Даже вот такой Грошик может иногда пригодиться»,— промелькнуло у него в голове.
Теп временем Вейхерт предпринял еще одну попытку вовлечь Подгурского в разговор.
— Похоже, вам сегодня не до развлечений,— сказал он, любезно поворачиваясь всем корпусом к Подгурскому.
— Я устал,— последовал короткий ответ.
— Я тоже,— подхватил Вейхерт непрочную, ускользающую нить разговора.— У нас сегодня был страшно тяжелый день. В связи с отъездом Свенцкого. Но такой вот вечер — это, можно сказать, своего рода отдых. Помню, во время войны...
Подгурский даже не старался вникнуть в смысл его слов. Он никак не мог побороть себя и настроиться на общий веселый лад. Все попытки отвлечься кончались тем, что его с новой силой одолевали неотвязные, мучительные мысли о Косецком, и он опять уходил в себя. Дело было даже не в самом Косецком. Разве мало разочарований принесли последние годы? Жизнь грубо срывала иллюзорные покровы со многих истин, стирая искусную гримировку и обнажая трупный тлен. То же и с людьми. Их всех, даже самых безответных, столкнули в пропасть, и там, словно настал конец света и каждая секунда могла оказаться роковой, нужно было принимать решения, повинуясь уже не благим намерениям или отвлеченным идеалам, а собственной внутренней сути без всяких котурнов. Но ведь это время жестоких испытаний уже позади, думалось ему не раз. На самом деле это было не так. Наступающий мир ничего не завершал, ничему не клал предела. И хотя пушки умолкли, дней не омрачал страх, а по ночам не свистели бомбы и не полыхало зарево пожаров, человечество в ту весну, когда сбывались мечты живых и убитых, задыхалось, смертельно больное и смертельно усталое. В Европе каждая пядь земли была пропитана кровью. Миллионы убитых. Мир их праху. Чудовищная их смерть казалась легкой по сравнению с участью оставшихся в живых, у которых умертвили сердца и души. Побежденные преступники продолжали жить в своих жертвах. Над чем же справляла свой триумф победа? Над развалинами и могилами, над попранным человеческим достоинством и скопищем жалких, искалеченных пигмеев, отравленных страхом и ядовитой жаждой жизни... Подгурский знал, что это не так, что это только половина правды. Сколько людей сквозь все ужасы минувшей войны пронесло веру в человека, доказав это делом? Спасенных много. «Спасенные есть,— с усилием думал он.— Они находят друг друга. Они не одиноки. Они — сила. Сила, которая ре уступает. Человечество еще не сказало своего последнего слова. Борьба продолжается». Но в эту минуту он не находил в себе ни веры, ни воли к борьбе. Не то чтобы он разочаровался в людях и в жизни. Нет; но он почувствовал себя вдруг маленьким и слабым, не способным на большие дела и жертвы, которых требовало время. Он горько и мучительно сомневался в себе...
Видя, что Подгурский его не слушает, Бейхерт замолчал. «Определенно, он что-то имеет против меня»,— окончательно утвердился он в своем первоначальном предположении. Ростбиф показался ему невкусным, и он почувствовал тяжесть в желудке. «Напрасно я ел этого угря»,— подумал он.
А Калицкий, испытывая потребность объясниться со Щукой, вернулся к прерванному разговору.
— Послушай, Стефан,— вполголоса заговорил он,— ведь ты давно меня знаешь, и моя жизнь тебе известна. Пойми же меня правильно...
— Кажется, я достаточно хорошо тебя понял,— буркнул Щука.
— Погоди! Я чуть не с детства боролся с Россией.
— С царской Россией.
— Я попал в тюрьму шестнадцати лет
— Ну и что?
— Обида остается на всю жизнь.
— Что значит обида?— возмутился Щука.— Я в первый раз сидел в польской тюрьме. Значит, я до конца своих дней должен затаить обиду на Польшу, независимо от того, какая она?
Калицкий покачал головой.
— Это не одно и то же. Родину не выбирают.
— Историю тоже не выбирают. Но человек для того и живет, чтобы переделывать историю и родину. Нет, просто не верится, что тебя так далеко завели твои теории. Как это могло случиться? Ты, старый боевой товарищ, преданный идее социализма, прибегаешь к аргументам — прости, но я должен тебе сказать правду: к аргументам наших врагов. До чего же ты докатишься завтра?
Калицкий сидел, пригнув голову, и катал по столу хлебные катышки.
— Завтра? К счастью, я слишком стар, чтобы задумываться над этим.
— Ты, в самом деле, не видишь разницы между Советским Союзом и царской Россией?
— Нет, почему же? Вижу. Другой строй. Не отрицаю, разница есть.
— Тогда в чем же дело?
— В том, что захватнический дух, свойственный русскому империализму, остался тот же. Не надо, не надо!— Он замахал рукой.— Я заранее знаю все, что ты скажешь, не агитируй меня, пожалуйста. Меня не переубедишь. Восток есть Восток. Этого не изменить. Увидишь, через несколько лет Польши не будет. Погибнет наша родина, наша культура, все...
При последних словах голос у него страдальчески дрогнул, и он замолчал. Щука тоже некоторое время сидел молча.
— Мне жалко тебя, Ян,— наконец прошептал он.— Ты проиграл свою жизнь.
Калицкий вздрогнул и выпрямился.
— Может быть,— овладев собой, уже твердо сказал он.— Но моя жизнь принадлежит только мне. А вот вы проигрываете Польшу.
Взглянув на Калицкого, Щука понял: слова, которые уже готовы были сорваться с его губ, не дойдут до старого товарища. Тут ничего не значили ни давняя дружба, ни связывавшие их воспоминания, ни общая борьба в прошлом за единые цели. Теперь они принадлежали к разным мирам, далеким и чужим. Мир, которому остался верен Калицкий, канул в прошлое. Времена, когда его идеи служили делу свободы, давно миновали. История гигантскими шагами шла вперед, а Калицкий, казалось, этого не замечал и не понимал. Для него время остановилось, а исторические события неизменно сводились к одному и тому же. Что он мог ему сказать? Объяснять, что страна, которая целое поколение людей отдала революции, теперь, когда опять пришло время платить за свободу кровью своих лучших сыновей, борется за нечто несравненно большее, чем собственные границы? Об этом он должен был говорить? Или о том, какой трагедией было бы для Польши, если б освобождение принесли не советские солдаты?
— С тобой трудно спорить,— сказал он.
— И не стоит,— коротко ответил Калицкий. Вейхерт, предоставленный самому себе, отогнал
мрачные мысли, встряхнулся и решил произнести речь. Он постучал по бокалу и встал.
Услышав в холле шаги, Алиция выглянула из столовой:
— Это ты, Анджей?
Он остановился у лестницы.
— Да.
Она попросила его подождать и ушла в комнату. Через минуту она вернулась, держа в руке деньги.
— Что это?— удивился он. Алиция покраснела.
— Ты забыл? Я брала у тебя сегодня в долг.
— Ах, вот оно что! Зачем ты мне их отдаешь, мама? Я ведь говорил, что это мелочь. Оставь эти деньги у себя. Не стоит говорить о таких пустяках.
— Нет, нет! Очень прошу тебя, возьми, пожалуйста! Она сказала это таким тоном, что у Анджея пропала
охота уговаривать ее.
— Как хочешь,— пробормотал он и спрятал деньги в карман.
Она почувствовала, что обидела Анджея, но как ему объяснить, почему она не хочет и не может оставить у себя эти злосчастные деньги.
— Ты ужинал?— нерешительно спросила она.
— Да.
— А завтра...
— Что завтра?
— Завтра воскресенье. Может, дома пообедаешь? Он замялся.
— Там видно будет.
— Постарайся. Доставь отцу удовольствие. Он тебя совсем не видит.
— Хорошо,— с усилием сказал он.— Постараюсь. Спокойной ночи, мама.
— Спокойной ночи,— прошептала она.
В комнате наверху было темно. Распахнутое настежь окно глядело огромным проемом прямо в звездное небо.
В комнате по-весеннему пахло землей и чистой, бодрящей ночной прохладой.
Анджей не стал зажигать свет. Ему хотелось еще минутку побыть в этой успокоительной темноте. Но не успел он подойти к окну, как в слабом мерцании звезд разглядел на подоконнике силуэт брата.
Алик сидел на подоконнике, уткнувшись лицом в колени. Он был в одних трусах.
— Не спишь?— сердито буркнул Анджей.
Алик поднял голову, но ничего не сказал. Его худое, загорелое тело отсвечивало в темноте медью. Анджей отступил в глубину комнаты и, налетев на стул, на котором в беспорядке были свалены белье и костюм Алика, со злостью отшвырнул его и подошел к выключателю.
— Сматывайся!— сказал он грубо.— Я зажигаю лампу.
Алик молча и бесшумно слез с окна. Закрыл его. Спустил штору. Когда Анджей включил электричество, в комнате сразу стало тесно и душно. Алик стоял у окна, щурясь от яркого света. Он был худой и, как все мальчишки в этом возрасте, нескладный и немного смешной, с несоразмерно длинными ногами и руками. Анджей, окинув брата критическим взглядом, отвернулся и стал раздеваться.
Обе кровати были разобраны на ночь. Анджей бросил пиджак на постель, присел на краешек и стал разуваться. Правый сапог снялся легко, а с левым всегда была морока. Он возился с сапогом и чувствовал на себе взгляд Алика. Анджей посмотрел на него, но тот моментально отвел глаза в сторону.
— Чего уставился, черт возьми? Ложись спать! Наконец ему удалось стянуть сапог. Он зашвырнул
его под стол и в одних носках пошел в ванную. Там лампочка перегорела, поэтому Анджей отворил узкое оконце.
В темноте совсем близко вырисовывалась соседняя вилла. Окна на первом этаже были открыты и слегка освещены — это в глубине, в дальних комнатах, горел свет. В доме несколько недель как были расквартированы русские офицеры. В тишине отчетливо слышались их голоса. Порой казалось, будто они разговаривают совсем рядом, не дальше вытянутой руки. Чужие, певучие слова. Громкий смех. Бренчанье балалайки. Чистый, молодой тенор затянул грустную песню.
Вот кто-то появился в освещенных дверях. Потом медленно пересек комнату и остановился у открытого окна. Анджей инстинктивно отступил в глубь ванной. Русский, облокотившись на подоконник, засмотрелся в ночь, которая дышала тишиной и покоем. На вид он был совсем юный. Белая, расстегнутая на груди рубаха четко обрисовывала его высокую, неподвижную фигуру.
Анджей напряженно всматривался в него. Значит, это и есть враг? Один из тех варваров, которые, по словам Ваги, дикой ордой двинулись на завоевание Европы. Но вопреки этим мыслям он внезапно почувствовал симпатию к этому чужому, незнакомому человеку, ставшему в эту минуту ему почти близким. О чем мог думать этот русский парень? Здесь, в чужом, неприветливом городе, вдали от родины, дома и семьи? Почему он искал уединения? Все, казалось, разделяло их с русским, но что-то и роднило. Где тут главное, что надо принимать в расчет? Что важнее — мучительные, запутанные доводы истории или вот это естественное чувство симпатии и смутной солидарности пред лицом еще более смутного, неясного будущего? Внезапно его охватила смертельная усталость. Да что они вообще значат, подобные минуты? Порывы сердца ничего не значат.
Захлопнув оконце и быстро раздевшись в темноте, он встал под душ. Когда он вернулся в комнату, Алик уже лежал, повернувшись к стене. Анджей погасил свет и тоже залез под одеяло. Положив руки под голову, он долго лежал на спине с открытыми глазами. Вдруг Алик заворочался.
— Анджей,— прошептал он. Тишина. Алик сел на кровати.
— Анджей, ты спишь? Тот в бешенстве вскочил.
— Отстанешь ты от меня наконец или нет, черт бы тебя побрал!
Отвернувшись к стене, Анджей натянул на уши одеяло. Алик молчал. Анджей понял, что скоро не заснет. Прошло четверть часа, а может, немного меньше. Он начал уже задремывать, когда до него донесся тихий, сдавленный плач. В первую минуту он подумал, что ему послышалось. Он поднял голову. Потом откинул одеяло и босиком, осторожно обогнув в темноте стол, подошел к постели брата.
— Алик!— сказал он ласково.
Алик перестал плакать. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку и поджав ноги. Одеяло сползло на пол. Анджей поднял его. С минуту постоял в нерешительности, потом присел на край кровати и наклонился над братом.
— Что с тобой, Алик?
Он обнял брата, повернул к себе, и, когда держал в объятьях, дрожь худого мальчишеского тела вдруг болью отозвалась в его сердце. Возле своего лица он ощущал разгоряченное, мокрое от слез лицо Алика. Жалость сдавила ему горло.
— Аличка!
Он хотел покрепче прижать его к себе, но тот дернулся и изо всех сил стал его отпихивать.
— Уходи!
— Алик...
— Уходи!
Алик забился в угол постели, к стене, и затаился там, как зверек. Глаза у него блестели, он громко дышал. Анджей протянул руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30