Я выругался. Он взялся за свисток, чтобы засюрчаты.
Раздраженный, я сказал, что Линник «его превосходительство», и решительным тоном приказа на «ты» сказал:
- Позови извозчика!
Это произвело на него впечатление. Это был тон, к которому он привык, тон, которым с ним говорили все «выше», что для него были богами, и каким он разговаривал со всеми «ниже», что для них он был абсолютным воплощением абсолютной власти.
Он призвал извозчика.Спомощью полицейского и извозчика мы усадили обморок Ленника на коляске. Мы тронулись. Я поддерживал Ленника, который сползал с сиденья вниз. Ноги в рваных изношенных сапогах беспомощно торчали и тилипалися за бортом пролетки.
Полицейский по привычке вытянулся и взял «под козырек». Он впервые в жизни видел «его превосходительство», носящий элегантный цилиндер и сапоги, похожие на босяцьки сапоги и вместо соседнего на Мойке «Медведя», предпочитает напиться пьяным в трактире для извозчиков.
Чтобы закончить описание Ленника, должен добавить, что он одевался совершенно случайно, как случится. Он не учитывал свой облик и меньше. Он мог носить одинаково: старый ширококрылая шляпу, сельский, мужицкая шляпа, английский, лучшей марки цилиндер, дорогие, новейших фасона ботинки, купленные во время заграничного путешествия где-нибудь в Париже, Стокгольме или Царьграде, обычные смазанные сапоги, которые он купил где-то на ярмарки в Златополя или Конотопе. Все зависело исключительно от случая. Ярмарочные сапоги могли сполучуватися с цилиндром, ляковани ботинки с ободранными штанишками. Обстоятельства его трагического, похожего на катастрофу конца загальнознани, чтобы я нуждался останавливаться здесь на них подробнее. О них много писали в свое время в газетах. О них всегда упоминается в его жизнеописаниях, в монографиях, посвященных его творчеству.
Как и Николай Сапунов, Линник утонул в Финском заливе. Утонул или утопился? Это остается до сих пор загадкой. Здесь возможны различные предположения, и нельзя, однако, ничего сказать определенного.
Летом 1911 года он однажды уехал из Петербурга в Куоккала. Посетил Илью Репина в его «Пенатаx. Побывал у Леонида Андреева, у которого обедал и с которым пил. Тогда зашел в Корнея Чуковского и поругался с ним. После того его видели на вокзале, он был один, имел насумрений и сосредоточенный вид, сидел за столом в буфете и пил.
Вечером вместо вернуться в Петербург, пошел к морю, взял рыбацкой лодки и выплыл на простор.
Черный профиль лодки подобного на гроб, четко викреслювався на червоножовтий поверхности плоского моря. Он греб, ритмично наклоняясь, поднимая и погружая весла в расплавленную жидкость золота. Недвижимое солнце стояло на горизонте. Небо сияло той же краской, что и море: бесконтурных сплошной поток золотого света, но словно сквозь какой бледный дымку вуалево занавеску, что ослабляла все тона.
Линник составил весла. Он поднялся. Он выпрямился. Он раскрыл руки.Сберега это была как мелкая черта черного креста.
И тогда ... Кто знает, здесь возможны совершенно отличные предположения. Возможно, пошатнулся лодку. Возможно, он, выпрямившись, поскользнулся на сыром днище лодки и, упав, не удержался.
Никакого крика, никакого прошения о спасение не донеслось до берега. Или все произошло слишком далеко, чтобы что-то услышать? ..
Прошла какая невловлювана миг. Быстрым торопливые шаги неслышно прошла Доля. Черная фигура человека, выпрямилась над лодкой, неожиданно исчезла в красном пламени моря. На поверхности качался черный тяжелый лодку. По зеркальному стеклу воды неторопливо расходились круги. Круг за кругом.
Линникового трупа не нашли. Вероятно подводное течение вынесла его тело далеко в глубины Балтийского моря.
Погиб мастер, осталась творчество. В истории украинского искусства Линник занимает свое и выдающееся место. Его имя обычно вспоминают рядом с именем Нарбута. В этом есть несомненная рация, но только с той точки зрения, что оба эти Мастера, так непохожи в существе своем друг на друга, одинаково победили как в себе лично, так и в своем творчестве народнические традиции пейзажного этнографизма, спертого на чувства, на сантиментально чувствительное отношение к украинскому народу и природы.
Сантиментальнисть? .. Чуткость? .. Что общего было в Ленника с сантиментальнистю или чуткостью?
Линник говорил об искусстве, по Энгра:
- Рисовать это рассуждать!
Искусство должно стать доктриной. Или, выражаясь несколько точнее: составной частью доктрины.
Искусство Ленника не было чувственное, оно было протипочуттеве. Не надо было бы о нем сказать, что оно было благоразумное? ..
Он не рисовал вишневых садов.
Он не нарисовал никакого заката, никакой хаты с мальвами, никакой девушки с парнем у перелаза, девушек, полагают во Крещения, тыквы или помидор на базаре.
Они рисовали утренники и вечера, солнечный и дождливые дни, зиму, весну, осень и лето, лунный свет, вступление Хмельницкого в Киев, сирень в саду, стога сена, тонкий месяц, льдинки свес в небе над окрестностями села, тяжелые облака, тащили по земле водяные подолы дождя, тропинки, протоптанные среди полей, площади в Глухове, церкви в Чернигове.
Он не рисовал ни цветов, ни утренников, ни зим, ни весен. Золотая осень не дышала с его полотен, лимонная краской деревьев и осторожным теплом солнца.
Он не стремился никого трогать. Он издевался над искусства, которое трогает. Страдал, кипел, негодовал, безобразничал.
Встретиться с Линником на какой-либо художественной выставке значило нарваться на публичный, сознательно им организован скандал.
Однажды я попал прийти на выставку «Союза пейзажистов» именно тогда, когда по залях с видом больного и низкого отчаяния бродил Линник. Он обрадовался, увидев меня, если только можно назвать радостью тот взрыв мстительной ярости, которой он встретил меня.
- Ну, - сказал он, обращаясь ко мне, - и вы пришли посмотреть на эту кучу дерма? .. Да вы, наверное, еще никогда не видели этакой мерзости, как эта ...
И он потащил меня к картине, которая его смутила больше всех:
- А? - Спросил он меня, заглядывая в глаза, готовый, казалось, схватить меня за грудь или ногой наступить мне на горло, если бы я только осмелился то сказать в защиту этого произведения.
- Ну что вы можете сказать на это? Архидермо, разве не так? .. Я же вам говорил!
Не помню, что это было за полотно, перед которым мы оказались. Видимо, это был совсем шабльонний какой пейзаж. Красные маки над желтой глиной обрыва. Желтоватые поля спелой пшеницы. Клюмбы в саду перед террасой с осенними астрами. вообще нечто вроде этого.
- Такое ничтожное паскудство надо уничтожать, жечь, драть! - Гремел Линник: - За это надо вешать!
- Впоследствии, - и Линник таинственно понизил голос, - это и делать из малярами подобного сорта. Их будут мучить их сажать в зарешеченные клетки, их будут расстреливать.Засылать в Сибирь!
Он говорил это шепотом, с наслаждением, полный прожорливой мести против искусства, которое он ненавидел всеми фибрами своей души.
На мое счастье, у него не было коренья, чтобы проткнуть ею картину, и не случилось нож, чтобы разорвать ним полотно.
Он ограничился тем, что одхаркнув, сплюнул и сказал с негодованием:
- Чистоплюи!
Серая тень женщины, хранило спокойствие зальет, отделилась от двери и, неслышно проскользнув по навощеному паркете, оказалась перед нами:
- Здесь, господин, запрещено плевать на пол. Для этого в углу стоит плевательница.
Это задело Ленника. Он разволновался.
- Вы слышали? Видя такое ветоши, нельзя человеку даже плюнуть! .. Пойдем отсюда, пойдем! Где позавтракаем! Если, - и после павзы, с горечью посмотрев на меня, он добавил, - если вы не возражаете!
Ему перечить? .. Это если в его устах звучало бы явным издевательством надо мной, если бы за всем этим не прятался, прикрытый шумом и дебошами, внешне никогда не обнаружен боль острой одиночества, личной и творческой.
... Он хитро подмигивает мне глазом и сжимает в руке клин своей рыжей бородки. Ковинька ласково хранится в швайцара, и за флаг битв и побед правит Линником на этот раз ресторанная салфетка.
Мы сидим с ним вдвоем за столиком в «Доминика», и он посвящает меня в тайны ритуально-торжественных названий, вычитывает с карты блюд.
Покончив заказывать, он обращается вновь к любимому его темы: искусство и теоретическое его обоснования. Сегодня он произносит различные филиппики против ляндшафтного живописи. Против того, чтобы изображать предметов. Внешний образ мира.
- Они, - Линник взмахнул в воздухе салфеткой, как флагом, - они представляют себе, что они творят искусство, когда рисуют природу, природный мир в его речевого, природной данности. Но это, говорю я вам, никакая искусство.
Он осторожно налил из графины мне и себе по рюмке водки! .. Боже, что он делал тогда со мной, невинным неопытным юнцем, который у себя в семье не употреблял и капли спиртовых напитков. В те годы я еще совсем не разбирался ни в сложной гастрономически-кулинарной науке, ни в напитках. Линник был моим Вергилием, я его робким и неловко Данте.
Линник предпочитал крепкие напитки и под его опытным руководством я научился отличать вкус, качество водки с белой и красной головкой, шустивськои горькой, абсента, шнапса, виски. Руководимый им, я прошел по всем девяти копнах водочного ада и, одновременно с тем, по всем девяти кругах теоретического раю, чтобы, в разговорах с Линником, познать высшую истину Искусства, любимую Беатриче. Искусство, по искусству воссозданной природы объективно данного мира, должно стать завязкой образов в системе новой организованной и упорядоченной, не данной, как прежде, но новой, созданной реальности ...
Художественная творчество Степана Ленника и Юрия Нарбута в истории украинского искусства представляют этап, когда украинское живопись переходит от народничества на позиции антинародництва! Но на этом сходство между старшим, Линником, и младшим, Нарбутом, прерывается во всем остальном они были полярно противоположны.
Стиль, тематику, форму для Ю. Нарбута определил ХVII век, Хмельнитчина, эпоха расцвета украинского барокко. Творческое внимание С. Ленника притягивала совсем другая эпоха, IХ-Х век, империя Святослава и Владимира, большой водный путь «из варяг в греки», от Скандинавии в Византию. Одного привлекала государство, второго начальные этапы государства, не устоявшаяся государство, а ее неустойчивость, государство на этапе ее становления.
Нарбут был стилизатор. Экономические барокко ХVII века определили для него замкнутую постоянство завершенного стиля. Он видминював, перерозташовував, сполучував отдельные элементы этого стиля, утверждая его окончательность. Что касается С. Ленника, то Линник исходил не из стилистической данности, а с стилистической заданности, не из того, что есть, а из того, чего нет, что будет, что должно быть. Он не комбинировал элементов барокко или какого другого стиля, который уже существовал. Его интересовало в искусстве не то, что уже оформилось, а то, что оформлялось, не то, что существовало, а то, что не существовало, общество, страна, народ, стиль не тогда, когда они сложились, а время, когда они только складывались Государство, которая рождается, народ на этапе его творения, стиль, только начинает появляться.
Неоформленное, начала, хаос! .. Хаос быта, лица, искусства, - таков был Линник. Такой же была и его художественная творчество. Он не искал для себя предшественников, на которых бы он мог опереться, как Ю. Нарбут; он искал посредников, которых бы он мог уничтожить Искусство мира, взорванного в воздух взрывом неожиданной катастрофы - вот сорт искусства, его признавал и утверждал Степан Линник.
Мыслить эпохами и их противоречиями, исходить из их противопоставления стало для всех нас, людей середины 20 века, переживших катастрофы двух мировых войн, стандартом мышления. Мы привыкли мыслить, разграничивая миры и противопоставляя эпохи: монархию Гогенцоллернов и Веймарской республики, Новое время, Наше время и Средневековья, буржуазию и пролетариат, большевизм и капитализм, нацизм и демократизм ... Мы пренебрегаем е годы, не передвигают вселенная на тысячелетия вперед или назад. Мы воспринимаем сутки не как призыв времени, уходящего в равнодушному, всегда одинаковой и тождественен однозначности своей повседневной явления и исчезновения, а как этап созидания нового мира, в его непримиримой противоположности всему, что было прежде.
Сегодня все это не никакая новость ни для кого. В начале века подобные взгляды были достижением отдельных лиц. Одинокими и изолированными, кабинетными или тюремными концепциями единичных отшельников. Линник принадлежал к их числу. Он вращался в кругу подобных идей, - сознательно или бессознательно, это другое дело. Линник мечтал создать искусство грядущей эпохи, - это было меньше, с чем он мирился. Он так же отрицал искусство Нового времени, как художники Ренессанса свое время возражали искусство средневековое, которое они называли «готическим», то есть варварским. Линник верил в свое предназначение. Он надеялся, что новый Вазари впишет в историю его имя как первое, начальное имя нового Джотто, ставший основоположником искусства эпохи, которая начинается только.
Об «искусстве эпохи» он готов был говорить с каждым, что хотел его слушать. Кто не хотел слушать, того он принуждал. Это была его идея, и он провозглашал ее, как ее пророк. Он проповедовал ее с жаром, исполненный гнева и ненависти, возбужденный и невменяем.
Встретив кого и держа его за рукав, Линник, размахивая своей славной ковинька, вырванных на селе с плота, выкрикивал фразы, полные яда и ярости:
- Художники Нового времени, начиная от Ренессанса, - говорил Линник, - пропагандировали реальность внешнего пространственного мира, воспринимая его как совокупность случайных и разрозненных, эпизодических вещей: человек, корова, грачи прилетели, парень в каракулевой шапке, иллюстрированная "Энеида" ... Нам, - кричал Линник, не нужен этот хлам обособленных изображений изолированных вещей.
Он широко раскрывал рот с покрошенными пеньками желтых зубов. Трясся рыжий клин его бородки. Сухая рука выпрямилась из-за бахромы оборванного рукава.
Сказал, было несколько больше, чем обычные слова. Это была программа. В художественной наследство по Линнику нет картины, которые изображали отдельные вещи. Он не рисует никого и ничего в частности. Его не интересовали изолированная вещь, отдельное событие, одиночная существо.
Он не принадлежал к числу художников, которые на своих полотнах рисуют жену, любовниц, портреты знакомых или заказчиков, себя, впечатления от природы. Он прошел мимо и мимо природу. Он прожил жизнь и не заметил, что он существует или существует природа. Просматривая кучу каталогов художественных выставок, на которых выставлялся Линник, напрасно было искать, среди множества его полотен, картины с надписью: «Автопортрет художника» или «Портрет госпожи М.», «Пейзаж Крыма».
Это не было следствием самоограничения, а только отличного подхода к себе, к миру. Он считал, что в мире есть более существенные вещи, чем мое «я» и «женщина, что меня любит», змислова к ней влечение, цвет глаз, оттенок ее тела, когда она лежит на диване и ее тело просвечивает сквозь черный шелк ее панчиx.
Он не отождествлял мир и свои чувства, мир и себя свое впечатление от мира и мир вне себя. Он не искал в впечатлении источников для художественного познания мира и не сводил мир к своему впечатление от него. Это было время всеобщего увлечения Сезанном, но Ленника не привлекало яблоки на столе. Он не был импрессионистом и не подражал ни Мане, ни Моне.
Моне раскладывал внешний мир, Линник делал то же. Но делали они это по разным мотивам и с разными целями. Моне искал относительного, Линник абсолютного. Моне предпочитал беглости субъективного впечатления от внешнего речевого мира, Линник углублялся в страстное изучение его естества.
В Моне картина, изображающая собор в Реймсе. Впечатления от солнечный свет на стенах Реймского собора было для Моне способом показать, как в колебаниях световой дымки собор теряет свою громоздкую величие, как камень Катедри становится безважним. Реймский собор на картине Моне кажется построенным не из камня, а с разнообразно и бледно окрашенных воздушных масс .
Для Моне и Мане в живописи, для Фльобера и Мопассан в писательстве действительность не имела ни степеней, ни качеств. Все, что есть в природе, они считали одинаково достойным искусства. Линник исходил из совершенно иного взгляда на мир. Он розпляновував действительность. Против представления о одноплощиннисть мира, что стало свойственным за Нового времени для политики, хозяйства, театра, философии и искусства, он проповедовал идею иерархической структуры мира. Мир видел расслоенным, противопоставленным, ризноплощинним Мнение об искусстве, равно приймовне для всех, казалась ему отвратительным кощунством против искусства, которым оно должно было стать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Раздраженный, я сказал, что Линник «его превосходительство», и решительным тоном приказа на «ты» сказал:
- Позови извозчика!
Это произвело на него впечатление. Это был тон, к которому он привык, тон, которым с ним говорили все «выше», что для него были богами, и каким он разговаривал со всеми «ниже», что для них он был абсолютным воплощением абсолютной власти.
Он призвал извозчика.Спомощью полицейского и извозчика мы усадили обморок Ленника на коляске. Мы тронулись. Я поддерживал Ленника, который сползал с сиденья вниз. Ноги в рваных изношенных сапогах беспомощно торчали и тилипалися за бортом пролетки.
Полицейский по привычке вытянулся и взял «под козырек». Он впервые в жизни видел «его превосходительство», носящий элегантный цилиндер и сапоги, похожие на босяцьки сапоги и вместо соседнего на Мойке «Медведя», предпочитает напиться пьяным в трактире для извозчиков.
Чтобы закончить описание Ленника, должен добавить, что он одевался совершенно случайно, как случится. Он не учитывал свой облик и меньше. Он мог носить одинаково: старый ширококрылая шляпу, сельский, мужицкая шляпа, английский, лучшей марки цилиндер, дорогие, новейших фасона ботинки, купленные во время заграничного путешествия где-нибудь в Париже, Стокгольме или Царьграде, обычные смазанные сапоги, которые он купил где-то на ярмарки в Златополя или Конотопе. Все зависело исключительно от случая. Ярмарочные сапоги могли сполучуватися с цилиндром, ляковани ботинки с ободранными штанишками. Обстоятельства его трагического, похожего на катастрофу конца загальнознани, чтобы я нуждался останавливаться здесь на них подробнее. О них много писали в свое время в газетах. О них всегда упоминается в его жизнеописаниях, в монографиях, посвященных его творчеству.
Как и Николай Сапунов, Линник утонул в Финском заливе. Утонул или утопился? Это остается до сих пор загадкой. Здесь возможны различные предположения, и нельзя, однако, ничего сказать определенного.
Летом 1911 года он однажды уехал из Петербурга в Куоккала. Посетил Илью Репина в его «Пенатаx. Побывал у Леонида Андреева, у которого обедал и с которым пил. Тогда зашел в Корнея Чуковского и поругался с ним. После того его видели на вокзале, он был один, имел насумрений и сосредоточенный вид, сидел за столом в буфете и пил.
Вечером вместо вернуться в Петербург, пошел к морю, взял рыбацкой лодки и выплыл на простор.
Черный профиль лодки подобного на гроб, четко викреслювався на червоножовтий поверхности плоского моря. Он греб, ритмично наклоняясь, поднимая и погружая весла в расплавленную жидкость золота. Недвижимое солнце стояло на горизонте. Небо сияло той же краской, что и море: бесконтурных сплошной поток золотого света, но словно сквозь какой бледный дымку вуалево занавеску, что ослабляла все тона.
Линник составил весла. Он поднялся. Он выпрямился. Он раскрыл руки.Сберега это была как мелкая черта черного креста.
И тогда ... Кто знает, здесь возможны совершенно отличные предположения. Возможно, пошатнулся лодку. Возможно, он, выпрямившись, поскользнулся на сыром днище лодки и, упав, не удержался.
Никакого крика, никакого прошения о спасение не донеслось до берега. Или все произошло слишком далеко, чтобы что-то услышать? ..
Прошла какая невловлювана миг. Быстрым торопливые шаги неслышно прошла Доля. Черная фигура человека, выпрямилась над лодкой, неожиданно исчезла в красном пламени моря. На поверхности качался черный тяжелый лодку. По зеркальному стеклу воды неторопливо расходились круги. Круг за кругом.
Линникового трупа не нашли. Вероятно подводное течение вынесла его тело далеко в глубины Балтийского моря.
Погиб мастер, осталась творчество. В истории украинского искусства Линник занимает свое и выдающееся место. Его имя обычно вспоминают рядом с именем Нарбута. В этом есть несомненная рация, но только с той точки зрения, что оба эти Мастера, так непохожи в существе своем друг на друга, одинаково победили как в себе лично, так и в своем творчестве народнические традиции пейзажного этнографизма, спертого на чувства, на сантиментально чувствительное отношение к украинскому народу и природы.
Сантиментальнисть? .. Чуткость? .. Что общего было в Ленника с сантиментальнистю или чуткостью?
Линник говорил об искусстве, по Энгра:
- Рисовать это рассуждать!
Искусство должно стать доктриной. Или, выражаясь несколько точнее: составной частью доктрины.
Искусство Ленника не было чувственное, оно было протипочуттеве. Не надо было бы о нем сказать, что оно было благоразумное? ..
Он не рисовал вишневых садов.
Он не нарисовал никакого заката, никакой хаты с мальвами, никакой девушки с парнем у перелаза, девушек, полагают во Крещения, тыквы или помидор на базаре.
Они рисовали утренники и вечера, солнечный и дождливые дни, зиму, весну, осень и лето, лунный свет, вступление Хмельницкого в Киев, сирень в саду, стога сена, тонкий месяц, льдинки свес в небе над окрестностями села, тяжелые облака, тащили по земле водяные подолы дождя, тропинки, протоптанные среди полей, площади в Глухове, церкви в Чернигове.
Он не рисовал ни цветов, ни утренников, ни зим, ни весен. Золотая осень не дышала с его полотен, лимонная краской деревьев и осторожным теплом солнца.
Он не стремился никого трогать. Он издевался над искусства, которое трогает. Страдал, кипел, негодовал, безобразничал.
Встретиться с Линником на какой-либо художественной выставке значило нарваться на публичный, сознательно им организован скандал.
Однажды я попал прийти на выставку «Союза пейзажистов» именно тогда, когда по залях с видом больного и низкого отчаяния бродил Линник. Он обрадовался, увидев меня, если только можно назвать радостью тот взрыв мстительной ярости, которой он встретил меня.
- Ну, - сказал он, обращаясь ко мне, - и вы пришли посмотреть на эту кучу дерма? .. Да вы, наверное, еще никогда не видели этакой мерзости, как эта ...
И он потащил меня к картине, которая его смутила больше всех:
- А? - Спросил он меня, заглядывая в глаза, готовый, казалось, схватить меня за грудь или ногой наступить мне на горло, если бы я только осмелился то сказать в защиту этого произведения.
- Ну что вы можете сказать на это? Архидермо, разве не так? .. Я же вам говорил!
Не помню, что это было за полотно, перед которым мы оказались. Видимо, это был совсем шабльонний какой пейзаж. Красные маки над желтой глиной обрыва. Желтоватые поля спелой пшеницы. Клюмбы в саду перед террасой с осенними астрами. вообще нечто вроде этого.
- Такое ничтожное паскудство надо уничтожать, жечь, драть! - Гремел Линник: - За это надо вешать!
- Впоследствии, - и Линник таинственно понизил голос, - это и делать из малярами подобного сорта. Их будут мучить их сажать в зарешеченные клетки, их будут расстреливать.Засылать в Сибирь!
Он говорил это шепотом, с наслаждением, полный прожорливой мести против искусства, которое он ненавидел всеми фибрами своей души.
На мое счастье, у него не было коренья, чтобы проткнуть ею картину, и не случилось нож, чтобы разорвать ним полотно.
Он ограничился тем, что одхаркнув, сплюнул и сказал с негодованием:
- Чистоплюи!
Серая тень женщины, хранило спокойствие зальет, отделилась от двери и, неслышно проскользнув по навощеному паркете, оказалась перед нами:
- Здесь, господин, запрещено плевать на пол. Для этого в углу стоит плевательница.
Это задело Ленника. Он разволновался.
- Вы слышали? Видя такое ветоши, нельзя человеку даже плюнуть! .. Пойдем отсюда, пойдем! Где позавтракаем! Если, - и после павзы, с горечью посмотрев на меня, он добавил, - если вы не возражаете!
Ему перечить? .. Это если в его устах звучало бы явным издевательством надо мной, если бы за всем этим не прятался, прикрытый шумом и дебошами, внешне никогда не обнаружен боль острой одиночества, личной и творческой.
... Он хитро подмигивает мне глазом и сжимает в руке клин своей рыжей бородки. Ковинька ласково хранится в швайцара, и за флаг битв и побед правит Линником на этот раз ресторанная салфетка.
Мы сидим с ним вдвоем за столиком в «Доминика», и он посвящает меня в тайны ритуально-торжественных названий, вычитывает с карты блюд.
Покончив заказывать, он обращается вновь к любимому его темы: искусство и теоретическое его обоснования. Сегодня он произносит различные филиппики против ляндшафтного живописи. Против того, чтобы изображать предметов. Внешний образ мира.
- Они, - Линник взмахнул в воздухе салфеткой, как флагом, - они представляют себе, что они творят искусство, когда рисуют природу, природный мир в его речевого, природной данности. Но это, говорю я вам, никакая искусство.
Он осторожно налил из графины мне и себе по рюмке водки! .. Боже, что он делал тогда со мной, невинным неопытным юнцем, который у себя в семье не употреблял и капли спиртовых напитков. В те годы я еще совсем не разбирался ни в сложной гастрономически-кулинарной науке, ни в напитках. Линник был моим Вергилием, я его робким и неловко Данте.
Линник предпочитал крепкие напитки и под его опытным руководством я научился отличать вкус, качество водки с белой и красной головкой, шустивськои горькой, абсента, шнапса, виски. Руководимый им, я прошел по всем девяти копнах водочного ада и, одновременно с тем, по всем девяти кругах теоретического раю, чтобы, в разговорах с Линником, познать высшую истину Искусства, любимую Беатриче. Искусство, по искусству воссозданной природы объективно данного мира, должно стать завязкой образов в системе новой организованной и упорядоченной, не данной, как прежде, но новой, созданной реальности ...
Художественная творчество Степана Ленника и Юрия Нарбута в истории украинского искусства представляют этап, когда украинское живопись переходит от народничества на позиции антинародництва! Но на этом сходство между старшим, Линником, и младшим, Нарбутом, прерывается во всем остальном они были полярно противоположны.
Стиль, тематику, форму для Ю. Нарбута определил ХVII век, Хмельнитчина, эпоха расцвета украинского барокко. Творческое внимание С. Ленника притягивала совсем другая эпоха, IХ-Х век, империя Святослава и Владимира, большой водный путь «из варяг в греки», от Скандинавии в Византию. Одного привлекала государство, второго начальные этапы государства, не устоявшаяся государство, а ее неустойчивость, государство на этапе ее становления.
Нарбут был стилизатор. Экономические барокко ХVII века определили для него замкнутую постоянство завершенного стиля. Он видминював, перерозташовував, сполучував отдельные элементы этого стиля, утверждая его окончательность. Что касается С. Ленника, то Линник исходил не из стилистической данности, а с стилистической заданности, не из того, что есть, а из того, чего нет, что будет, что должно быть. Он не комбинировал элементов барокко или какого другого стиля, который уже существовал. Его интересовало в искусстве не то, что уже оформилось, а то, что оформлялось, не то, что существовало, а то, что не существовало, общество, страна, народ, стиль не тогда, когда они сложились, а время, когда они только складывались Государство, которая рождается, народ на этапе его творения, стиль, только начинает появляться.
Неоформленное, начала, хаос! .. Хаос быта, лица, искусства, - таков был Линник. Такой же была и его художественная творчество. Он не искал для себя предшественников, на которых бы он мог опереться, как Ю. Нарбут; он искал посредников, которых бы он мог уничтожить Искусство мира, взорванного в воздух взрывом неожиданной катастрофы - вот сорт искусства, его признавал и утверждал Степан Линник.
Мыслить эпохами и их противоречиями, исходить из их противопоставления стало для всех нас, людей середины 20 века, переживших катастрофы двух мировых войн, стандартом мышления. Мы привыкли мыслить, разграничивая миры и противопоставляя эпохи: монархию Гогенцоллернов и Веймарской республики, Новое время, Наше время и Средневековья, буржуазию и пролетариат, большевизм и капитализм, нацизм и демократизм ... Мы пренебрегаем е годы, не передвигают вселенная на тысячелетия вперед или назад. Мы воспринимаем сутки не как призыв времени, уходящего в равнодушному, всегда одинаковой и тождественен однозначности своей повседневной явления и исчезновения, а как этап созидания нового мира, в его непримиримой противоположности всему, что было прежде.
Сегодня все это не никакая новость ни для кого. В начале века подобные взгляды были достижением отдельных лиц. Одинокими и изолированными, кабинетными или тюремными концепциями единичных отшельников. Линник принадлежал к их числу. Он вращался в кругу подобных идей, - сознательно или бессознательно, это другое дело. Линник мечтал создать искусство грядущей эпохи, - это было меньше, с чем он мирился. Он так же отрицал искусство Нового времени, как художники Ренессанса свое время возражали искусство средневековое, которое они называли «готическим», то есть варварским. Линник верил в свое предназначение. Он надеялся, что новый Вазари впишет в историю его имя как первое, начальное имя нового Джотто, ставший основоположником искусства эпохи, которая начинается только.
Об «искусстве эпохи» он готов был говорить с каждым, что хотел его слушать. Кто не хотел слушать, того он принуждал. Это была его идея, и он провозглашал ее, как ее пророк. Он проповедовал ее с жаром, исполненный гнева и ненависти, возбужденный и невменяем.
Встретив кого и держа его за рукав, Линник, размахивая своей славной ковинька, вырванных на селе с плота, выкрикивал фразы, полные яда и ярости:
- Художники Нового времени, начиная от Ренессанса, - говорил Линник, - пропагандировали реальность внешнего пространственного мира, воспринимая его как совокупность случайных и разрозненных, эпизодических вещей: человек, корова, грачи прилетели, парень в каракулевой шапке, иллюстрированная "Энеида" ... Нам, - кричал Линник, не нужен этот хлам обособленных изображений изолированных вещей.
Он широко раскрывал рот с покрошенными пеньками желтых зубов. Трясся рыжий клин его бородки. Сухая рука выпрямилась из-за бахромы оборванного рукава.
Сказал, было несколько больше, чем обычные слова. Это была программа. В художественной наследство по Линнику нет картины, которые изображали отдельные вещи. Он не рисует никого и ничего в частности. Его не интересовали изолированная вещь, отдельное событие, одиночная существо.
Он не принадлежал к числу художников, которые на своих полотнах рисуют жену, любовниц, портреты знакомых или заказчиков, себя, впечатления от природы. Он прошел мимо и мимо природу. Он прожил жизнь и не заметил, что он существует или существует природа. Просматривая кучу каталогов художественных выставок, на которых выставлялся Линник, напрасно было искать, среди множества его полотен, картины с надписью: «Автопортрет художника» или «Портрет госпожи М.», «Пейзаж Крыма».
Это не было следствием самоограничения, а только отличного подхода к себе, к миру. Он считал, что в мире есть более существенные вещи, чем мое «я» и «женщина, что меня любит», змислова к ней влечение, цвет глаз, оттенок ее тела, когда она лежит на диване и ее тело просвечивает сквозь черный шелк ее панчиx.
Он не отождествлял мир и свои чувства, мир и себя свое впечатление от мира и мир вне себя. Он не искал в впечатлении источников для художественного познания мира и не сводил мир к своему впечатление от него. Это было время всеобщего увлечения Сезанном, но Ленника не привлекало яблоки на столе. Он не был импрессионистом и не подражал ни Мане, ни Моне.
Моне раскладывал внешний мир, Линник делал то же. Но делали они это по разным мотивам и с разными целями. Моне искал относительного, Линник абсолютного. Моне предпочитал беглости субъективного впечатления от внешнего речевого мира, Линник углублялся в страстное изучение его естества.
В Моне картина, изображающая собор в Реймсе. Впечатления от солнечный свет на стенах Реймского собора было для Моне способом показать, как в колебаниях световой дымки собор теряет свою громоздкую величие, как камень Катедри становится безважним. Реймский собор на картине Моне кажется построенным не из камня, а с разнообразно и бледно окрашенных воздушных масс .
Для Моне и Мане в живописи, для Фльобера и Мопассан в писательстве действительность не имела ни степеней, ни качеств. Все, что есть в природе, они считали одинаково достойным искусства. Линник исходил из совершенно иного взгляда на мир. Он розпляновував действительность. Против представления о одноплощиннисть мира, что стало свойственным за Нового времени для политики, хозяйства, театра, философии и искусства, он проповедовал идею иерархической структуры мира. Мир видел расслоенным, противопоставленным, ризноплощинним Мнение об искусстве, равно приймовне для всех, казалась ему отвратительным кощунством против искусства, которым оно должно было стать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21