Сквозь поток толпы ко мне пробирался Арсений Петрович Витвицкий. Его гиератично пышная борода у трижды повторен поцелуе коснулась моей груди. Я жал кому руки, кто передавал мне цветы. Я проходил сквозь амфиладу неизвестных мне лиц. Парада приветствий напоминала мне, что я на юге.
Я чувствовал себя растроганным.
На площади перед дворца я сделал несколько шагов по направлению к трамваю, но меня уже вели в машину, и Гуля, стоя на ступеньке машины, размахивал моим чемоданчиком, как флагом.
В лучшем из отелей для меня был заказан большой комфортабельный номер. Все выглядело весьма импозантно. Найбипьшу ревность проявлял Иван Васильевич Гуля, меня не было о чем беспокоиться. Он заботился обо всем. Он не отходил от меня. Он оставался в номере, когда я принимал ванну. Он сидел рядом со мной, когда я обедал. Он сопровождал меня во время прогулки, когда после обеда я пошел пройтись по городу.
Гуля! .. Он всегда горел и кипятился, этот экспансивный, взволнован, возбужден, небольшой человечек, огрядненький и с брюшком. Он был мой ученик по Художественном института. Теперь он работал в Музее в должности научного работника и одновременно, по совместительству исполнял обязанности важного Комитета охраны памятников. Он нравился мне своей почти детской искренностью и наивной непосредственностью, своим энтузиазм, той острой и бурной експансивнистю, с которой он реагировал на все, что его касалось непосредственно и что его часто никак не касалось и к нему не имело, собственно, никакого отношения. Односиты письма на почту. Направлять электричество. Подстригать кусты туи в палисаднике перед домом Музея. Вмешаться в то, как дворник метет пешеходы.
Это было бы даже хорошо, эта возвышенная его уязвимость, эта ежеминутная его готовность реагировать на все вокруг, что касалось и не касалось его, если бы при этом ему не хватало двух нелишним для каждого человека качеств: некоторой уравновешенности и хоть малейшей здибности сдерживать себя! .. Для него не существовало оттенков, нюансов, переходных цветов, посредственных звеньев, соединявшие бы крайности.
Он мыслил противоположностями: ночь - день, тьма - свет, добро и зло, белое и черное, да или нет. То, что лежало между ними, не контрастировало, возникало из сочетания противоположностей, для него не существовало. Все это он или не воспринимал вовсе, либо отбрасывал с презрительной презрением.
Вместо сполучуваты, он разъединявший. Он не стремился примирять то. Мира не существовало для него. В руке он держал обнаженное лезвие меча, всегда готов вступить в поединок с противником.
Он способен был воспринимать лишь непреклонны истины, величественные, громоздкие, тяжелые, прольется рукою из чугуна, высеченные из гранита, истины - памятники, истины - монументы, надгробия над истиной. Истины, устоявшиеся и признанные с меморияльною доской, прибитой к их фасаде Лишь золотолитерний надпись на фронтоне доказывал ему, что эта истина заслуживает уважения.
Добиваясь получить от собеседника ответ на вопрос, который его интересовал, он требовал, чтобы ему дали категорический ответ. Каждая другой ответ его не удовлетворяла. Он не предполагал, чтобы между «да» и «нет», между черным и белым, противоположностью доброго и злого могли быть какие цвета, стоимости, достойные уважения. Как червя он раздавливал с отвращением шаткое и непостоянно. Таков был он и в отношении к людям. Людей он распределял на две категории: добрых ангелов и злых демонов. Первые сходили с неба, другие были уполномоченные ада. Гуля или восхищался человеком и тогда провозглашал ее вместилищем всех и всяческих добродетелей, или относился к человеку негативно и тогда вращался на ее непримиримого врага. Он легко возбуждался и быстро доходил до исступления. Ярясь, он не знал путей к согласию. Он плямував противника, хай его приписывал ему якнайогидниши недостатки, худшие намерения против целого человечества вообще и против себя лично в частности.
Или способный он был держаться умеренно, обращаться ласково и спокойно, разговаривать без экзальтации? Пожалуй, нет! .. Я имел возможность видеть его только в двух положениях: либо полный негодования и гнева, или захвачен человеком, вещью, произведением искусства, делом.
В сантиментальному и чутко настроении он начинал деклямуваты, тогда он говорил не как широко распевал. Смущенный, он говорил отрывистыми фразами, бросал отдельные слова, выкрикивал.
На посетитель музея, когда он, в роли экскурсовода, водил их по экспозиционных залях, показывая картины, мебель, фарфор, и длинная палочка служила при этом за шпагу, он производил чрезвычайное впечатление. Острая пища, переперчений гуляш по-венгерски, рассчитанный на любителя, подымались посетитель, чтобы они имели то отведать.
Его экспрессия, драматичность его изложения потрясали посетитель. Каждый стул, шкафчик, терракотовая статуэтка, эскиз ландшафту, фотография кобзаря вращались в событие, в повод для восторгов или взрыва гнева. То, как он двигался и говорил, каждое движение и каждое слово напоминали пафосного и торжественный обряд, на выход короля-солнце, многоцветную театральный спектакль, отрывок из древнегреческой трагедии в камерном исполнении.
Картины, фарфора, мебель служили декорации. На их фоне выступал Гуля. Этот был в центре. Все остальное было лишь приложением, аксессуарами, которые лучше и яснее позволяли его видеть. Чтобы оставаться до конца самим собой, Гули хватало разве еще двух вещей, котурны и театральной трагической маски.
После осмотра, закончив водить посетитель по залях Музея, он стоял, опираясь на палочку, бледный и изможденный, отбрасывая со лба пряди черных волос. Вытащив платок, он утирал с лица капли пота.
Рабочие металлургического завода, которые приходили в Музей в порядке культпоходы, уборщицы с Облисполкома или какой-либо другой крупной учреждения, пожилые женщины с седыми волосами в красных платочках, приведены женщиной-организатором, который называл их «девочка», подходили к Гуле, чтобы лично выразить ему благодарность. Они были потрясена. Жали Гули руки, записывали пространстве отзывы в музейную книгу для впечатлений.
Гуля был человеком одной мысли, единой идеи: искусство превыше всего. Искусство неприкосновенно. Искусство Средневековья и Возрождения, иконы и портреты со времен казацкого барокко, Византия и Голландия были для него этапами вечности. 3ьявляються и разрушаются государства, возникают и исчезают народы, происходящие в мире войны и революции, коренным образом меняется ход истории, но неизменно остается черепок глины с рисованным орнаментом, обломок кирпича от здания, кусок извести с бледными следами розовой краски, миниятюра на пергаменте, холст картины. Все исчезает, только произведение искусства находится неизменным.
Гуля верил: его миссия как уполномоченного Комитета охраны памятников, раз и заключается в том, чтобы обеспечить сохранность художественных произведений. Свою служебную профессию, номенклатуру своих должностей, расписку в ведомости на получение зарплаты он рассматривал как необходимые составляющие звенья своего высокого призвания, месиянистичного своего назначения предохранить памятники искусства от уничтожения.
3 воловьей упорством, с фанатичным непреклонностью, с терпеливой настойчивостью делал свое дело.
Судьба варяжской церкви, года 1908 построенной по проектом знаменитого Степана Ленника, была делом, которое непосредственно касалась Гули как уполномоченного Комитета охраны памятников старины и искусства. Он воспринимал ее больно и остро.
двери комнаты не закрывались один за другим приходили люди, знакомые, полузнакомых и совсем незнакомые, кого я видел впервые в жизни. Преимущественно последние.
Стучали в дверь, и Гуля отвечал: «Войдите». Он встречал людей, приветствовал, устраивал где сесть. Некоторых, по собственному выбору, подводил ко мне, кого нет, я жал руки, выражал радость видеть.
Одним из первых пришел Арсений Петрович Витвицкий, почтенный и импозантный со своей длинной бородой. Серый просторный пиджак лежал на нем с изысканной элегантностью. Я был искренне рад видеть его и поговорить с ним, но мы не успели перекинуться и парой слов, как его оттеснили.
Пришел директор Исторического музея, старый профессор, в золотых очках и черном сюртуке, знаток запорожской старины, Даниил Иванович Криницкий, со своим заместителем, заведующим этнографического отдела в чумацкой вышитой рубашке с длинными чумацкими усами, широко известный Петр Петрович Петух. Сверкал червоно круглые щеки и, как две щетки, торчали брови.
В синем легком пиджаке и белых брюках появился инженер-строитель Станислав Бирський, руководивший делом Запорожье, нового города при Днепрострое. Посетил редактор здешнего литературного журнала «3оря», громоздкий, в тяжелых очках, гологоловый поэт Семен Очеретяный.
Комната постепенно наполнилась, быстро не было уже где сесть. Гуля вызвал номерного, были принесены дополнительно стулья, но и их не хватило. Кто сидел на кровати, кто на быльцах дивана, кто на выступлении прямо. Кто стоял, прислонившись плечом к стене. Пришедшие позже, вряд ли представляли точно, кто здесь хозяин.
Что касается меня, то я отошел на второй план. На первом план был Иван Васильевич Гуля. Люди собрались, чтобы встретиться и поговорить со мной, но я молчал, говорил Гуля.
Дело варяжской церкви слишком переполняла его, особенно сегодня, накануне открытия работ совещания, чтобы он мог удержаться, чтобы он мог молчать. Он говорил.
Волнуясь, вновь и вновь поднимаясь на цыпочках, будто он желал сдаваться выше, он говорил, смущенный и возбужденный, обращаясь ко всем и ни к кому:
- Передать церковь, построенную Ленником, в распоряжение горкомунхоза ... А? Как это вам понравится? .. Произведение высокого искусства рассматривать как ординарный обычный дом, как помещения, имеет такую то и такое количество квадратный метров полезной площади, которую можно принять целесообразнее, чем раньше. Например, превратить в склеп для муки, масла, керосина, селедки и других продуктов широкого потребления в общей системе потребительской кооперации, чтобы обеспечить поставки окрестных мелких лавочек.
Он повернулся ко мне. Он схватил меня за руки и давил мне ладони. На глазах его блестели слезы.
- Что вы скажете на это, Ростислав Михайлович? Вы должны сказать свое слово. Вас послушают. Вас не могут не услышать ...
Он требовал от меня ответа, он требовал от меня окончательного ответа. Он не способен был требовать другой. Возраст звал меня действовать.
Он стоял передо мной, неумолимый и суровый, с черной шевелюрой, что прядями лучей поднималась над его головой, председателем гневного пророка с коротеньким носом и мелким веснушками, разбросанным по лицу. Он надеялся, что слово, от меня сказанное, прозвучит в этой гостиничной комнате как труба архангела, извещает день последнего суда.
В излишества его экзальтированного пафоса было нечто библейское. Маленький Самсон, готовый схватиться за столбы, поддерживающие перекладины, сдвинута столбами, чтобы и крыша, и камни стен упали на головы нечестивцев, которые осмеливаются пренебречь высокий произведение большого искусства.
- Такая выдающаяся, такая гениальную памятник искусства, - восклицал он, - и превратить ее в хозяйственный склеп. Это же кощунство! Это же бласфемия. Это же, это же ...
Он не находил слова, которое могло бы исчерпать и воплотить глубину его отчаяния. Ему не хватало ни языка, ни вздоха. Он задыхался. Он стонал, страдая, в муках, сознательный своего бессилия.
Он повторялся. Он вспоминал об одном и том же снова и снова. Он возвращался снова к уже сказанному. Он произнес длинную речь, в которой восхвалял художественное значение варяжской церкви как архитектурного памятника, Линниковои творчества и, в частности, его мозаик.
- Мозаики киевской Софии XI-XII вв. и мозаики Ленника - это две конечные звенья, сталкиваются, как начало и конец, они определяют совершенную совершенство нашего национального искусства в последнее тысячелетие.
Он звал действовать.
- Мы не смеем быть равнодушны. Мы несем ответственность перед вечностью!
Станислав Бирський, сидевший в кресле, закинув ногу на ногу, и спухав Гуля, с холодной свежестью сводит вверх свою узкую голову, перечеркнутую белой линией прямого пробора, и с подчеркнутым спокойствием, так контрастирует с Гулевою беспорядочной замешательство, заявляет:
- Но вы, уважаемый товарищ, забыли о том, что существует также еще другой проекты. Вы о нем почему-то не вспоминаете, хотя именно он, может, заслуживает в данном случае на наибольшее внимание с нашей стороны.
Возможно, экзальтированность Гулева его забавляла, и он хотел подлить масла в огонь. Возможно, это он сделал с расчетом, чтобы привлечь внимание на себя.
Огонь вспыхнул. Сухая трава занимается в минуту. Гуля взрывается.
- Конечно существующей - с ударением говорит Гуля, вернувшись в Бирського, бросившего память. Тогда Гуля оборачивается ко мне и в гневном раздражение говорит:
-Представьте, Ростислав Михайлович, представьте только себе: не исключена возможность, что гениальную произведение Линник и вовсе перестанет существовать, что его уничтожат, обратили в груду развалин, с землей сравняют.
Гуля сжимает кулаки. Он краснеет, лицо наливается кровью. Он спрашивает. Он разве что не подпрыгивает, этот коротенький, кургузий Гуля.
- Существует Проект, - говорит он, - на всей территории над Днепром от земской больницы до кладбища снять все дома, что там стоят, и взамен построить на всей этой площади один огромный -комбинат. А Варяжские церковь снести, с Линником покончить.
Голос его дрожит и срывается. Выставив вперед свое кругленькое тучное брюшко, он воробышек наскокуе с одного на другого из присутствующих. В комнате горячо и душно. Он вспотел, воротничок сдвинулся ему набок, рубашка между жилетом и брюками висмикнулася, и он, заметив это, тут же торопливо, наугад засовывал ее рукой во ремешок.
- Этого, - кричал он, - нельзя допустить. Нельзя! Мы должны вмешаться в это дело. Это наш моральный долг.
Он звал к бою. Он требовал соревноваться. А тогда охвачен сомнением, удастся достичь чего? ... поддаваясь чувству безнадежности, он вдруг изменился. Он побледнел, бледный, в отчаянии, сжимая руки и ломая похолодевшие пальцы, он бегал по комнате.
Он никогда не мог сдержать себя в проявлении своих чувств, этот Гуля. Не считая ни на кого, он бегал по комнате взад и вперед, в какой мере можно было делать это в комнате, где собралось столько народу. Он больше не верил в победу. Его трясло, как в лиxоманци Он ломал себе пальцы в горе при мысли, что может произойти с этой каменный, связанной с именем Ленника.
Мне не довелось встретить в своей жизни никакого пророка. Я не знаю, какие были пророки, которые они носили воротнички и галстуки, а может, и вовсе они их не носили, или висмикувалася в них рубашка из-под жилетки и или подпрыгивали они воробышка, когда волновались и в ентузиястичному захвате произносили гневные свои речи, и было ли у кого из них веснушки на кончике ошпаренный весенним солнцем носа. Этого я не знаю. Но я не сомневаюсь, что у Ивана Васильевича Гуле было нечто от неистовой излишества пророка.
Разумеется, каждое такое утверждение требует определенных ограничений, сокрытие некоторых перспективных традиций, мол, одно дело скромный уполномоченный Комитета охраны памятников, совсем другое - босоногий и бородатый Иеремия или Иезекииль ... Но есть мера для духа? ..
Духовная ревность доходила у Гули высшей мере. Она достигала последней черты конечно человеческого, переступала через границу. Эта ревность доходила в нем до самоотрицания, я готов сказать: к отрицанию загальновластивого человеку.
В пророков на улице бросали камни. В Гуля, когда он шел по улице, никто камнями не бросал, и никто постовой милиционер не допустил бы этого, но Гулина неистовство, его избыточность в чувствах, поведении, поступках вызвала в одних улыбку, у других удивление.
Он страдал.
Угнетенный сознанием своей ответственности перед человечеством, перед историей, перед Комитетом охраны памятников старины. Перед человечеством, которое интересуется и ценит искусство, ибо человечество, к искусству было безразлично, он вряд ли считал хоть и наименьшей степени.
Станислав Бирський поднялся со своего места в глубоком кресле, где он сидел, закинув ногу на ногу.
Наши жизненные пути скрещивались, и я его встречал несколько раз на конференциях и совещаниях то в Харькове, то в Москве. Человек расчетов и конъюнктуры, что вносил нетерпеливость и настойчивость в достижении своей заранее намеченной цели, Лермонтовский Печорин в новом перевоплощении. Звериную злобой и гибкую ходу он соединял с Удан наружу безразличие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Я чувствовал себя растроганным.
На площади перед дворца я сделал несколько шагов по направлению к трамваю, но меня уже вели в машину, и Гуля, стоя на ступеньке машины, размахивал моим чемоданчиком, как флагом.
В лучшем из отелей для меня был заказан большой комфортабельный номер. Все выглядело весьма импозантно. Найбипьшу ревность проявлял Иван Васильевич Гуля, меня не было о чем беспокоиться. Он заботился обо всем. Он не отходил от меня. Он оставался в номере, когда я принимал ванну. Он сидел рядом со мной, когда я обедал. Он сопровождал меня во время прогулки, когда после обеда я пошел пройтись по городу.
Гуля! .. Он всегда горел и кипятился, этот экспансивный, взволнован, возбужден, небольшой человечек, огрядненький и с брюшком. Он был мой ученик по Художественном института. Теперь он работал в Музее в должности научного работника и одновременно, по совместительству исполнял обязанности важного Комитета охраны памятников. Он нравился мне своей почти детской искренностью и наивной непосредственностью, своим энтузиазм, той острой и бурной експансивнистю, с которой он реагировал на все, что его касалось непосредственно и что его часто никак не касалось и к нему не имело, собственно, никакого отношения. Односиты письма на почту. Направлять электричество. Подстригать кусты туи в палисаднике перед домом Музея. Вмешаться в то, как дворник метет пешеходы.
Это было бы даже хорошо, эта возвышенная его уязвимость, эта ежеминутная его готовность реагировать на все вокруг, что касалось и не касалось его, если бы при этом ему не хватало двух нелишним для каждого человека качеств: некоторой уравновешенности и хоть малейшей здибности сдерживать себя! .. Для него не существовало оттенков, нюансов, переходных цветов, посредственных звеньев, соединявшие бы крайности.
Он мыслил противоположностями: ночь - день, тьма - свет, добро и зло, белое и черное, да или нет. То, что лежало между ними, не контрастировало, возникало из сочетания противоположностей, для него не существовало. Все это он или не воспринимал вовсе, либо отбрасывал с презрительной презрением.
Вместо сполучуваты, он разъединявший. Он не стремился примирять то. Мира не существовало для него. В руке он держал обнаженное лезвие меча, всегда готов вступить в поединок с противником.
Он способен был воспринимать лишь непреклонны истины, величественные, громоздкие, тяжелые, прольется рукою из чугуна, высеченные из гранита, истины - памятники, истины - монументы, надгробия над истиной. Истины, устоявшиеся и признанные с меморияльною доской, прибитой к их фасаде Лишь золотолитерний надпись на фронтоне доказывал ему, что эта истина заслуживает уважения.
Добиваясь получить от собеседника ответ на вопрос, который его интересовал, он требовал, чтобы ему дали категорический ответ. Каждая другой ответ его не удовлетворяла. Он не предполагал, чтобы между «да» и «нет», между черным и белым, противоположностью доброго и злого могли быть какие цвета, стоимости, достойные уважения. Как червя он раздавливал с отвращением шаткое и непостоянно. Таков был он и в отношении к людям. Людей он распределял на две категории: добрых ангелов и злых демонов. Первые сходили с неба, другие были уполномоченные ада. Гуля или восхищался человеком и тогда провозглашал ее вместилищем всех и всяческих добродетелей, или относился к человеку негативно и тогда вращался на ее непримиримого врага. Он легко возбуждался и быстро доходил до исступления. Ярясь, он не знал путей к согласию. Он плямував противника, хай его приписывал ему якнайогидниши недостатки, худшие намерения против целого человечества вообще и против себя лично в частности.
Или способный он был держаться умеренно, обращаться ласково и спокойно, разговаривать без экзальтации? Пожалуй, нет! .. Я имел возможность видеть его только в двух положениях: либо полный негодования и гнева, или захвачен человеком, вещью, произведением искусства, делом.
В сантиментальному и чутко настроении он начинал деклямуваты, тогда он говорил не как широко распевал. Смущенный, он говорил отрывистыми фразами, бросал отдельные слова, выкрикивал.
На посетитель музея, когда он, в роли экскурсовода, водил их по экспозиционных залях, показывая картины, мебель, фарфор, и длинная палочка служила при этом за шпагу, он производил чрезвычайное впечатление. Острая пища, переперчений гуляш по-венгерски, рассчитанный на любителя, подымались посетитель, чтобы они имели то отведать.
Его экспрессия, драматичность его изложения потрясали посетитель. Каждый стул, шкафчик, терракотовая статуэтка, эскиз ландшафту, фотография кобзаря вращались в событие, в повод для восторгов или взрыва гнева. То, как он двигался и говорил, каждое движение и каждое слово напоминали пафосного и торжественный обряд, на выход короля-солнце, многоцветную театральный спектакль, отрывок из древнегреческой трагедии в камерном исполнении.
Картины, фарфора, мебель служили декорации. На их фоне выступал Гуля. Этот был в центре. Все остальное было лишь приложением, аксессуарами, которые лучше и яснее позволяли его видеть. Чтобы оставаться до конца самим собой, Гули хватало разве еще двух вещей, котурны и театральной трагической маски.
После осмотра, закончив водить посетитель по залях Музея, он стоял, опираясь на палочку, бледный и изможденный, отбрасывая со лба пряди черных волос. Вытащив платок, он утирал с лица капли пота.
Рабочие металлургического завода, которые приходили в Музей в порядке культпоходы, уборщицы с Облисполкома или какой-либо другой крупной учреждения, пожилые женщины с седыми волосами в красных платочках, приведены женщиной-организатором, который называл их «девочка», подходили к Гуле, чтобы лично выразить ему благодарность. Они были потрясена. Жали Гули руки, записывали пространстве отзывы в музейную книгу для впечатлений.
Гуля был человеком одной мысли, единой идеи: искусство превыше всего. Искусство неприкосновенно. Искусство Средневековья и Возрождения, иконы и портреты со времен казацкого барокко, Византия и Голландия были для него этапами вечности. 3ьявляються и разрушаются государства, возникают и исчезают народы, происходящие в мире войны и революции, коренным образом меняется ход истории, но неизменно остается черепок глины с рисованным орнаментом, обломок кирпича от здания, кусок извести с бледными следами розовой краски, миниятюра на пергаменте, холст картины. Все исчезает, только произведение искусства находится неизменным.
Гуля верил: его миссия как уполномоченного Комитета охраны памятников, раз и заключается в том, чтобы обеспечить сохранность художественных произведений. Свою служебную профессию, номенклатуру своих должностей, расписку в ведомости на получение зарплаты он рассматривал как необходимые составляющие звенья своего высокого призвания, месиянистичного своего назначения предохранить памятники искусства от уничтожения.
3 воловьей упорством, с фанатичным непреклонностью, с терпеливой настойчивостью делал свое дело.
Судьба варяжской церкви, года 1908 построенной по проектом знаменитого Степана Ленника, была делом, которое непосредственно касалась Гули как уполномоченного Комитета охраны памятников старины и искусства. Он воспринимал ее больно и остро.
двери комнаты не закрывались один за другим приходили люди, знакомые, полузнакомых и совсем незнакомые, кого я видел впервые в жизни. Преимущественно последние.
Стучали в дверь, и Гуля отвечал: «Войдите». Он встречал людей, приветствовал, устраивал где сесть. Некоторых, по собственному выбору, подводил ко мне, кого нет, я жал руки, выражал радость видеть.
Одним из первых пришел Арсений Петрович Витвицкий, почтенный и импозантный со своей длинной бородой. Серый просторный пиджак лежал на нем с изысканной элегантностью. Я был искренне рад видеть его и поговорить с ним, но мы не успели перекинуться и парой слов, как его оттеснили.
Пришел директор Исторического музея, старый профессор, в золотых очках и черном сюртуке, знаток запорожской старины, Даниил Иванович Криницкий, со своим заместителем, заведующим этнографического отдела в чумацкой вышитой рубашке с длинными чумацкими усами, широко известный Петр Петрович Петух. Сверкал червоно круглые щеки и, как две щетки, торчали брови.
В синем легком пиджаке и белых брюках появился инженер-строитель Станислав Бирський, руководивший делом Запорожье, нового города при Днепрострое. Посетил редактор здешнего литературного журнала «3оря», громоздкий, в тяжелых очках, гологоловый поэт Семен Очеретяный.
Комната постепенно наполнилась, быстро не было уже где сесть. Гуля вызвал номерного, были принесены дополнительно стулья, но и их не хватило. Кто сидел на кровати, кто на быльцах дивана, кто на выступлении прямо. Кто стоял, прислонившись плечом к стене. Пришедшие позже, вряд ли представляли точно, кто здесь хозяин.
Что касается меня, то я отошел на второй план. На первом план был Иван Васильевич Гуля. Люди собрались, чтобы встретиться и поговорить со мной, но я молчал, говорил Гуля.
Дело варяжской церкви слишком переполняла его, особенно сегодня, накануне открытия работ совещания, чтобы он мог удержаться, чтобы он мог молчать. Он говорил.
Волнуясь, вновь и вновь поднимаясь на цыпочках, будто он желал сдаваться выше, он говорил, смущенный и возбужденный, обращаясь ко всем и ни к кому:
- Передать церковь, построенную Ленником, в распоряжение горкомунхоза ... А? Как это вам понравится? .. Произведение высокого искусства рассматривать как ординарный обычный дом, как помещения, имеет такую то и такое количество квадратный метров полезной площади, которую можно принять целесообразнее, чем раньше. Например, превратить в склеп для муки, масла, керосина, селедки и других продуктов широкого потребления в общей системе потребительской кооперации, чтобы обеспечить поставки окрестных мелких лавочек.
Он повернулся ко мне. Он схватил меня за руки и давил мне ладони. На глазах его блестели слезы.
- Что вы скажете на это, Ростислав Михайлович? Вы должны сказать свое слово. Вас послушают. Вас не могут не услышать ...
Он требовал от меня ответа, он требовал от меня окончательного ответа. Он не способен был требовать другой. Возраст звал меня действовать.
Он стоял передо мной, неумолимый и суровый, с черной шевелюрой, что прядями лучей поднималась над его головой, председателем гневного пророка с коротеньким носом и мелким веснушками, разбросанным по лицу. Он надеялся, что слово, от меня сказанное, прозвучит в этой гостиничной комнате как труба архангела, извещает день последнего суда.
В излишества его экзальтированного пафоса было нечто библейское. Маленький Самсон, готовый схватиться за столбы, поддерживающие перекладины, сдвинута столбами, чтобы и крыша, и камни стен упали на головы нечестивцев, которые осмеливаются пренебречь высокий произведение большого искусства.
- Такая выдающаяся, такая гениальную памятник искусства, - восклицал он, - и превратить ее в хозяйственный склеп. Это же кощунство! Это же бласфемия. Это же, это же ...
Он не находил слова, которое могло бы исчерпать и воплотить глубину его отчаяния. Ему не хватало ни языка, ни вздоха. Он задыхался. Он стонал, страдая, в муках, сознательный своего бессилия.
Он повторялся. Он вспоминал об одном и том же снова и снова. Он возвращался снова к уже сказанному. Он произнес длинную речь, в которой восхвалял художественное значение варяжской церкви как архитектурного памятника, Линниковои творчества и, в частности, его мозаик.
- Мозаики киевской Софии XI-XII вв. и мозаики Ленника - это две конечные звенья, сталкиваются, как начало и конец, они определяют совершенную совершенство нашего национального искусства в последнее тысячелетие.
Он звал действовать.
- Мы не смеем быть равнодушны. Мы несем ответственность перед вечностью!
Станислав Бирський, сидевший в кресле, закинув ногу на ногу, и спухав Гуля, с холодной свежестью сводит вверх свою узкую голову, перечеркнутую белой линией прямого пробора, и с подчеркнутым спокойствием, так контрастирует с Гулевою беспорядочной замешательство, заявляет:
- Но вы, уважаемый товарищ, забыли о том, что существует также еще другой проекты. Вы о нем почему-то не вспоминаете, хотя именно он, может, заслуживает в данном случае на наибольшее внимание с нашей стороны.
Возможно, экзальтированность Гулева его забавляла, и он хотел подлить масла в огонь. Возможно, это он сделал с расчетом, чтобы привлечь внимание на себя.
Огонь вспыхнул. Сухая трава занимается в минуту. Гуля взрывается.
- Конечно существующей - с ударением говорит Гуля, вернувшись в Бирського, бросившего память. Тогда Гуля оборачивается ко мне и в гневном раздражение говорит:
-Представьте, Ростислав Михайлович, представьте только себе: не исключена возможность, что гениальную произведение Линник и вовсе перестанет существовать, что его уничтожат, обратили в груду развалин, с землей сравняют.
Гуля сжимает кулаки. Он краснеет, лицо наливается кровью. Он спрашивает. Он разве что не подпрыгивает, этот коротенький, кургузий Гуля.
- Существует Проект, - говорит он, - на всей территории над Днепром от земской больницы до кладбища снять все дома, что там стоят, и взамен построить на всей этой площади один огромный -комбинат. А Варяжские церковь снести, с Линником покончить.
Голос его дрожит и срывается. Выставив вперед свое кругленькое тучное брюшко, он воробышек наскокуе с одного на другого из присутствующих. В комнате горячо и душно. Он вспотел, воротничок сдвинулся ему набок, рубашка между жилетом и брюками висмикнулася, и он, заметив это, тут же торопливо, наугад засовывал ее рукой во ремешок.
- Этого, - кричал он, - нельзя допустить. Нельзя! Мы должны вмешаться в это дело. Это наш моральный долг.
Он звал к бою. Он требовал соревноваться. А тогда охвачен сомнением, удастся достичь чего? ... поддаваясь чувству безнадежности, он вдруг изменился. Он побледнел, бледный, в отчаянии, сжимая руки и ломая похолодевшие пальцы, он бегал по комнате.
Он никогда не мог сдержать себя в проявлении своих чувств, этот Гуля. Не считая ни на кого, он бегал по комнате взад и вперед, в какой мере можно было делать это в комнате, где собралось столько народу. Он больше не верил в победу. Его трясло, как в лиxоманци Он ломал себе пальцы в горе при мысли, что может произойти с этой каменный, связанной с именем Ленника.
Мне не довелось встретить в своей жизни никакого пророка. Я не знаю, какие были пророки, которые они носили воротнички и галстуки, а может, и вовсе они их не носили, или висмикувалася в них рубашка из-под жилетки и или подпрыгивали они воробышка, когда волновались и в ентузиястичному захвате произносили гневные свои речи, и было ли у кого из них веснушки на кончике ошпаренный весенним солнцем носа. Этого я не знаю. Но я не сомневаюсь, что у Ивана Васильевича Гуле было нечто от неистовой излишества пророка.
Разумеется, каждое такое утверждение требует определенных ограничений, сокрытие некоторых перспективных традиций, мол, одно дело скромный уполномоченный Комитета охраны памятников, совсем другое - босоногий и бородатый Иеремия или Иезекииль ... Но есть мера для духа? ..
Духовная ревность доходила у Гули высшей мере. Она достигала последней черты конечно человеческого, переступала через границу. Эта ревность доходила в нем до самоотрицания, я готов сказать: к отрицанию загальновластивого человеку.
В пророков на улице бросали камни. В Гуля, когда он шел по улице, никто камнями не бросал, и никто постовой милиционер не допустил бы этого, но Гулина неистовство, его избыточность в чувствах, поведении, поступках вызвала в одних улыбку, у других удивление.
Он страдал.
Угнетенный сознанием своей ответственности перед человечеством, перед историей, перед Комитетом охраны памятников старины. Перед человечеством, которое интересуется и ценит искусство, ибо человечество, к искусству было безразлично, он вряд ли считал хоть и наименьшей степени.
Станислав Бирський поднялся со своего места в глубоком кресле, где он сидел, закинув ногу на ногу.
Наши жизненные пути скрещивались, и я его встречал несколько раз на конференциях и совещаниях то в Харькове, то в Москве. Человек расчетов и конъюнктуры, что вносил нетерпеливость и настойчивость в достижении своей заранее намеченной цели, Лермонтовский Печорин в новом перевоплощении. Звериную злобой и гибкую ходу он соединял с Удан наружу безразличие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21