Линник предпочитал считаться с собой, считать на себя, на собственные свои предпочтения и ни на что больше. Внешний мир существовал для него степени его желаний, привычек, представлений и прихотей Реальное, как таковое, не существовало для него. Он не мог примириться с тем, чтобы ему что противостояло. Он игнорировал действительность в ее независимом от него бытии.
Губитель, он разрушал реальность. Он сочинял ее на свой образец, деформировал ее за собственным воображением, творил ее с себя на собственный манер.
Не знаю, не должен я определить это как импрессионистической субъективизм? .. Возможно! Именно в эти годы в начале 20 века это направление захватил ведущие позиции в искусстве и господствовал в общественной идеологии. К нему приспосабливали стиль в искусстве, свои убеждения, способ чувствовать, манеру мыслить, чувствовать и жить. Возвышенно лицо, культивируемые «я»! Однако возможно, что это было больше, то другое, принципиально отличное. Это был индивидуализм, который уже переходил в свою противоположность, из которого рождалось взращивания надындивидуальных.
В Ленника были задатки социального реформатора, политического деятеля; партийного лидера, который изменяет действительность, формирует ее в соответствии с пунктами и пунктами мировоззренческих доктрин.
Одно слово: действительность не должна быть такой, какой она была до сих пор! Действительность, как и человек! Он представал против конечно-человеческого и против реальности.
Был он человеком? .. В любом случае он не был человеком, подобным на других. Он бунтовал против себя, как против биологического существа. Он творил себя изнутри самого себя, фантаст, мистагог и губитель. Произведение собственной, вне обнаруженной воображения и воли, умственная конструкция, идея, проектована в мир вещей, против которого он боролся.
... Исключительность его предпочтений, смущенный и маниякальний его вид роднило его с расплывчатым туманным пейзажем Петербурга! Вы шли и перед вами - из тумана, из-за угла, из-за чьей спины - неожиданно возникала его фигура, сконцентрированный сгусток присмерок, туманность, которая приобрела форм, условно и искусственно убрана в человеческое наряд, в плечи, ненароком приобретенные в магазине случайных вещей.
На улице шел, будто здесь на человечном проспекте столицы он был только один. На Невском он шел, словно прокладывал себе путь в джунглях. Левая рука заложена была за спину, в правой он держал большую палку, - такой обыкновенный крестьянский кол, которого он вырвал себе где-то на Украине с плота, чтобы отбиться от сельских собак.
Палку он нес перед собой, выставив ее вперед.
Так ходят слепые. Казалось, он шел с закрытыми глазами, казалось, он галюционував. Казалось, привидения и кошмары, ужасные и странные призраки завладели его усталым, отравленным мозгом и он не может освободиться от них тяжелого и гнетущего плена.
Он шел, и у каждого, кто его видел, казалось, что с ним только что случилось большое несчастье и уже для него нет спасения, и он, охваченный отчаянием, раздавленный катастрофой, в горе, стало чрезмерным, превышающим человеческие силы, уже не реагирует ни на что, ничего не видит и ничего не замечает вокруг себя.
Но он видел, видел с зоркостью степного хищной птицы! .. Он бродил по улицам города, и одиночество угнетало его. Встретив знакомого, он становился плотно перед ним. Он пересекал ему путь. Чтобы он не ушел от него, он держал его крепко за рукав или за полу, он хватался за него, как за спасение, как путешественник с корабля брошен бурей на одинокий остров, держится за скалу.
От него нельзя было уйти, даже если бы вы хотели сделать это, если бы, извинившись, вы говорили ему, что вам никогда и вы спешите. Он не обращал на ваши слова никакого внимания. Вы просили отпустить вас, он делал вид, что не слышит, и только еще цупкише держал вас за рукав вашего пальто.
Он мог простоять и пробалакаты с вами несколько часов, несмотря ни на что, на то, что мы мешали людям проходить, что нас ругали, что нас толкали, словно все это происходило не на Невском, на углу Садовой или Литейного, а где вне времени и вне места, в условности театрализованных, макетных плоскостей.
Вы предлагали ему:
- Может, Степан Трофимыч, мы отошли бы где сторону!
Но он отвечал:
- Да ничего! ..
И мы продолжали стоять в гуще людского потока.
И хотя все время говорил только он и вы молчали, не решаясь вставить хоть пару слов со своей стороны, - правда, он все равно не слушал бы вас, - он разговаривал с вами раздраженным тоном, будто ругался с вами. Получалось, что он остановил вас с единственной целью наговорить вам неприятностей или поругаться. О, в разговоре он не был ни доброжелательный, ни приветлив.
Разговор он обрывал вдруг, совершенно неожиданно, на половине фразы, не закончив мысли.
Он бросал собеседника, не попрощавшись и не протягивая руки. Однако, уже отойдя, он все же возвращался.
Он звал:
- Господин сударь, подождите-ка, я хочу вам что-то сказать! ..
Он задерживался еще на одно мгновение. Он говорил собеседнику конце то, с чего, собственно, он мог начать. Он забрасывал собеседнику, что тот его задержал и отобрал у него время, тогда как у него есть много еще очень важных дел и он спешит и вообще ему никогда и он не может тратить свое время с каждым встречным на улице ради всяких глупостей.
И он шел, не обращая ни на кого внимания, расталкивая прохожих, как на местечковом ярмарочные, заложив левую руку за спину, а правую с палкой от сельских собак выставив вперед.
Я остался стоять, потрясен и оскорблен, не понимая ничего. Я не мог дать себе совета, в чем я провинился перед ним, Ведь, собственно, я вообще ничего не говорил ему и не я, а он задержал меня на улице. Я только поклонился ему со всей вежливостью студента, обнаруженной профессору и выдающемуся художнику-мастеру. Я был уверен, что мы, не знать только ради чего, рассорились теперь навеки.
- Всякий встречный на улице ... - Повторял я фразу, которую бросил Линник в мой адрес.
Я решил больше никогда с ним не здороваться при встрече или поклоняться ему якнайстриманише, наиболее официально.
При более близком встречи, такой же неожиданной и внезапной, как и предыдущая, заметив предварительно Ленника, я сделал все, чтобы любой ценой то исчезнуть. Я надеялся, что он меня не заметит. Я приложил все усилия, чтобы избежать встречи, незаметно проскользнуть, потеряться в толпе, спрятаться за спинами людей. Я поднял воротник и нажал фуражку, я смотрел в сторону. Я поспешно перешел на другую сторону улицы. Я убегал.
Напрасно! Он уже увидел меня. Он уже следил за мной. Он уже бежал, кричал, махал палкой.
Должен признаться: в тот раз состоялась грозная, почти отвратительная сцена, при упоминании о которой я и сейчас чувствую стыд, смущение, конфуз.
Я ускорил шаги. Тогда начал бежать. Я бежал все быстрее и быстрее.
За мной начали гнаться, кто ударил меня, кто-то схватил меня за шиворот, за грудь ... Меня задержали. Я сопротивлялся. Мне стали выворачивать руки. Я возмущенно протестовал. Меня ругали. Я стоял без фуражки, которую я где потерял, убегая.
Вокруг начала собираться толпа, интересная к уличным скандалов. Люди спрашивали друг друга:
- Что случилось? Кого поймали?
Человеческая фантазия не знает границ. Одни утверждали, что поймали карманника, который на ходу спрыгнул с трамвая. Другие уверяли, что задержали баночного чиновника, растратил деньги и хотел убежать в Америку. Некоторые подробно рассказывал, что это распутная сын, который обворовал родителей, чтобы пьянствовать по ресторанам и тратить деньги на проституток. Тот, что держал меня, знал все поподробнее. Он уверял, что он видел в моих руках золотые часы с цепочкой.
В воздухе пахло самосудом. Некоторое вполне прилично одетый господин уже поднял руку, чтобы кулаком со всего размаху ударить меня в лицо.
- Все студенты, - сказал он, - революционеры! Бей студентов! ..
В этот последний момент, в роли спасителя, появился Линник. Он бежал из умением опытного призера. Он торопливо взял меня за руку. Он избавил меня от разъяренной толпы в последний момент, когда меня собирались бить.
Протягивая мне фуражку, которую он успел подобрать по дороге, он не без язвительного сарказма сказал:
- Ну, вот видите, и не ушли от меня!
Он великодухо напомнил мне, что я должен быть благодарен ему, что он спас меня от мести толпы.
Я был виноват во всем. Линник выступал в роли чистого ангела.
Но все же и эта встреча, которая началась бегством и преследованием, закончилась, как обычно, грубостью, сказано Линником конце. Все повторилось сначала и до конца одно и то же.
Наконец я привык к поведению Линниковои. Я принимал его таким, каким он был, и он все время моего пребывания в Петербурге - в студенческие моих лет - относился ко мне со всей симпатией, хотя это и было всегда дружбу на собственный его Линник, способ.
Это был его способ обращаться с людьми: брутальный, резкий, всегда с оттенком хулиганство.
К людям он относился с недоверием. Он держался мнения, что человек человеку есть враг. Волк!
- Человека, - говорил он, - надо брать за грудь, хватать за горло, сбить с ног, подавить коленом, и тогда можно надеяться, что она станет или такой, какой она является в действительности, или вы ее сделаете такой, какой вы хотите, чтобы она была.
Я уже упоминал: он занимал большую многокомнатную квартиру вблизи Академии Искусств на одной из линий Васильевского острова и жил в ней один. Слуга из Академии приходил к нему раз в неделю, чтобы как-то убрать проживания, кровать, заменить постель, замести пол, взять белье до стирки.
Ел Линник, когда случится, где случится и что случится. Еды он не придавал никакого значения. Когда он работал, он не ел. Он мог не есть днями, сутками. Если его спрашивали, он уже обедал сегодня, он всегда отвечал:
- Но я обедал вчера! .. Здоровью человека вредит, если она обедает каждый день!
Дома он не ел, он кормился исключительно по харчевни и кухмистерских. Он выходил из дома и тогда ел. Это у него связывалось в его представлении: быть не дома - есть, есть значило для него быть не дома, есть на людях. Он не переносил есть самому.
Он выходил. Он клал ключи от проживания в той карманы своего заношенных пиджака, в которую можно было их положить с меньшей опасностью потерять их, ибо эта карман была меньше разодрана чем первая. Он хотел видеть людей, разговаривать, есть. Он нуждался общества, но ему было все равно, кто это. Любую человека, которого он встречал на улице и которую он хоть малое, хотя бы приблизительно знал, где видя перед тем, он тянул с собой. Невозможно было его отделаться. Он заставлял идти с собой. Лучше было согласиться, чем сопротивляться: все же это меньшее зло.
Ему было все равно безразлично, с кем идти и куда идти. Это мог быть самый дорогой ресторан, Медведь, Доминик, Астория, Палкин, или дрянного, грязная харчевни Первое, что случится по дороге. Вы не должны были спорить и выбирать, как и он сам. Вы не должны были отказываться ни в первом случае, ни во втором, чтобы не нарваться на публичный скандал или на грубость с его стороны.
Платил всегда Линник:
- Я предложил идти кушать, я плачу, - категорично заявлял он.
Он щедро давал лакей на чай. Он не был ни скуп, ни сберегательный.
Помню один случай, произошедший со мной где, вероятно, весной 1910 года, возле того.
Была весна, май, время, когда в Петербурге начинаются белые ночи. В прозрачных каналах старых садов отражались кусты цветущей сирени. Мраморные статуи смотрели в зеленоватую воду холодных прудов. Небо сияло ясным развеянным светом, казалось неправдоподобным в своей невообразимые немота.
Я быстро шел сквозь неподвижную билявосиру пустоту беззгучних улиц.СГороховой я обратил на Мойки. Большие каменные, окрашенные в зеленый, серый и лимонный цвет, и жиденькие блидозелени анемические Вербки, которые росли вдоль решеток канала, повторялись, удвоены, в застывшей грязной воде.
Было уже далеко за полночь. Это не была ночь, но это и не был день. Ни вечер, ни утро ... Нет тьма, ни свет. В двойственном жизни города-призрака было то неладное. Я спешил.На завтра на утро у меня был экзамен.
Наскочив в присмеречних сумерках ночного дня на некоего прохожего, - я заметил только отблеск цилиндра, - не глядя, кто был тот, с кем я столкнулся, я бросил беглое: «Извините, пожалуйста!» И побежал дальше. Но был это Линник, и он уже схватил меня за рукав моей студенческой тужурки и держал меня крепко.
Не поздоровавшись, он сказал, обращаясь скорее к себе, чем мне:
- Вот и хорошо! А то я думал, что никого не встречу. Где бы нам поесть?
И хотя я и малейшей не было охоты есть и меня совсем не прельщала перспектива просидеть где-то за столиком остаток ночи, без сна, если завтра у меня был экзамен, но я уже не мог вырваться из цепких рук Ленника. Он смотрел на меня строго и мрачно, будто я или он, или мы вдвоем, таинственные заговорщики, этой глухой ночью-дня договаривались совершить некий позорный и подлый жестокое преступление.
Мы пошли. Мы попали вблизи боковой улочке, между Мойка и Морской, в отвратительного грязного трактира, расположенного в сутеренах. Взбитыми плитами ступеней мы сошли вниз. Зал с низким сводом, с влажными стенами, с нечистой и гнилой, пропльованою полом была полная кухонного чада, табачного дыма, вони водки, человеческих испарений. В серой мути туманных сумерек желтыми пятнами расплывалось из-под широких жестяных козырьков свет больших керосиновых лампа. За столиками сидели сомнительные и двусмысленные фигуры, условные тени человеческих существ, жалкие подонки города, пьяницы, с красными глазами кролика, чахоточный воры, пьяные проститутки. На стенах висели надписи, которые провозглашали: «разуваться за столами запрещается», «Запрещается высказываться матернего» Это были жадные символы, стилизованные под льокальний тонн. Я видел: взыскав сапоги, извозчик в своем тяжелом ватным кафтане разматывал на ногах прелой портянки.
Меня охватило чувство отчаяния. Меня наполнял страх, смешанный с жалостью и болью. Я посмотрел на Ленника, по его элегантный цилиндер, на руду клином мяту бородку. Казалось, он не реагировал.
Как и все, мы пили водку с щербатых стаканов и запивали ее пивом. Мы ели подозрительное варево, что называлось «солянкой». «Половой» в широкой и длинной кумачовой рубашке навыпуск, подпоясанный узким ремешком, поставил перед нами на стол тарелку с колбасой и вторую с плоским, вымоченной в уксус фиолетовым селедкой. Соленые огурцы завершали непритязательное меню этого открытого ночью притона. Я наткнув на вилку кусок колбасы. Я колебался. У меня хватило мужества взять его к губам, но я не решался проглотить. Я встал со своего стула и сказал: «Извините, я на минуту» Я пошел выплюнуть непрожеванный кусок в темный угол трактирных зале. Там пахло влажной плесенью и мочой. Стоял загаженный фикус.Сотвращением я выплюнул изо рта жвачку мяса.
Линник ел торопясь, жадно и много. Он набивал рот большими кусками, спешил глотать, давился пищей. Он сидел, низко склонившись над тарелкой. Забыв обо всем на свете, отсутствует ко всему, что происходило вокруг, он погрузился в пищу. Его рыжую бородку, залитый пивом, засоряли крошки еды. Скрученными пальцами, не отрываясь от еды, наложенной на разрисованную чертеж тарелку, он, не глядя, ощупью искал на столе стакан с водкой или кружку пива.
Было видно, что он очень проголодался и ослаб. Кто знает, сколько времени прошло с тех пор, как он ел в последний раз! Может, он уже несколько дней не выходил из дома, запершись в мастерской, в мрачном настроении истерической одчайдушносты, самозаперечливо отдан труда. Так едят босяки в притонов портовых городов, когда наконец дорвуться до еды.
Предыдущее голодовки он компенсировал прожорливостью. Сегодня ночью он наверстывал то, чего не доел вчера и не доест завтра. Вздрагивала бородка. Дрожали пальцы, вцепившись в костяные колодку вилки, беспомощно и растерянно он суетился на своем стуле.
Я смотрел на него с удивлением и ужасом. Я представлял себе беспомощность его одиночества, и во мне проснулось чувство отчаяния. Я наглядно воспринимал нелюбимый хаос неустроенного его жизни.
Мы вышли. Все так же неподвижно и беззгучно доносилось сумеречное свет ночи. Окружающая тишина предавала, что все еще продолжалась ночь. Линник опьянел от выпитой водки и поxитувався. Мы не прошли и нескольких шагов, как ему стало плохо. Бледный и изнеможении опустив голову, Линник стоял, опираясь рукой о стенку дома Он широко роззявлював рта и тяжело xрипив.
Полицейский, который стоял на углу Морской, подошел к нам. Он с укором посмотрел на нас и поучительно заметил, что господам так не должно делать. Тогда, потребовал, чтобы мы шли на отрезвление в полицейской участка. Я заявил, что мы не пойдем. Он настаивал, ссылаясь на «порядок».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21