Индивидуальная, внутренняя, личная мотивация поступки одпадае.
- И взамен не приходит ничего?
- Зато в человеке развивается чувство локтя. Ты идешь в колонне, один среди многих, ты должен идти, как и твой товарищ, как и тысячи, с которыми ты идешь вместе. Касаясь товарища локтем, ты должен чувствовать его рядом. Касанием локтя проверяешь его присутствие.
Я говорю так, смотрю на Ларису, что сидит, обхватив руками колени и плечом прислонившись ко мне. Я чувствую овал ее тела и втягиваю в себя пах ее волосы. Я думаю, что наша любовь, как и блаженство святых и страдания грешников средневековых фресках и мозаиках, не окрашена в сантиментализм чувств. Я одламую от плитки кусок шоколяды и протягиваю Ларисе.
- Прошу!
Я ухватывает ее колебания.
- Бери, это же не «Миньон». Я специально взял «Золотой ярлык», поскольку он гиркавий, и я был уверен, что ты виддаш ему предпочтение.
Лариса берет. Спасибо И тогда:
- Чувство локтя! .. Я не хочу xодить в жадниx лаваx. Я предпочитаю идти собственными путями, - провозглашает она с героическим подъемом.
Я прищуривает глаза. Я смотрю на нее насмешливо.
- О да! Ты вспоминаешь о печенье своей прабабки, но пока предпочитаешь штампованному вкуса фабричной шоколяды. Я не имею и малейшего надежды, что ты из своей чемоданчика вытянешь лепешки или пирожки, которые ты напекла вчера.
- Ты нахал! .. - Смеется Лариса: - У меня вчера не было и минутки, чтобы возиться с тестом.
- Но об этом и идет речь. Речь идет о том, что ты никакого НЕ печешь теста, никаких не делаешь пирожков, что мы одвикаемо окрашивать свои поступки и свои желания в изолированность личного переживания. Мы одвикаемо действовать, чувствовать и думать по собственной инициятиви. Мы действуем, думаем, живем по общим предписаниям, касающимся миллионов, которые обязательны для каждого и для всех.
Лариса медленно возвращает свое лицо ко мне. У нее пухлые мускулистые губы, выступающие немного вперед, - две густые полосы красной краски.
Она повторяет:
- Действия, чувства, мысли ... - И тогда спрашивает: - И любовь?
Очерчены кармином губы тянутся ко мне.
- И любовь! - Отвечаю я.
Пустая река. Одинокая фигура рыбалки на реке. Горький запах лозы.
Глухой гудок, донесся издалека по реке, напомнил нам о необходимости собираться. Лариса встает Одергивает платье, вытряхивает из ботинок песок, вытаскивает из сумки зеркальце и поправляет развеяно ветром волосы ...
Ожидая пароход, мы стоим на пристани, опираясь на перила, Перед нами простиралась широкая площадь реки. Пахнет смолой, рогожами, деревом. Покачиваясь, с грохотом сталкиваются Припяти до берега лодки. По темной стене пристани путаным паутиной блуждают ясные отблески воды.
На пароходе мы не пошли на палубу. Мы устроились на носу в гостиной-ресторане за широкими люстрянимы окнами, меняя краски, плыли берега. Сутенив, угасая, день. Грохотала машина.
Я заказал есть.
Мы чокнулись с Ларисой стаканами. Оранжевым пламенем вспыхнули высокие кручи правого берега. И когда пароход проходил вдоль берега, в уюте вечернего воздуха до нас донеслось идиллическое сверчков и сладкий запах травы.
Холодный глоток жидкости, терпкой и острой, воспринимается как освобождения, прочувствованное непосредственно.
- Вы хорошо умеете пить, Лариса! - С восторгом говорю.
- А разве я не хороша? - С вызовом спрашивает она.
- Вы хороши! - Утверждаю я.
- Ну выпьем за то, что я красивая! - Предлагает она.
И мы чокаемся вновь.
И от этого глотка водки все вокруг сразу проясняется и опрозорюеться, каждое впечатление становится теперь неожиданно четким и завершенным: линия вилки, которую она держит в руке, прямой контур брови, слом оконного угла, и на реке за рамой окна острый, розовый, как крыло фляминго, клин песочной косы.
И тогда, восстанавливая тему начатой нашего разговора, она говорит:
- И вы говорите, что коxання ...
- Да, я говорю, что любовь в наше время стала другой. Мы не говорим никогда «Я люблю», даже если мы и говорим «Я люблю», то мы не вкладываем в эти слова никакого чувственного содержания. Таков стиль нашей эпохи, откидывает психологическую, личную характеристику чина. Мы сделались сдержаны в проявлении наших чувств. Мы отрекаемся чувствительности. Мы утверждаем любви, лишенное чуткости. Мы избегаем означать наше чувство к женщине как любовь, ибо мы не хотим допустить неточности. Писатели нашего времени стали строже в выборе слов и прихотлива к форме. Наша поэзия не культивирует лирики. Она презирает субъективизм лиризма и стремится обязательных норм, содержания, который был обязательным для всех.
- Вы циник, Ростислав Михайлович, вы и говорите о застенчивости.
- Это явно несправедливый упрек с вашей стороны, Лариса Павловна! Я всегда держался мнения о себе как о высоконравственного и глубоко принципиального человека. Это во-первых, а во-вторых, в обращении с таким эффектным и красивой женщиной, как вы, Лариса, я никогда не позволил бы себе быть не то, что циничным, а хотя бы хоть в малейшей степени нескромным.
Лариса посмотрела на меня скептически.
Я перехватил ее взгляд. Я сказал:
- Вы ставите меня перед необходимостью апеллировать к вам самих. Что некорректного или раздраженно вы могли бы забросить мне в моем отношении к вам с первого дня вашего знакомства со мной?
Лариса поспешила успокоить меня.
- Разумеется, ничего, Ростислав Михайповичу! Полностью ничего! В течение целого нашего знакомства, начиная с первой нашей встречи, ваше поведение в отношении меня была безупречно корректна.
Лариса слишком была женщина нашего времени, чтобы предоставлять какое значение словам или оценкам, возможно, даже поступкам и очевидности фактов.
Дни проносились в блеске солнечный безумие.
За эти дни, проведенные на реке и солнце, я засмалився, как негр.
Мне давно надо было возвращаться домой, но у меня не хватало решимости сказать себе, что я еду. Я откладывал свой отъезд со дня на день. Я затягивал последний момент ... Я не мог положиться на себя. Я не был уверен, что, сказав: «Лариса, я еду!», Я не сделаю какого вполне неожиданного поступка, нелепого, совсем не предусмотренного шага.
И все же, наконец, полный сомнений и неуверенности, я сказал:
- Лариса, я завтра уезжаю!
Я сказал это и был поражен, что сказанные слова прозвучали так мягко и ласково. Никакой катастрофы не произошло.
Как всегда, и теперь, труднее всего было принять решение. Принятое решение принесло ясность. Теперь я стоял перед определенным фактом и действовал в пределах решенного.
Лариса убедила меня отложить мой отъезд еще на один день, потому что она хотела устроить для меня в себя маленькое принятия.
- Сугубо камерный вечер. Я буду петь для тебя.
Сошлось совсем немногие. Кроме хозяев и меня, было еще Ларисина знакомая - бледная лицо неопределенного возраста с длинными паучьи костлявыми пальцами и большими ногами в узких туфлях - и еще одна семья, соседи по дому, что их проживания были расположены друг против друга на одной площадке, дверь против дверей.
Мужчина был профессор физики, доктор, член-корреспондент Академии Наук. Он был высокий, стройный, худощавый, с узким четко профилированным носом и тонкими разрезом губ на смуглом лице. Я узнал его, мы когда встречались с ним. Одного лета мы были вместе в «Буюрнуси», домовые отдыха для ученых в Гурзуфе. Тогда он производил впечатление еще совсем молодого человека, теперь он еще сохранял свою молодушность, но седина уже коснулся его висков и в его лицо замечалось. За эти годы он быстро выдвинулся как ученый в первые ряды физиков. Я часто встречал его имя в газетных отчетах о научных съезды и конференции или на его докладе, листая страницы «Академии Наук».
Жена его была еще довольно молодая женщина, высокая и широка в плечах, розовощекая, с круглым белокурым лицом. Мягкая расплывчатость свидетельствовала о ее наклонностях.
Сначала Лариса пела. Она стояла перед роялем. Эффектная женщина с лицом, сделанным для концертов эстрады. На ней черное платье по моде ХVII века, узкая пересеченная талия, широкая юбка, глубокий прямоугольно виризакий корсаж, что в рамке из белого кружева открывал выпуклые груди, и голова на высокой шее росла, как цветок, над черными пышными буфами рукавов.
Она пела романсы, пела гибким и глубоким голосом, пела о любви. И я был полон удивительного чувства, словно я перенесен был в совершенно другой мир, непохожим и наименьшее привычный. Все происходящее делалось в этом измененном мире, где все было то же и вместе с тем другое. Ее голос был зеркалом, что отображал этот отменен мир.
Я сидел на обита шелком стулья, опираясь на спинку, поглощенный голосом Ларисы, смотрел на четкий профиль молодого ученого, на высокое узкое его лоб с зачисаним обратно на висках волосами и ... ревновал. Да, я ревновал. Я совсем ничего не знал о взаимоотношениях Ларисы и этого физика, но змеиное жало ревности высасывало мне сердце.
Я думал о завтрашним свой отъезд, о Ларисе, что я ее оставляю здесь, и мой мозг смущали ядовитые представления и мысли. Каждую минуту я готов был взорваться во всей слепоте воспаленными ненасыщенной страсти. Я не был уверен себя. Кто знает, на что я был способен? ..
А голос Ларисы был победный, мощный, что не знал никаких пределов для своей деспотической власти. Голос Ларисы говорил о любви, и слова ее песен были обращены ко всем и к каждому. Я чувствовал зависть, боль, усталость и ненасыщенную жажду.
Я думал обо всем пережитом за последние дни, о Солнечный хаос, в который я погрузился, о Ларисе, о Чайковском, что его романсы пела Лариса. Я думал о той странной и страшной жизни и творчества Чайковского, о трагическом его любовь, о фантастический роман его с госпожой фон-Мекк, тянувшемся десятилетия и который в действительности не было.
Я задыхался. Я изнемогал. Я нырял в пропасть. Я был уничтожен. Но все это было лишь иллюзия. Реальностью был маленький прямоугольник коричневого картона, билет на поезд, лежал в кармане жилетки. Он утверждал, что завтра я отъедет.
Позже ужинали. Пили. Хозяин, Ларисин , жаловался все время на больную своей печени, но это не мешало ему пить больше всех нас. Ужин был много и со вкусом. Лариса, склонив на бок голову, сказала:
- К сожалению, Ростислав Михайлович, я и сегодня не испекла пирожков!
- Что делать? - Развел я руками.
Выйдя на балкон, я целовал Ларису. На следующий день я уезжал. Уже отцветали дерева, ветер нес по раскаленной мостовой проспекта белое ягоду акации, начинавшая увядать В солнечным воздухе пылала жара.
Весна кончалась. В свои права вступало южное лето. Лариса провожала меня на дворец. Мы ходили по перрону, держась за руки, плотно прижавшись друг к другу. Я обещал приехать летом. Она обещала концертировать осенью в Харькове. Я давил хрустящие пальцы.
Зазвонил колокол. Я поцеловал ладонь Ларисиной руки. Сошел в вагон, прошел в свое купе, спустил оконную раму и, когда поезд начал двигаться, я перегнулся через окно и в последнее поцеловал кончики ее пальцев. Лариса шла за вагоном. Сквозь гул движения и грохот колес я услышал:
- Признайте, что все, что было, было лишь случай?
Я крикнул:
- Необходимость!
Не знаю, слышала она. Поезд ускорял шаг. Она махала своей легкой красочной зонтиком.
Я спустился на мягкую кушетку и устало закрыл глаза. В кружении огневых пятен передо мной пронеслась белая, залитый солнечным лучами «Варяжская церковь», черные треугольники старых бабушек на ступеньках церковной паперти, серая брусчатка улицы под склоном горы, рельсы трамвая, узкая парусиновую юбка, высокие каблуки ботинок, Лариса.
Проводник отодвинул дверь в купе и сказал:
- Граждане, закройте окна! Сейчас мост! ..
Я открыл глаза. С голубой бездны снялся невыносимый белый блеск Днепра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
- И взамен не приходит ничего?
- Зато в человеке развивается чувство локтя. Ты идешь в колонне, один среди многих, ты должен идти, как и твой товарищ, как и тысячи, с которыми ты идешь вместе. Касаясь товарища локтем, ты должен чувствовать его рядом. Касанием локтя проверяешь его присутствие.
Я говорю так, смотрю на Ларису, что сидит, обхватив руками колени и плечом прислонившись ко мне. Я чувствую овал ее тела и втягиваю в себя пах ее волосы. Я думаю, что наша любовь, как и блаженство святых и страдания грешников средневековых фресках и мозаиках, не окрашена в сантиментализм чувств. Я одламую от плитки кусок шоколяды и протягиваю Ларисе.
- Прошу!
Я ухватывает ее колебания.
- Бери, это же не «Миньон». Я специально взял «Золотой ярлык», поскольку он гиркавий, и я был уверен, что ты виддаш ему предпочтение.
Лариса берет. Спасибо И тогда:
- Чувство локтя! .. Я не хочу xодить в жадниx лаваx. Я предпочитаю идти собственными путями, - провозглашает она с героическим подъемом.
Я прищуривает глаза. Я смотрю на нее насмешливо.
- О да! Ты вспоминаешь о печенье своей прабабки, но пока предпочитаешь штампованному вкуса фабричной шоколяды. Я не имею и малейшего надежды, что ты из своей чемоданчика вытянешь лепешки или пирожки, которые ты напекла вчера.
- Ты нахал! .. - Смеется Лариса: - У меня вчера не было и минутки, чтобы возиться с тестом.
- Но об этом и идет речь. Речь идет о том, что ты никакого НЕ печешь теста, никаких не делаешь пирожков, что мы одвикаемо окрашивать свои поступки и свои желания в изолированность личного переживания. Мы одвикаемо действовать, чувствовать и думать по собственной инициятиви. Мы действуем, думаем, живем по общим предписаниям, касающимся миллионов, которые обязательны для каждого и для всех.
Лариса медленно возвращает свое лицо ко мне. У нее пухлые мускулистые губы, выступающие немного вперед, - две густые полосы красной краски.
Она повторяет:
- Действия, чувства, мысли ... - И тогда спрашивает: - И любовь?
Очерчены кармином губы тянутся ко мне.
- И любовь! - Отвечаю я.
Пустая река. Одинокая фигура рыбалки на реке. Горький запах лозы.
Глухой гудок, донесся издалека по реке, напомнил нам о необходимости собираться. Лариса встает Одергивает платье, вытряхивает из ботинок песок, вытаскивает из сумки зеркальце и поправляет развеяно ветром волосы ...
Ожидая пароход, мы стоим на пристани, опираясь на перила, Перед нами простиралась широкая площадь реки. Пахнет смолой, рогожами, деревом. Покачиваясь, с грохотом сталкиваются Припяти до берега лодки. По темной стене пристани путаным паутиной блуждают ясные отблески воды.
На пароходе мы не пошли на палубу. Мы устроились на носу в гостиной-ресторане за широкими люстрянимы окнами, меняя краски, плыли берега. Сутенив, угасая, день. Грохотала машина.
Я заказал есть.
Мы чокнулись с Ларисой стаканами. Оранжевым пламенем вспыхнули высокие кручи правого берега. И когда пароход проходил вдоль берега, в уюте вечернего воздуха до нас донеслось идиллическое сверчков и сладкий запах травы.
Холодный глоток жидкости, терпкой и острой, воспринимается как освобождения, прочувствованное непосредственно.
- Вы хорошо умеете пить, Лариса! - С восторгом говорю.
- А разве я не хороша? - С вызовом спрашивает она.
- Вы хороши! - Утверждаю я.
- Ну выпьем за то, что я красивая! - Предлагает она.
И мы чокаемся вновь.
И от этого глотка водки все вокруг сразу проясняется и опрозорюеться, каждое впечатление становится теперь неожиданно четким и завершенным: линия вилки, которую она держит в руке, прямой контур брови, слом оконного угла, и на реке за рамой окна острый, розовый, как крыло фляминго, клин песочной косы.
И тогда, восстанавливая тему начатой нашего разговора, она говорит:
- И вы говорите, что коxання ...
- Да, я говорю, что любовь в наше время стала другой. Мы не говорим никогда «Я люблю», даже если мы и говорим «Я люблю», то мы не вкладываем в эти слова никакого чувственного содержания. Таков стиль нашей эпохи, откидывает психологическую, личную характеристику чина. Мы сделались сдержаны в проявлении наших чувств. Мы отрекаемся чувствительности. Мы утверждаем любви, лишенное чуткости. Мы избегаем означать наше чувство к женщине как любовь, ибо мы не хотим допустить неточности. Писатели нашего времени стали строже в выборе слов и прихотлива к форме. Наша поэзия не культивирует лирики. Она презирает субъективизм лиризма и стремится обязательных норм, содержания, который был обязательным для всех.
- Вы циник, Ростислав Михайлович, вы и говорите о застенчивости.
- Это явно несправедливый упрек с вашей стороны, Лариса Павловна! Я всегда держался мнения о себе как о высоконравственного и глубоко принципиального человека. Это во-первых, а во-вторых, в обращении с таким эффектным и красивой женщиной, как вы, Лариса, я никогда не позволил бы себе быть не то, что циничным, а хотя бы хоть в малейшей степени нескромным.
Лариса посмотрела на меня скептически.
Я перехватил ее взгляд. Я сказал:
- Вы ставите меня перед необходимостью апеллировать к вам самих. Что некорректного или раздраженно вы могли бы забросить мне в моем отношении к вам с первого дня вашего знакомства со мной?
Лариса поспешила успокоить меня.
- Разумеется, ничего, Ростислав Михайповичу! Полностью ничего! В течение целого нашего знакомства, начиная с первой нашей встречи, ваше поведение в отношении меня была безупречно корректна.
Лариса слишком была женщина нашего времени, чтобы предоставлять какое значение словам или оценкам, возможно, даже поступкам и очевидности фактов.
Дни проносились в блеске солнечный безумие.
За эти дни, проведенные на реке и солнце, я засмалився, как негр.
Мне давно надо было возвращаться домой, но у меня не хватало решимости сказать себе, что я еду. Я откладывал свой отъезд со дня на день. Я затягивал последний момент ... Я не мог положиться на себя. Я не был уверен, что, сказав: «Лариса, я еду!», Я не сделаю какого вполне неожиданного поступка, нелепого, совсем не предусмотренного шага.
И все же, наконец, полный сомнений и неуверенности, я сказал:
- Лариса, я завтра уезжаю!
Я сказал это и был поражен, что сказанные слова прозвучали так мягко и ласково. Никакой катастрофы не произошло.
Как всегда, и теперь, труднее всего было принять решение. Принятое решение принесло ясность. Теперь я стоял перед определенным фактом и действовал в пределах решенного.
Лариса убедила меня отложить мой отъезд еще на один день, потому что она хотела устроить для меня в себя маленькое принятия.
- Сугубо камерный вечер. Я буду петь для тебя.
Сошлось совсем немногие. Кроме хозяев и меня, было еще Ларисина знакомая - бледная лицо неопределенного возраста с длинными паучьи костлявыми пальцами и большими ногами в узких туфлях - и еще одна семья, соседи по дому, что их проживания были расположены друг против друга на одной площадке, дверь против дверей.
Мужчина был профессор физики, доктор, член-корреспондент Академии Наук. Он был высокий, стройный, худощавый, с узким четко профилированным носом и тонкими разрезом губ на смуглом лице. Я узнал его, мы когда встречались с ним. Одного лета мы были вместе в «Буюрнуси», домовые отдыха для ученых в Гурзуфе. Тогда он производил впечатление еще совсем молодого человека, теперь он еще сохранял свою молодушность, но седина уже коснулся его висков и в его лицо замечалось. За эти годы он быстро выдвинулся как ученый в первые ряды физиков. Я часто встречал его имя в газетных отчетах о научных съезды и конференции или на его докладе, листая страницы «Академии Наук».
Жена его была еще довольно молодая женщина, высокая и широка в плечах, розовощекая, с круглым белокурым лицом. Мягкая расплывчатость свидетельствовала о ее наклонностях.
Сначала Лариса пела. Она стояла перед роялем. Эффектная женщина с лицом, сделанным для концертов эстрады. На ней черное платье по моде ХVII века, узкая пересеченная талия, широкая юбка, глубокий прямоугольно виризакий корсаж, что в рамке из белого кружева открывал выпуклые груди, и голова на высокой шее росла, как цветок, над черными пышными буфами рукавов.
Она пела романсы, пела гибким и глубоким голосом, пела о любви. И я был полон удивительного чувства, словно я перенесен был в совершенно другой мир, непохожим и наименьшее привычный. Все происходящее делалось в этом измененном мире, где все было то же и вместе с тем другое. Ее голос был зеркалом, что отображал этот отменен мир.
Я сидел на обита шелком стулья, опираясь на спинку, поглощенный голосом Ларисы, смотрел на четкий профиль молодого ученого, на высокое узкое его лоб с зачисаним обратно на висках волосами и ... ревновал. Да, я ревновал. Я совсем ничего не знал о взаимоотношениях Ларисы и этого физика, но змеиное жало ревности высасывало мне сердце.
Я думал о завтрашним свой отъезд, о Ларисе, что я ее оставляю здесь, и мой мозг смущали ядовитые представления и мысли. Каждую минуту я готов был взорваться во всей слепоте воспаленными ненасыщенной страсти. Я не был уверен себя. Кто знает, на что я был способен? ..
А голос Ларисы был победный, мощный, что не знал никаких пределов для своей деспотической власти. Голос Ларисы говорил о любви, и слова ее песен были обращены ко всем и к каждому. Я чувствовал зависть, боль, усталость и ненасыщенную жажду.
Я думал обо всем пережитом за последние дни, о Солнечный хаос, в который я погрузился, о Ларисе, о Чайковском, что его романсы пела Лариса. Я думал о той странной и страшной жизни и творчества Чайковского, о трагическом его любовь, о фантастический роман его с госпожой фон-Мекк, тянувшемся десятилетия и который в действительности не было.
Я задыхался. Я изнемогал. Я нырял в пропасть. Я был уничтожен. Но все это было лишь иллюзия. Реальностью был маленький прямоугольник коричневого картона, билет на поезд, лежал в кармане жилетки. Он утверждал, что завтра я отъедет.
Позже ужинали. Пили. Хозяин, Ларисин , жаловался все время на больную своей печени, но это не мешало ему пить больше всех нас. Ужин был много и со вкусом. Лариса, склонив на бок голову, сказала:
- К сожалению, Ростислав Михайлович, я и сегодня не испекла пирожков!
- Что делать? - Развел я руками.
Выйдя на балкон, я целовал Ларису. На следующий день я уезжал. Уже отцветали дерева, ветер нес по раскаленной мостовой проспекта белое ягоду акации, начинавшая увядать В солнечным воздухе пылала жара.
Весна кончалась. В свои права вступало южное лето. Лариса провожала меня на дворец. Мы ходили по перрону, держась за руки, плотно прижавшись друг к другу. Я обещал приехать летом. Она обещала концертировать осенью в Харькове. Я давил хрустящие пальцы.
Зазвонил колокол. Я поцеловал ладонь Ларисиной руки. Сошел в вагон, прошел в свое купе, спустил оконную раму и, когда поезд начал двигаться, я перегнулся через окно и в последнее поцеловал кончики ее пальцев. Лариса шла за вагоном. Сквозь гул движения и грохот колес я услышал:
- Признайте, что все, что было, было лишь случай?
Я крикнул:
- Необходимость!
Не знаю, слышала она. Поезд ускорял шаг. Она махала своей легкой красочной зонтиком.
Я спустился на мягкую кушетку и устало закрыл глаза. В кружении огневых пятен передо мной пронеслась белая, залитый солнечным лучами «Варяжская церковь», черные треугольники старых бабушек на ступеньках церковной паперти, серая брусчатка улицы под склоном горы, рельсы трамвая, узкая парусиновую юбка, высокие каблуки ботинок, Лариса.
Проводник отодвинул дверь в купе и сказал:
- Граждане, закройте окна! Сейчас мост! ..
Я открыл глаза. С голубой бездны снялся невыносимый белый блеск Днепра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21