Во всем была чрезвычайная сдержанность и окончательная четкость. Ритм ее движений, белое полотно блюзы, простая парусиновую юбка и красные на высоких каблуках ботинки. Ясный бремя волосы, небрежно закрученной в узел, и синева глаз: на пшеничном поле южные темносиние васильки.
На однотонном фоне отчетливее выступала цветовое пятно. Красота рождалась из нескольких красок, по ритмической простоты немногих линий. Белый пространство скатерти, ограничен в своем воображаемом обшари четырехугольником краев, и на нем густая красная краска лепестков тюльпана.
Даже вторично, переодетая в черное концертное платье с шляйфом, она сохранила общую сдержанность камерного стиля. Ее внешний вид приобрел большей торжественности, но не утратил ничего из присущей простоты. Черная длинное платье резче подчеркнула контурную суровость этой простоты. Ничего кроме противопоставление белого и черного. Белокурая авреоля тяжелого волос контрастировала с черным фоном платья. Четко наметилась стройность ее прямой фигуре. Это была торжественная простота ампира, утверждавшей совершенство красоты в ее отрицании.
На черной крышке рояля стояла белая удлиненная ампирная ваза. Стиль был выдержан точно.
Но теперь, такой, как она пришла ко мне, она была совершенно иная.
Мне всегда казалось непонятным, почему в ляйтмотив симфонии Шиманивського вдруг приходит слом. Такая прозрачная и простая музыкальная фраза вдруг распадается, рвется, срывается, теряет прозрачность, звуки нервно прыгают. В музыке молодого композитора появляются аритмичнисть, шумная напряженность, отзывы джазнои музыки ресторанов и кофеен. Молодой автор в состав симфонического оркестра ввел инструменты джазоркестру, против чего резко протестовали приверженцы традиций строгого симфонического стиля.Все это не вязалось так же и с моими впечатлениями от Ларисы, с зрительного образа которой я узнал сегодня згучання его музыки.
И теперь я видел совсем другой. Никакой простоты. Никаких васильков. Никакого полевого пространства, овеянного дыханием весенней бури!
Полностью изменена линия плеч, отличная осанка головы. Новая манера ходить, произведенная в ритме фокстротних синкоп. Грим, которого хватало утром и который был теперь умело, ловкой рукой наложенный на лицо. Стандартизированный тип загримированного лица, специально предназначенного для одвидин кафе, кино, ресторана. Брови были вичорнени прямыми линиями, насинени были веки, ресницы торчали прямые и длинные, как стрелы Каждый волосок ресниц была достижением тщательной работы.
Ботинки подобраны были в цвет к платью. Они бросались в глаза своей гротескной преднамеренность. Резкий аромат необычных духов. Мастерски изложена виртуозная причиска.
В руке она держала красочно яркую, экстравагантную зонтик, и котомка была затканные золотом, маленький шедевр искусства, рассчитанного на мелочи и витворюваного для женщин.
Я удивлен и поражен. Я даже немного колеблюсь, не вполне определенный, не случилось какой-то ошибки и это какая-то незнакомая мне женщина нечаянно попала в моего номера вместо другого.
Она схватывает мое удивление.
- Не узнаете? - Говорит она, смеясь.
Но я узнаю ее голос, ее смех, синева свет ее глаз. Она вычеркивает в воздухе зонтиком красочное круг, кладет на стол сумку и, разделяя взгляд между мной и зеркалом, сознательная своей нарочитой различия, она спрашивает:
- Какой я нравлюсь вам больше?
- Собой! - Отвечаю я.
И хриплым, сжатым от желания голосом единственное только слово:
-Ты!
... Мы вышли из гостиницы.
Путешественники, бродяги чувств, кочевников города, мы предались бесцельности ночных блужданий.
Мы переходили из сада в сад. Мы переходили из тьмы в свет и из света погружались в темноту. Мы открывали никому неведомые страны, Суходолы, земли. Мы собой начинали вселенная сначала.
Я спросил:
- Не кажется ли вам, Лариса, что библейское повествование об Адаме и Еве относится только к вам и мне, и мы, вы и я сегодня - это те первые и единственные на свете люди, ради которых был создан целый этот мир? ..
Ночь оборачивалась мифом. Все, что было вокруг нас, превращалось в причудливую фантасмагорию чувств.
Волнами наплывал аромат цветов. Благовония были такие густые и тусклые, что казалось, их можно было воспринять ощупь и растереть на кончиках пальцев.
Доносился время. Мы устали от наших блужданий. Мы проголодались. Я предложил пойти поужинать.
- Пойдем есть и пить вино!
Она не возражала. Она согласилась на все сделанные предложения: ужинать, пить вино, не идти в ресторан, а к шашлычная, которую я узнал со вчерашнего вечера и которую я брал на себя смелость авторитетно рекомендовать сегодня.
Искоса из-под шляпки брошен взгляд. Прижавшись ко мне, тихо она говорит:
- Милый!
Взбитыми каменным ступенькам мы сошли вниз. Все, что было вчера, повторилось сегодня.
Как и вчера, мы прошли мимо покрашены на стенах лестницы ляндшафты и жанровые сценки, наивные отзывы персидских миниятюр и свидетельство о художественную беспомощность художника. Как и вчера, дородный хозяин приветствовал нас на пороге. Перед нами сияла блестящая лысина низко склонившейся головы. И одна рука была протянута нам навстречу для пожатия, а вторая приложена к сердцу.
Хозяин узнал меня и бурно проявляет радость, что сегодня он вновь имеет счастье видеть и гостить меня.
Я в ответ жму теплую руку и ласково хляпаю ладонью по широкой спине.
Мы оба радуемся с нашей встречи, как только могут радоваться и радоваться люди, встретившиеся случайно на жизненном перекрестке и что их пути разойдутся вновь, чтобы никогда снова в жизни не столкнуться.
Показывая коротким пальцем по моему спутницу, хозяин с гордостью говорит мне:
- Это нам здешний буль-буль. Этом соловей! И тогда, обращаясь к Ларисе, он забрасывает ей, что она давно не была у него. Он прислушивался к соловьев, что весной прилетели в город и начали петь по садам. Но он не слышал ее голоса среди них и с грустью спрашивал не раз самого себя:
- Где наш поет буль-буль? Может, он полетел где в далекую страну, на холодную и темную ледяную север, чтобы там своим пением развлечь людей, лишенных счастья слушать весной соловьев в себя по своим садам?
Лариса не без удовольствия выслушала этот обширный и барвистопишний комплимент, звучал словно перевод с Гафиза.
В уютном уголке, который нашел для нас хозяин, мы сели за столик.
Зная установившийся порядок, я, не глядя, откинул прочь сторону карту стандартных блюдСвчерашнего дня я имел достаточный опыт в том, как надо вести себя, чтобы не выпасть из того базарного и одновременно семейного тона, который питал здесь хозяин этого духане, будто это все происходило не в большом городе индустриялизованои Украины, а где в каком-либо маленьком городке близ Еревана.
- Мы голодны! - Заявил я хозяину: - Мы хотим есть, но мы хотим есть нечто исключительно хорошо, то такое совершенное и исключительное, чего нет в никаких карточках и никаких ценниках!
Мои слова явно взволновали хозяина, и он сказал:
- Я понимаю тебя! .. Если ко мне пришел такой важный гость, как ты, - он показал на меня пальцем, и такая красивая и молодая женщина, как ты, - он и на нее указал пальцем, - я имею погоститы обоих вас чем-то особенным!
Он был взволнован. Он задумался. Он вежливо поклонился, скромно потупив судьбы свои маслянистые глаза.
3 такому случаю, как полагалось, к нашему столику призван повар. Мы начали втроем советоваться, но постепенно пыл возвышался, атмосфера пополнялась электричеством Очень быстро я выпал из игры. В целях безопасности, я уклонился от участия в этой кухонной дискуссии, тем более, что на меня уже почти с самого начала никто из них обоих не обращал внимания и с моими соображениями, которые я пытался вставить, никто не хотел считаться.
Спор между хозяином и поваром поднялась сначала по выбору блюд, тогда по их последовательности.
Каждый из них отстаивал свое мнение.
Они перешли на армянский язык. Я довольно разбирался в этом языке, чтобы понять, что расхождение мнений дошла между ними до полной противоположности. Спор вращалась ссорой, Они уже не разговаривали. Они угрожали друг другу. Глаза обоих пылали ненавистью и гневом. Казалось, еще миг, еще немного, и вцепятся друг в друга и схватят друг друга за грудь.
Присутствующие забеспокоились. Они одсовувалы стулья и поднимались.Спредосторожности я убрал накрытия, ножи и вилки, на столе сторону. Кто знает, чем все могло кончиться?
Пытаясь перекричать шум, перегнувшись через столик, я кричал Ларисы:
- Видели ли вы когда такое? Разве для этого есть цена денег, и можно ли это как-то оплатить?
И вдруг все стихло. Ярости погас. Повар и хозяин пришли к согласию.
Озабоченный повар быстренько побрел на кухню, а хозяин, ласково просяявшы и вытирая салфеткой вспотевший лоб, начал любезно рассказывать нам, что для нас приготовлено будет на кухне и каким вином он думает сегодня нас угостить.
- Вино для соловья, - говорил он, - не может быть обычное. Такое, как для всех. Оно должно быть сладким, как мед, и душистое, как роза.
Он уверял нас, что у него в погребе есть именно такое вино. Именно в нем и именно такое: густое, сладкое, тусклое и темное, как южная ночь.
Он хотел уверить нас, что не каждому даже из лучших знатоков вина приходилось пить то подобное. Ведь не каждый из них был с ним знаком.
Говоря это, он гордо ткнул себя коротким пальцем в грудь. Он находился в центре космоса.
Похоже, весь мир и все в мире распределялось для него на две категории: на людей, имели возможность познакомиться с ним и воспользоваться приветливо его гостеприимства, и на людей, что такого случая не было. Вся неполнота жизнь и все несовершенное в мире начиналось от последнего обстоятельства.
- Отведать хоть каплю такого вина - это сохранить память о его вкус на всю жизнь! - Говорил он.
- Вино, - продолжал он, - это как женщина! Есть женщина и женщина, и вино и вино. Есть вино, его можно пить ежедневно и никогда не испытать от того утешения. Есть женщина, ее можно знать всю жизнь и что тебе с этого? Но бывает женщина, что, раз ее встретив, никогда больше не забудешь ее в жизни, хотя это был лишь взгляд, который ненароком она бросила, или улыбка, которой они одарили тебя мимоходом.
Он сделал паузу, словно отдавался воспоминаниям.
Многое он мог бы сказать по этому поводу, но иногда это может быть излишне. И сегодня, когда у него гостят такая красивая и привлекательная женщина и такой мудрый и найвчениший из людей человек, что даже среди женщин умеет выбрать для себя лучшую, преступлением было бы с его стороны, если бы он не угостил их отборных всех вин, которые он у себя имеет.
И он позвал одного из своих подручных, приказал ему достать свечу и идти с ним вместе в погреб.
Он ушел.
Должен признаться: мы имели возможность убедиться, что это не были жадные слова с его стороны, сказанные лишь для того, чтобы улучшить низкое качество скверного вина и компенсировать избыточность уплаченной за него цены. Вино, которое мы пили в тот вечер, были густые, сладкое, тусклый и теплое, как теплая и душистая бывает только весенняя соловьиная ночь.
Это была ценная жидкость. Каждую ее каплю надо было ценить, как наследственный клейнод, передаваемый из рода в род и из поколения в поколение. Вино стоило сравнение с той женщиной, которая его пила. Вся радость и вся радость жизни конденсированные были в наслаждении, которое мы испытывали, смакуя отсе вино.
Была поздняя ночь. За столиками в шашлычные медленно пустели. Гости расходились, но мы с Ларисой, окончив ужин, еще сидели. Розовый туман застував мир. Мы никуда не захотели идти не хотели двигаться, охваченные сладким чувством блаженной зципенилосты.
Мы пили черную, крепкую турецкий кофе. В свой круг мы пригласили хозяина. Окунувшись в хмельной колебания, мы слушали пространные его размышления о вине, о людях, еду, смысл жизни, назначение человечества в мировом бытии универс. Вселенная он рассматривал с точки зрения хозяина шашлычная.
Он говорил:
- Среди моих друзей, которые приходят ко мне, есть люди разных вкусов. Есть люди, для них безразлично, какое вино они будут пить, Они стремятся почувствовать себя счастливыми, когда у них кружлятиме в голове. Я люблю таких друзей. Я уважаю их, и они уважают меня. Они выпили, я выпил с ними. Они веселые, но я также веселый.Поддерживая своего друга под руку, я помогу ему выйти на улицу, позову на извозчика и пожелаю счастливого пути и доброй ночи.
- Но есть у меня, - продолжает хозяин, - друзья, которые, придя, говорят мне так: «Друг, я люблю вино, но не всякое, а хорошо! Я люблю вино, чтобы оно смаковали. Я хочу почувствовать утешительную его изящество, когда я его буду пить!
Хозяин зажигается. Изменяется ритм его речи. Он обращается ко мне, ставя стул напротив меня:
- Неужели, - говорит он мне, - неужели, скажи мне, пожалуйста, я могу, после таких слов, позвать Аршака и сказать ему: «Аршак, возьми с шуфляды деньги и иди рядом в магазин Церабкоопу на другую сторону Проспекта к Мамтресту и принеси оттуда пару бутылок Карданахи или кахетинского »
Хозяин покачал головой,
- Нет, - сказал он, - я еще не покинул верить в Бога, я еще не стал изуверы. Да, я взываю Аршака, но я не говорю Аршакови, чтобы он пошел в Церабкоопу за Карданахи, я говорю ему: «Пойди, Аршак, напротив через Проспект к городской станции и закажи себе билета в Ереван в скором поезде Баку-Шепетовка. Когда же ты приедешь в Ереван, найми ближайшее воскресенье на базаре подводу и поезжай в деревню к моему приятелю и привези мне от него того вина, что его вытеснили руками и который он держит у себя в погребе еще от года, когда у него родился старший его сын »Так я говорю Аршакови. И когда ко мне придет когда такой друг, как ты, я говорю ему шепотом на ухо: «Послушай, друг, у меня для тебя есть именно такое вино, которого желало бы твое сердце»
В заключение разговора, допив свою чашку кофе, он говорит задумчиво, глубокомысленно и поучительно:
- Надо уважать людей и любить удовлетворять их желания!
Он встает со своего места и будто в сетование, родившегося в наибольшей глубине его души, он добавляет:
- Я думаю, что пить и кушать нужно только для того радости и утешения, что есть в пище и питье!
Уже поздно. Пора уходить. Все выпито, и все съедено. Стынет темный, кустарной работы из-под Вану опустевший кофейник. В углу стола чернеет на подносе в куче соли миндаль.Скатерть залитый вином. Змьяти комок салфетки небрежно брошен прочь.
Отяжелевшие, словно отсутствуют, отодвигает стулья. Хозяину благодарим за искренность любезной его гостеприимства и прощаемся, обмениваясь с ним десятком взаимных похвал и изысканных комплиментов.
Он провожает нас до выхода на улицу, останавливается на мгновение на пороге, широко зевает, возвращает выключатель и исчезает в темноте подвала.
На улице угасает последний свет.
Ночь открывает нам свои щедрые объятия.Соткрытой простотой она принимает нас в своем Благоуханный пышное лоно.
Лариса отказалась ехать трамваем или извозчиком. Домой она предпочитала возвращаться пешком.
- Ка-те-горично не ехать! .. Ка-те-горично пешком! Ростислав, я говорю: пешком!
Я беру ее под руку, и мы идем, плотно прижавшись друг к другу, одинокая пара в беловатая просторах ночи.
Вокруг нас тьма, пустота, звезды. Сон окутал город. Опустевшие улицы. Немые дома. В садах, оставшихся незастроенные кирпичными коробками каменных, пели соловьи.
Нас окутала соловьиная ночь. Мы шли по бульвару Проспекта вверх, пьяные от вина, любви и беззаботности. Аромат цветущих деревьев казался чрезмерным.
Она смеялась тем беспричинным, глубоким, грудным смехом, которым умеют смеяться только некоторые женщины, пьянея от вина и любви. Этот смех волнует, возбуждает, вызывает и обновляет желания.
Я не владел более собой. Я переступил в шали пьяной ночи через все границы. Не было безумие, которого я не мог поступить. Не было меры бешенства, через который я не преступил бы.
Я умолял Ларису вернуть. Не идти домой.
- Лариса, пойдем ко мне!
Я целовал руки, губы, ноги. Я выходил, спрагнилий от жажды. А она, эта имела женщина, обезумела, как и я, качала головой, говорила «Нет, нет, нет!» И, схватившись за спинку бульварной скамье, сопротивлялась, не оторвать! - И тогда, выскользнув из моих рук, побежала мелкими шагами вперед вверх.
Неистовая ярость овладела меня. Меня наполняло отчаяние. Я кричал ей:
- Я убью тебя!
Она останавливалась, смотрела на меня широко раскрытыми, как у непереносимой муке, страшными глазами и говорила, знемигшы:
- Убей!
Поцеловала мне руку. Она крикнула мне:
- Убей!
Не было меры горячку, по которой я не мог бы перешагнуть. Так же, как и она!
Я ушел от нее прочь, погрузив голову. Она догнала меня, обняла за шею, поцеловала в глаза и повела меня, обессиленного, за собой, держа за руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
На однотонном фоне отчетливее выступала цветовое пятно. Красота рождалась из нескольких красок, по ритмической простоты немногих линий. Белый пространство скатерти, ограничен в своем воображаемом обшари четырехугольником краев, и на нем густая красная краска лепестков тюльпана.
Даже вторично, переодетая в черное концертное платье с шляйфом, она сохранила общую сдержанность камерного стиля. Ее внешний вид приобрел большей торжественности, но не утратил ничего из присущей простоты. Черная длинное платье резче подчеркнула контурную суровость этой простоты. Ничего кроме противопоставление белого и черного. Белокурая авреоля тяжелого волос контрастировала с черным фоном платья. Четко наметилась стройность ее прямой фигуре. Это была торжественная простота ампира, утверждавшей совершенство красоты в ее отрицании.
На черной крышке рояля стояла белая удлиненная ампирная ваза. Стиль был выдержан точно.
Но теперь, такой, как она пришла ко мне, она была совершенно иная.
Мне всегда казалось непонятным, почему в ляйтмотив симфонии Шиманивського вдруг приходит слом. Такая прозрачная и простая музыкальная фраза вдруг распадается, рвется, срывается, теряет прозрачность, звуки нервно прыгают. В музыке молодого композитора появляются аритмичнисть, шумная напряженность, отзывы джазнои музыки ресторанов и кофеен. Молодой автор в состав симфонического оркестра ввел инструменты джазоркестру, против чего резко протестовали приверженцы традиций строгого симфонического стиля.Все это не вязалось так же и с моими впечатлениями от Ларисы, с зрительного образа которой я узнал сегодня згучання его музыки.
И теперь я видел совсем другой. Никакой простоты. Никаких васильков. Никакого полевого пространства, овеянного дыханием весенней бури!
Полностью изменена линия плеч, отличная осанка головы. Новая манера ходить, произведенная в ритме фокстротних синкоп. Грим, которого хватало утром и который был теперь умело, ловкой рукой наложенный на лицо. Стандартизированный тип загримированного лица, специально предназначенного для одвидин кафе, кино, ресторана. Брови были вичорнени прямыми линиями, насинени были веки, ресницы торчали прямые и длинные, как стрелы Каждый волосок ресниц была достижением тщательной работы.
Ботинки подобраны были в цвет к платью. Они бросались в глаза своей гротескной преднамеренность. Резкий аромат необычных духов. Мастерски изложена виртуозная причиска.
В руке она держала красочно яркую, экстравагантную зонтик, и котомка была затканные золотом, маленький шедевр искусства, рассчитанного на мелочи и витворюваного для женщин.
Я удивлен и поражен. Я даже немного колеблюсь, не вполне определенный, не случилось какой-то ошибки и это какая-то незнакомая мне женщина нечаянно попала в моего номера вместо другого.
Она схватывает мое удивление.
- Не узнаете? - Говорит она, смеясь.
Но я узнаю ее голос, ее смех, синева свет ее глаз. Она вычеркивает в воздухе зонтиком красочное круг, кладет на стол сумку и, разделяя взгляд между мной и зеркалом, сознательная своей нарочитой различия, она спрашивает:
- Какой я нравлюсь вам больше?
- Собой! - Отвечаю я.
И хриплым, сжатым от желания голосом единственное только слово:
-Ты!
... Мы вышли из гостиницы.
Путешественники, бродяги чувств, кочевников города, мы предались бесцельности ночных блужданий.
Мы переходили из сада в сад. Мы переходили из тьмы в свет и из света погружались в темноту. Мы открывали никому неведомые страны, Суходолы, земли. Мы собой начинали вселенная сначала.
Я спросил:
- Не кажется ли вам, Лариса, что библейское повествование об Адаме и Еве относится только к вам и мне, и мы, вы и я сегодня - это те первые и единственные на свете люди, ради которых был создан целый этот мир? ..
Ночь оборачивалась мифом. Все, что было вокруг нас, превращалось в причудливую фантасмагорию чувств.
Волнами наплывал аромат цветов. Благовония были такие густые и тусклые, что казалось, их можно было воспринять ощупь и растереть на кончиках пальцев.
Доносился время. Мы устали от наших блужданий. Мы проголодались. Я предложил пойти поужинать.
- Пойдем есть и пить вино!
Она не возражала. Она согласилась на все сделанные предложения: ужинать, пить вино, не идти в ресторан, а к шашлычная, которую я узнал со вчерашнего вечера и которую я брал на себя смелость авторитетно рекомендовать сегодня.
Искоса из-под шляпки брошен взгляд. Прижавшись ко мне, тихо она говорит:
- Милый!
Взбитыми каменным ступенькам мы сошли вниз. Все, что было вчера, повторилось сегодня.
Как и вчера, мы прошли мимо покрашены на стенах лестницы ляндшафты и жанровые сценки, наивные отзывы персидских миниятюр и свидетельство о художественную беспомощность художника. Как и вчера, дородный хозяин приветствовал нас на пороге. Перед нами сияла блестящая лысина низко склонившейся головы. И одна рука была протянута нам навстречу для пожатия, а вторая приложена к сердцу.
Хозяин узнал меня и бурно проявляет радость, что сегодня он вновь имеет счастье видеть и гостить меня.
Я в ответ жму теплую руку и ласково хляпаю ладонью по широкой спине.
Мы оба радуемся с нашей встречи, как только могут радоваться и радоваться люди, встретившиеся случайно на жизненном перекрестке и что их пути разойдутся вновь, чтобы никогда снова в жизни не столкнуться.
Показывая коротким пальцем по моему спутницу, хозяин с гордостью говорит мне:
- Это нам здешний буль-буль. Этом соловей! И тогда, обращаясь к Ларисе, он забрасывает ей, что она давно не была у него. Он прислушивался к соловьев, что весной прилетели в город и начали петь по садам. Но он не слышал ее голоса среди них и с грустью спрашивал не раз самого себя:
- Где наш поет буль-буль? Может, он полетел где в далекую страну, на холодную и темную ледяную север, чтобы там своим пением развлечь людей, лишенных счастья слушать весной соловьев в себя по своим садам?
Лариса не без удовольствия выслушала этот обширный и барвистопишний комплимент, звучал словно перевод с Гафиза.
В уютном уголке, который нашел для нас хозяин, мы сели за столик.
Зная установившийся порядок, я, не глядя, откинул прочь сторону карту стандартных блюдСвчерашнего дня я имел достаточный опыт в том, как надо вести себя, чтобы не выпасть из того базарного и одновременно семейного тона, который питал здесь хозяин этого духане, будто это все происходило не в большом городе индустриялизованои Украины, а где в каком-либо маленьком городке близ Еревана.
- Мы голодны! - Заявил я хозяину: - Мы хотим есть, но мы хотим есть нечто исключительно хорошо, то такое совершенное и исключительное, чего нет в никаких карточках и никаких ценниках!
Мои слова явно взволновали хозяина, и он сказал:
- Я понимаю тебя! .. Если ко мне пришел такой важный гость, как ты, - он показал на меня пальцем, и такая красивая и молодая женщина, как ты, - он и на нее указал пальцем, - я имею погоститы обоих вас чем-то особенным!
Он был взволнован. Он задумался. Он вежливо поклонился, скромно потупив судьбы свои маслянистые глаза.
3 такому случаю, как полагалось, к нашему столику призван повар. Мы начали втроем советоваться, но постепенно пыл возвышался, атмосфера пополнялась электричеством Очень быстро я выпал из игры. В целях безопасности, я уклонился от участия в этой кухонной дискуссии, тем более, что на меня уже почти с самого начала никто из них обоих не обращал внимания и с моими соображениями, которые я пытался вставить, никто не хотел считаться.
Спор между хозяином и поваром поднялась сначала по выбору блюд, тогда по их последовательности.
Каждый из них отстаивал свое мнение.
Они перешли на армянский язык. Я довольно разбирался в этом языке, чтобы понять, что расхождение мнений дошла между ними до полной противоположности. Спор вращалась ссорой, Они уже не разговаривали. Они угрожали друг другу. Глаза обоих пылали ненавистью и гневом. Казалось, еще миг, еще немного, и вцепятся друг в друга и схватят друг друга за грудь.
Присутствующие забеспокоились. Они одсовувалы стулья и поднимались.Спредосторожности я убрал накрытия, ножи и вилки, на столе сторону. Кто знает, чем все могло кончиться?
Пытаясь перекричать шум, перегнувшись через столик, я кричал Ларисы:
- Видели ли вы когда такое? Разве для этого есть цена денег, и можно ли это как-то оплатить?
И вдруг все стихло. Ярости погас. Повар и хозяин пришли к согласию.
Озабоченный повар быстренько побрел на кухню, а хозяин, ласково просяявшы и вытирая салфеткой вспотевший лоб, начал любезно рассказывать нам, что для нас приготовлено будет на кухне и каким вином он думает сегодня нас угостить.
- Вино для соловья, - говорил он, - не может быть обычное. Такое, как для всех. Оно должно быть сладким, как мед, и душистое, как роза.
Он уверял нас, что у него в погребе есть именно такое вино. Именно в нем и именно такое: густое, сладкое, тусклое и темное, как южная ночь.
Он хотел уверить нас, что не каждому даже из лучших знатоков вина приходилось пить то подобное. Ведь не каждый из них был с ним знаком.
Говоря это, он гордо ткнул себя коротким пальцем в грудь. Он находился в центре космоса.
Похоже, весь мир и все в мире распределялось для него на две категории: на людей, имели возможность познакомиться с ним и воспользоваться приветливо его гостеприимства, и на людей, что такого случая не было. Вся неполнота жизнь и все несовершенное в мире начиналось от последнего обстоятельства.
- Отведать хоть каплю такого вина - это сохранить память о его вкус на всю жизнь! - Говорил он.
- Вино, - продолжал он, - это как женщина! Есть женщина и женщина, и вино и вино. Есть вино, его можно пить ежедневно и никогда не испытать от того утешения. Есть женщина, ее можно знать всю жизнь и что тебе с этого? Но бывает женщина, что, раз ее встретив, никогда больше не забудешь ее в жизни, хотя это был лишь взгляд, который ненароком она бросила, или улыбка, которой они одарили тебя мимоходом.
Он сделал паузу, словно отдавался воспоминаниям.
Многое он мог бы сказать по этому поводу, но иногда это может быть излишне. И сегодня, когда у него гостят такая красивая и привлекательная женщина и такой мудрый и найвчениший из людей человек, что даже среди женщин умеет выбрать для себя лучшую, преступлением было бы с его стороны, если бы он не угостил их отборных всех вин, которые он у себя имеет.
И он позвал одного из своих подручных, приказал ему достать свечу и идти с ним вместе в погреб.
Он ушел.
Должен признаться: мы имели возможность убедиться, что это не были жадные слова с его стороны, сказанные лишь для того, чтобы улучшить низкое качество скверного вина и компенсировать избыточность уплаченной за него цены. Вино, которое мы пили в тот вечер, были густые, сладкое, тусклый и теплое, как теплая и душистая бывает только весенняя соловьиная ночь.
Это была ценная жидкость. Каждую ее каплю надо было ценить, как наследственный клейнод, передаваемый из рода в род и из поколения в поколение. Вино стоило сравнение с той женщиной, которая его пила. Вся радость и вся радость жизни конденсированные были в наслаждении, которое мы испытывали, смакуя отсе вино.
Была поздняя ночь. За столиками в шашлычные медленно пустели. Гости расходились, но мы с Ларисой, окончив ужин, еще сидели. Розовый туман застував мир. Мы никуда не захотели идти не хотели двигаться, охваченные сладким чувством блаженной зципенилосты.
Мы пили черную, крепкую турецкий кофе. В свой круг мы пригласили хозяина. Окунувшись в хмельной колебания, мы слушали пространные его размышления о вине, о людях, еду, смысл жизни, назначение человечества в мировом бытии универс. Вселенная он рассматривал с точки зрения хозяина шашлычная.
Он говорил:
- Среди моих друзей, которые приходят ко мне, есть люди разных вкусов. Есть люди, для них безразлично, какое вино они будут пить, Они стремятся почувствовать себя счастливыми, когда у них кружлятиме в голове. Я люблю таких друзей. Я уважаю их, и они уважают меня. Они выпили, я выпил с ними. Они веселые, но я также веселый.Поддерживая своего друга под руку, я помогу ему выйти на улицу, позову на извозчика и пожелаю счастливого пути и доброй ночи.
- Но есть у меня, - продолжает хозяин, - друзья, которые, придя, говорят мне так: «Друг, я люблю вино, но не всякое, а хорошо! Я люблю вино, чтобы оно смаковали. Я хочу почувствовать утешительную его изящество, когда я его буду пить!
Хозяин зажигается. Изменяется ритм его речи. Он обращается ко мне, ставя стул напротив меня:
- Неужели, - говорит он мне, - неужели, скажи мне, пожалуйста, я могу, после таких слов, позвать Аршака и сказать ему: «Аршак, возьми с шуфляды деньги и иди рядом в магазин Церабкоопу на другую сторону Проспекта к Мамтресту и принеси оттуда пару бутылок Карданахи или кахетинского »
Хозяин покачал головой,
- Нет, - сказал он, - я еще не покинул верить в Бога, я еще не стал изуверы. Да, я взываю Аршака, но я не говорю Аршакови, чтобы он пошел в Церабкоопу за Карданахи, я говорю ему: «Пойди, Аршак, напротив через Проспект к городской станции и закажи себе билета в Ереван в скором поезде Баку-Шепетовка. Когда же ты приедешь в Ереван, найми ближайшее воскресенье на базаре подводу и поезжай в деревню к моему приятелю и привези мне от него того вина, что его вытеснили руками и который он держит у себя в погребе еще от года, когда у него родился старший его сын »Так я говорю Аршакови. И когда ко мне придет когда такой друг, как ты, я говорю ему шепотом на ухо: «Послушай, друг, у меня для тебя есть именно такое вино, которого желало бы твое сердце»
В заключение разговора, допив свою чашку кофе, он говорит задумчиво, глубокомысленно и поучительно:
- Надо уважать людей и любить удовлетворять их желания!
Он встает со своего места и будто в сетование, родившегося в наибольшей глубине его души, он добавляет:
- Я думаю, что пить и кушать нужно только для того радости и утешения, что есть в пище и питье!
Уже поздно. Пора уходить. Все выпито, и все съедено. Стынет темный, кустарной работы из-под Вану опустевший кофейник. В углу стола чернеет на подносе в куче соли миндаль.Скатерть залитый вином. Змьяти комок салфетки небрежно брошен прочь.
Отяжелевшие, словно отсутствуют, отодвигает стулья. Хозяину благодарим за искренность любезной его гостеприимства и прощаемся, обмениваясь с ним десятком взаимных похвал и изысканных комплиментов.
Он провожает нас до выхода на улицу, останавливается на мгновение на пороге, широко зевает, возвращает выключатель и исчезает в темноте подвала.
На улице угасает последний свет.
Ночь открывает нам свои щедрые объятия.Соткрытой простотой она принимает нас в своем Благоуханный пышное лоно.
Лариса отказалась ехать трамваем или извозчиком. Домой она предпочитала возвращаться пешком.
- Ка-те-горично не ехать! .. Ка-те-горично пешком! Ростислав, я говорю: пешком!
Я беру ее под руку, и мы идем, плотно прижавшись друг к другу, одинокая пара в беловатая просторах ночи.
Вокруг нас тьма, пустота, звезды. Сон окутал город. Опустевшие улицы. Немые дома. В садах, оставшихся незастроенные кирпичными коробками каменных, пели соловьи.
Нас окутала соловьиная ночь. Мы шли по бульвару Проспекта вверх, пьяные от вина, любви и беззаботности. Аромат цветущих деревьев казался чрезмерным.
Она смеялась тем беспричинным, глубоким, грудным смехом, которым умеют смеяться только некоторые женщины, пьянея от вина и любви. Этот смех волнует, возбуждает, вызывает и обновляет желания.
Я не владел более собой. Я переступил в шали пьяной ночи через все границы. Не было безумие, которого я не мог поступить. Не было меры бешенства, через который я не преступил бы.
Я умолял Ларису вернуть. Не идти домой.
- Лариса, пойдем ко мне!
Я целовал руки, губы, ноги. Я выходил, спрагнилий от жажды. А она, эта имела женщина, обезумела, как и я, качала головой, говорила «Нет, нет, нет!» И, схватившись за спинку бульварной скамье, сопротивлялась, не оторвать! - И тогда, выскользнув из моих рук, побежала мелкими шагами вперед вверх.
Неистовая ярость овладела меня. Меня наполняло отчаяние. Я кричал ей:
- Я убью тебя!
Она останавливалась, смотрела на меня широко раскрытыми, как у непереносимой муке, страшными глазами и говорила, знемигшы:
- Убей!
Поцеловала мне руку. Она крикнула мне:
- Убей!
Не было меры горячку, по которой я не мог бы перешагнуть. Так же, как и она!
Я ушел от нее прочь, погрузив голову. Она догнала меня, обняла за шею, поцеловала в глаза и повела меня, обессиленного, за собой, держа за руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21