..
— Темный народ! — вставил Салим.— Дождался, когда за рубль три пришлось платить! Не знают, что деньги родят и родят молча, без стонов, без детского крика. Эх, беспечные люди!..
— Народ наш действительно беззаботный,— рассудительно заметил Фазлиддин, с аппетитом поедая виноград.— Многие запутываются в долгах. Ходит себе — тюбетейка набекрень и сам не заметит, как по горло увязнет. Накинешь ему на шею петлю, потянешь, а он и ткнулся носом в землю. Нитка, зацепившая за ногу, обернется арканом, а тоненькая проволочка — толстой цепью, и считай — пришла погибель... Мальчишка тот растерялся. Восемьсот рублей долга для нас с вами не деньги. А для человека, у которого и медного гроша нет в кармане, они так же страшны, как для грешника волосяной мост в аду. «Поезжайте,— говорит этот паренек,— посмотрите. Если подойдет, возьмите мой сад». Нам не очень нужен этот клочок земли. И брат не торопился с истребованием долга. У них ведь и в городе есть усадьба с домом, и на хорошем месте. Да мешает одна закавыка: этого джигита могут скоро забрать на тыловые работы. А оттуда когда он вернется, да и вернется ли, кто его знает?.. По этой причине и пришлось поторопиться.
— Если сад хороший, конечно, лучше взять,— посоветовал Салим-байбача. Да, царский указ принес немало хлопот.
— В народе суматоха пошла. Куда ни пойди, везде только и разговору, что о мобилизации на тыловые работы. Среди дехкан и ремесленников неспокойно. Оно и понятно — пойдут ведь их сыновья...
В указе говорится о тыловых работах, а по-моему, Салим-ака, это только для отвода глаз. Заберут джигитов и прямо под пули погонят. Вот посмотрите потом.
— Не знаю, твердо не могу сказать, что именно будет,— немного подумав, заговорил Салим-байбача.— Но подчиняться указу надо. Заставят ли наших людей рыть окопы или дадут винтовки и погонят их в сечу — это во власти белого царя. Мусульмане Туркестана уже столько лет спокойно живут под его защитой, и теперь будет неблагодарностью уклоняться от долга. Если в такое тяжелое время мусульмане проявят преданность и протянут правительству руку помощи, то последствия для нас могут быть самые благоприятные. Когда враг будет побежден, баи Туркестана предстанут перед властью с чистым сердцем и ясным лицом. И вполне возможно, царь расширит наши права. Но прежде надо оказать властям помощь. Это наша первейшая обязанность.
— Вы, оказывается, сторонник выполнения указа, Салим-ака. А по-моему,— нерешительно заявил Фазлиддин,— все же следовало бы малость выждать, прежде обдумать хорошенько, обсудить...
Салим возразил:
— Дело ясное, сколько ни думай. К тому же это не только мое мнение. Третьего дня на этом самом месте был совет. Собрались до двадцати человек — все уважаемые люди: почтенные друзья брата Хакима, затем улемы, джадиды. Совещались до полуночи. Обсудили со всех сторон. Под конец все сошлись на тех мыслях, какие я сейчас высказал. Теперь остается только дружно призвать народ к беспрекословному выполнению указа.
— Брат Абдулла такого же мнения,— сказал Фазлиддин.— А для меня все равно, Салим-ака. Я с теми, кто возьмет верх. Лишь бы не задевали веру ислама да не препятствовали торговле — и довольно. А больше — что нам еще надо? Торговля ведет народ к благоденствию, вера же ислама наставляет людей на истинный путь...
Солнце скрылось за дальними тополями. Небосвод вспыхнул золотым пламенем. Тополя пылали в самом центре зарева. Но воздух оставался неподвижным. Было душно.
Фазлиддин-байбача, увлекшись разговором, съел много жирных пирожков с мясом, поэтому пельменей ел мало, но зато выпил несколько пиал густо заваренного чая. Утолив жажду, он пошел запрягать лошадь. Салим-байбача изъявил желание проехаться вместе с зятем
По переулку они ехали медленно, чтобы не поднимать пыли. Перед самым выездом на большую дорогу навстречу им попался сосед Салима — небогатый дехканин Абдухалык-ака. Старик сошел на обочину дороги и поднял руку, прося байбачей остановиться.
— Ну, что скажете? — крикнул Салим, когда коляска остановилась.
Абдухалык подбежал, вытирая с лица пыль и пот.
— Я только что из города, байбача,— превозмогая одышку, взволнованно заговорил он.— Моего сына Абдусамата ни за что ни про что в солдаты записали.
— Кто записал? — спросил Салим, избегая встречаться взглядом со стариком.
— Старшие нашего квартала... Прямо ошеломили меня. У меня один-единственный сын, как зрачок в глазу! — Абдухалык с мольбой смотрел то на Салима, то на Фазлиддина.— Как я буду жить без него? Вы люди знающие, умеете отличать черное от белого, научите меня, что мне делать? Салимджан, свет мой, вся надежда на вас...
— Отец,— холодно заговорил Салим,— пир этот для всех, ваш Абдусамат не один идет. Поработает он несколько месяцев и вернется. Дальние края посмотрит. А ваше дело молиться за него и ждать. Что я могу сделать? Все мы подданные белого царя, и надо беспрекословно выполнять его волю.
— Пир для всех, говорите? — усмехнулся старик.— Бэ!.. В нашем квартале есть люди — по три, по пять сыновей имеют. И джигиты все здоровенные, как львы. А их никто не тревожит. Нет, тут что-то не так. Несправедливость обижает меня. Таращат глаза на тех, кто за себя постоять не может. Если бы смотрели, не разбирая, бая ли это сын или бедняка, муллы ли, ишана или другого кого, думаю, что не забрали бы моего Абдусамата. Он же и ростом-то с воробья...
В разговор вмешался Фазлиддин. Наклонившись к старику, он мягко сказал:
— Отец, у вас седые волосы. А старые люди говорят: что знает седобородый, не знает и пери. Надо же понимать — на руке пять пальцев, и все они не одинаковы. Так же и с людьми. Какое вам дело до других? Думайте о себе. Если все станут цепляться за полы сыновей, кто тогда на тыловые работы пойдет.
Абдухалык растерялся. Он хотел что-то возразить, но Салим-байбача, незаметно толкнув зятя, шепнул:
— Погоняйте!
Тачанка тронулась и с веселым перестуком колес покатила, оставляя позади себя облако пыли.
Они разыскали сад, остановились у калитки, сплетенной из таловых прутьев. Навстречу им вышел застенчивый юноша, оказавшийся хозяином сада. Он провел прибывших на участок, присел на пенек и невесело опустил голову.
Салим и Фазлиддин медленно пошли по саду, будто прогуливались в городском парке. Солнце зашло, но было еще светло. Участок понемногу заливало вечернее безмолвие. Тихо покачивались верхушки деревьев.
В саду было восемь длинных рядов виноградника. Дуги подпорок были прочные, лозы аккуратно подвязаны, гряды прополоты. Урожай зрел обильный. Виноградных кистей было больше, чем листьев. Салим-байбача прошел от начала до конца два ряда, Фазлиддин же по-хозяйски обошел весь виноградник, даже запомнил, сколько в нем сортов винограда. Потом они осмотрели огород: грядки кукурузы, моркови, лука. По краям, вокруг всего участка, росли фруктовые деревья: яблони, персики, груши, алыча, джида — всего по счету Салима-байба-чи шестьдесят три, а по счету Фазлиддина — семьдесят корней. Весь участок был окружен, правда, низким и старым, но еще вполне прочным дувалом. Площадь участка Салим-байбача определил в три с половиной танапа, а Фазлиддин — в три. Салим уверял зятя:
— Сад стоит десять танапов. Все здесь готово. Хозяин приготовил плов, вам только кушать осталось, Фазлиддин!
Обменявшись мнениями, Фазлиддин и Салим подошли к юноше. Около него, удивленно и тревожно поглядывая на незваных гостей, стояли очень схожие с ним два мальчика лет десяти и лет двенадцати — видимо, младшие братья. Юноша сделал им знак уйти.
— Сад неплохой, но и не из таких, чтобы можно было позавидовать, не так ли, Салим-ака? — Фазлиддин мельком взглянул на Салима и продолжал, уже обращаясь к хозяину: — Но что поделаешь! Надо как-то помочь вам разделаться с долгом. По нынешнему времени найти денег труднее, чем повстречаться со смертью. Если бы мы потребовали наличными, это было бы непосильно для вас. Придется взять сад. Завтра приезжайте в город, там переговорите с моим братом и покончите с делом. Хорошо?
— Ты разумный джигит, стараешься покрыть долг отца,— похвалил юношу Салим.— Это хорошо с твоей стороны. И душа отца будет спокойна, и сам ты среди товарищей будешь ходить петухом. Долг пригибает голову человека к земле.
Юноша медленно встал с пенька. Не поднимая глаз, дрогнувшим голосом сказал:
— Мы жили этим садом. Приезжали сюда, как только сходил снег, и трудились до глубокой осени всей семьей как муравьи. Много труда вложили.— Юноша вздохнул и еще ниже опустил голову.— Что только будет с матерью?.. Она еще не знает...
— Сад твой мы не насильно берем, братец! — с укором, переходя на «ты», сказал Фазлиддин.— Отсчитай восемьсот рублей, и делу конец. Сад у тебя останется, и мать не будет огорчена...
Юноша минуту-две стоял молча, ковыряя носком сапога землю. Наконец поднял голову.
— Урожай этого года должен остаться нам. Мы его своим трудом вырастили. Земля пусть будет ваша, только нас до осени отсюда не трогайте. На этом условии —ладно, я согласен. Лишь бы избавиться от угроз вашего брата Абдуллы...
— Я же сказал,— резко оборвал юношу Фазлиддин,— завтра приедешь в город, и там обо всем условимся. Урожай, говоришь... Раз земля отходит нам, значит, и урожай наш. Все, что здесь выросло, выросло из земли. Впрочем, поговоришь с братом...
В разговор вмешался Салим.
— Нет, Фазлиддин,— заявил он с видом знающего человека.— Урожай с огорода должен остаться этому юноше. Кукуруза, морковь, еще что там есть? Да, да. Все принадлежит ему. А что касается фруктов — они должны быть все ваши, Фазлиддин. Ну, в крайнем случае, если окажете снисхождение, фрукты можно поделить пополам...
— Да, мы еще не видели двора,— вспомнил Фазлиддин. Юноша пояснил:
— Во дворе — дом, терраса и маленькая хибарка. Все старое, но еще крепкое...
— Хорошо. Не буду смотреть, верю тебе на слово.
Юноша не пошел провожать за калитку. В сумерках наступающего вечера он скрылся среди деревьев. Может быть, ему хотелось скорее остаться одному, чтобы без свидетелей смягчить слезами обиду и горечь предстоящей утраты.
Фазлиддин сел в коляску, попрощался с шурином и отправился в город. Салим тропинкой пошел напрямик к своему поместью.
II
По земле разлилась прохлада. Между кроной карагача и вершинами двух яблонь, склонившихся над хаузом, ярко сияли звезды. Тишину ясного летнего вечера подчеркивал негромкий стрекот сверчков.
Салим-байбача расположился на супе, придвинув лампу, просматривал мусульманскую газету, оставленную кем-то из участников недавнего совещания по поводу царского указа.
Легкие ночные бабочки носились вокруг лампы, ударялись о горячее стекло, трепетали нежными крылышками, теряя пыльцу, падали на ковер и застывали неподвижно.
Со стороны калитки ичкари послышался скрип капишей. Байбача обернулся — из темноты показалась Нури.
Салим подобрал ноги:
— Садись, Нури-ай.
— Что вы здесь прячетесь? Хотя бы ради моего приезда в ичкари посидели. Жметесь тут один, втихомолку...
Нури присела около брата.
— Ты ведь не одна,— усмехнулся Салим.— Там мать твоя Гульнар...
Достаточно было одного упоминания о Гульнар, чтобы Нури, как всегда, загорелась гневом.
— И-ых! — выдохнула она со злостью и отвернулась. Помолчав минуту, Нури принялась за обычные свои жалобы.
То повышая в гневе голос, то по знаку Салима понижая его до шепота и со злостью хлопая себя по коленям, она говорила:
— Всему виной вы и Хаким-ака! Если бы вы тогда покрепче уперлись, отец не женился бы на Гульнар. Бесхарактерные вы оба! Даже имущество не сумели взять в свои руки. Вот и радуйтесь: теперь над вами рабыня верховодит... Чудно! Больной прикидывается. Все это ложь! Все это притворство и зазнайство— не больше... Ух! Я еще не видела такой ловкачки!.. А она довольна, радуется. Да и чего ей горевать? Сразу же родить собралась, собака! Слыхали? Теперь всю отцовскую казну приберет к рукам...
Вся вина на отце,— глухо возразил Салим-байбача.
Об отце и не говорите. Можно б было — и не глядела бы на него! Только из-за вас приезжаю сюда. Салим зло рассмеялся:
Сорок иголок, которыми ты колдовала, не помогли, видно!
Чего только я не перепробовала! От Гульнар, похоже, все бегут.
Из темноты загудел и камнем ударился о лампу жук. Отпрянув, он упал на грудь Нури, крупным яхонтом заблестел на белом шелке платья. Нури испуганно вздрогнула, резким движением руки сорвала жука, швырнула его в темноту.
— Ух, боюсь я всех этих жуков-козявок!..
Салим зевнул и опустился на подушку. В голове байбачи промелькнула мысль: «А неплохо было бы еще больше разжечь Нури против мачехи».
Нури наклонилась к брату, таинственно прошептала:
— Салим-ака, прочтите вот это...
— Что прочитать? — Салим приоткрыл глаза.
Нури развернула узелок на конце платка, протянула брату сложенный листок бумаги.
— Нашла у Гульнар в сундуке. Что за письмо, думаю...
«Не бросила еще старой привычки шарить везде,—ухмыляясь, подумал Салим.— Раньше по сундукам снох лазила, теперь к мачехе заглядывает».
Однако при первом же взгляде на письмо лицо байбачи стало серьезным.
— Читайте вслух.
Нури еще ближе наклонилась к брату. Но Салим-байбача промолчал и продолжал читать про себя. Вот что было в письме:
«Зрачок глаза моего, бедный друг мой Юлчибай!
Судьба моя, видно, чернее темной ночи. Ах, лучше бы мне не родиться, лучше бы не видеть вас. В тот день, когда я ждала вас в каморке Шакасыма-ака и надеялась скоро улететь с вами в кишлак, будто несчастье, нагрянул отец мой с элликбаши. Они силой утащили меня домой. Бессильно перо описать, бессилен рассказать язык все то, что мне пришлось перенести. Вот уже месяц и десять дней, как я горю в огне разлуки. Нет у меня крыльев, чтоб улететь из байской темницы к вам, нет здесь ни одной доброй души, чтоб помочь мне. Вы были единственным моим другом, моим солнцем, но злая судьба нас разлучила. Недавно я лишилась и Унсин. Когда узнала, что она уходит, мне стало еще тяжелее. Хотелось умолять, просить, чтобы она осталась, но я не могла идти против желания девушки и вашего, да и тяжело мне было видеть, как женщины этого дома мучают ее непосильной работой. Ладно, пусть Унсин-ай будет с вами. Одинока я и несчастна, но сердце мое, думы мои с вами. День и ночь только и живу воспоминаниями о вас, мой друг, мой батыр. Знаю, сердце ваше также заливает река печали. И единственное мое желание — хоть раз повидаться с вами, перемолвиться хоть парой слов. Если вы не забыли своего несчастного друга, то, прочитав это письмо, пришлите через Унсин-ай весточку, утешьте мое больное сердце. Привет вам от вашей Гульнар. Привет вам, Юлчи-ака, и от пишущей это письмо девушки с глазами, полными слез, и стонущим сердцем...»
Это письмо действительно было написано по просьбе Гульнар. Однажды к ней пришла подруга детства — Зайнаб, девушка грамотная. Гульнар посвятила подругу в тайну своей любви к Юлчи.
В сердце Зайнаб тоже была незажившая рана. Незадолго до дня
свадьбы, проболев всего несколько дней, умер ее горячо любимый жених. Отец Зайнаб уже получил за нее калым и теперь, по обычаю, должен был выдать дочь за младшего брата умершего — за худосочного, кривоногого подростка.
Посоветовавшись с подругой, Гульнар решила послать Юлчи письмо. Зайнаб написала его под диктовку молодой женщины. Но пока Гульнар придумывала, как передать письмо, Юлчи был арестован.
Сегодня Нури зашла в комнату Гульнар, увидела в замочной скважине одной из шкатулок забытый ключ и решила посмотреть, не подарил ли отец Гульнар что-нибудь тайно от семьи. Здесь она и нашла злополучный листок.
Салим-байбача бережно сложил письмо:
— Как попала тебе в руки эта штука? Очень интересное письмо! Если бы ты нашла кувшин с золотом, и то я не обрадовался бы так.
— Вы сначала расскажите, что интересного в нем, кто писал, кому? — нетерпеливо спросила Нури.
— Так пишут только развратные женщины — вот тебе и весь смысл письма...— Салим-байбача крепко зажал в руке листок, серьезно продолжал: — С этим я многое сумею сделать. Эта бумажка послужит мне хорошей защитой, она и преступление обратит в доброе дело. А может, и больше... Вот увидишь!
Слова Салима еще больше разожгли любопытство Нури. Она настойчиво просила брата прочесть ей письмо, на все лады клялась, что никому ничего не скажет. Но в это время возвратился из гостей Мирза-Каримбай. Старик направился прямо к супе, и разговор пришлось прервать.
Нури встала, холодно поздоровалась с отцом. Бай опустился на супу и, облокотившись на подушку, предложенную Салимом, ласково заговорил с дочерью. Нури вынуждена была присесть, но держалась отчужденно и отвечала неохотно.
Салим-байбача, боясь выдать свою радость, поднялся, отошел в сторону и стал прогуливаться по двору.
Теперь для него все было ясно. Гульнар любит Юлчи. Он же, наверное, и освободил ее от Караахмада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Темный народ! — вставил Салим.— Дождался, когда за рубль три пришлось платить! Не знают, что деньги родят и родят молча, без стонов, без детского крика. Эх, беспечные люди!..
— Народ наш действительно беззаботный,— рассудительно заметил Фазлиддин, с аппетитом поедая виноград.— Многие запутываются в долгах. Ходит себе — тюбетейка набекрень и сам не заметит, как по горло увязнет. Накинешь ему на шею петлю, потянешь, а он и ткнулся носом в землю. Нитка, зацепившая за ногу, обернется арканом, а тоненькая проволочка — толстой цепью, и считай — пришла погибель... Мальчишка тот растерялся. Восемьсот рублей долга для нас с вами не деньги. А для человека, у которого и медного гроша нет в кармане, они так же страшны, как для грешника волосяной мост в аду. «Поезжайте,— говорит этот паренек,— посмотрите. Если подойдет, возьмите мой сад». Нам не очень нужен этот клочок земли. И брат не торопился с истребованием долга. У них ведь и в городе есть усадьба с домом, и на хорошем месте. Да мешает одна закавыка: этого джигита могут скоро забрать на тыловые работы. А оттуда когда он вернется, да и вернется ли, кто его знает?.. По этой причине и пришлось поторопиться.
— Если сад хороший, конечно, лучше взять,— посоветовал Салим-байбача. Да, царский указ принес немало хлопот.
— В народе суматоха пошла. Куда ни пойди, везде только и разговору, что о мобилизации на тыловые работы. Среди дехкан и ремесленников неспокойно. Оно и понятно — пойдут ведь их сыновья...
В указе говорится о тыловых работах, а по-моему, Салим-ака, это только для отвода глаз. Заберут джигитов и прямо под пули погонят. Вот посмотрите потом.
— Не знаю, твердо не могу сказать, что именно будет,— немного подумав, заговорил Салим-байбача.— Но подчиняться указу надо. Заставят ли наших людей рыть окопы или дадут винтовки и погонят их в сечу — это во власти белого царя. Мусульмане Туркестана уже столько лет спокойно живут под его защитой, и теперь будет неблагодарностью уклоняться от долга. Если в такое тяжелое время мусульмане проявят преданность и протянут правительству руку помощи, то последствия для нас могут быть самые благоприятные. Когда враг будет побежден, баи Туркестана предстанут перед властью с чистым сердцем и ясным лицом. И вполне возможно, царь расширит наши права. Но прежде надо оказать властям помощь. Это наша первейшая обязанность.
— Вы, оказывается, сторонник выполнения указа, Салим-ака. А по-моему,— нерешительно заявил Фазлиддин,— все же следовало бы малость выждать, прежде обдумать хорошенько, обсудить...
Салим возразил:
— Дело ясное, сколько ни думай. К тому же это не только мое мнение. Третьего дня на этом самом месте был совет. Собрались до двадцати человек — все уважаемые люди: почтенные друзья брата Хакима, затем улемы, джадиды. Совещались до полуночи. Обсудили со всех сторон. Под конец все сошлись на тех мыслях, какие я сейчас высказал. Теперь остается только дружно призвать народ к беспрекословному выполнению указа.
— Брат Абдулла такого же мнения,— сказал Фазлиддин.— А для меня все равно, Салим-ака. Я с теми, кто возьмет верх. Лишь бы не задевали веру ислама да не препятствовали торговле — и довольно. А больше — что нам еще надо? Торговля ведет народ к благоденствию, вера же ислама наставляет людей на истинный путь...
Солнце скрылось за дальними тополями. Небосвод вспыхнул золотым пламенем. Тополя пылали в самом центре зарева. Но воздух оставался неподвижным. Было душно.
Фазлиддин-байбача, увлекшись разговором, съел много жирных пирожков с мясом, поэтому пельменей ел мало, но зато выпил несколько пиал густо заваренного чая. Утолив жажду, он пошел запрягать лошадь. Салим-байбача изъявил желание проехаться вместе с зятем
По переулку они ехали медленно, чтобы не поднимать пыли. Перед самым выездом на большую дорогу навстречу им попался сосед Салима — небогатый дехканин Абдухалык-ака. Старик сошел на обочину дороги и поднял руку, прося байбачей остановиться.
— Ну, что скажете? — крикнул Салим, когда коляска остановилась.
Абдухалык подбежал, вытирая с лица пыль и пот.
— Я только что из города, байбача,— превозмогая одышку, взволнованно заговорил он.— Моего сына Абдусамата ни за что ни про что в солдаты записали.
— Кто записал? — спросил Салим, избегая встречаться взглядом со стариком.
— Старшие нашего квартала... Прямо ошеломили меня. У меня один-единственный сын, как зрачок в глазу! — Абдухалык с мольбой смотрел то на Салима, то на Фазлиддина.— Как я буду жить без него? Вы люди знающие, умеете отличать черное от белого, научите меня, что мне делать? Салимджан, свет мой, вся надежда на вас...
— Отец,— холодно заговорил Салим,— пир этот для всех, ваш Абдусамат не один идет. Поработает он несколько месяцев и вернется. Дальние края посмотрит. А ваше дело молиться за него и ждать. Что я могу сделать? Все мы подданные белого царя, и надо беспрекословно выполнять его волю.
— Пир для всех, говорите? — усмехнулся старик.— Бэ!.. В нашем квартале есть люди — по три, по пять сыновей имеют. И джигиты все здоровенные, как львы. А их никто не тревожит. Нет, тут что-то не так. Несправедливость обижает меня. Таращат глаза на тех, кто за себя постоять не может. Если бы смотрели, не разбирая, бая ли это сын или бедняка, муллы ли, ишана или другого кого, думаю, что не забрали бы моего Абдусамата. Он же и ростом-то с воробья...
В разговор вмешался Фазлиддин. Наклонившись к старику, он мягко сказал:
— Отец, у вас седые волосы. А старые люди говорят: что знает седобородый, не знает и пери. Надо же понимать — на руке пять пальцев, и все они не одинаковы. Так же и с людьми. Какое вам дело до других? Думайте о себе. Если все станут цепляться за полы сыновей, кто тогда на тыловые работы пойдет.
Абдухалык растерялся. Он хотел что-то возразить, но Салим-байбача, незаметно толкнув зятя, шепнул:
— Погоняйте!
Тачанка тронулась и с веселым перестуком колес покатила, оставляя позади себя облако пыли.
Они разыскали сад, остановились у калитки, сплетенной из таловых прутьев. Навстречу им вышел застенчивый юноша, оказавшийся хозяином сада. Он провел прибывших на участок, присел на пенек и невесело опустил голову.
Салим и Фазлиддин медленно пошли по саду, будто прогуливались в городском парке. Солнце зашло, но было еще светло. Участок понемногу заливало вечернее безмолвие. Тихо покачивались верхушки деревьев.
В саду было восемь длинных рядов виноградника. Дуги подпорок были прочные, лозы аккуратно подвязаны, гряды прополоты. Урожай зрел обильный. Виноградных кистей было больше, чем листьев. Салим-байбача прошел от начала до конца два ряда, Фазлиддин же по-хозяйски обошел весь виноградник, даже запомнил, сколько в нем сортов винограда. Потом они осмотрели огород: грядки кукурузы, моркови, лука. По краям, вокруг всего участка, росли фруктовые деревья: яблони, персики, груши, алыча, джида — всего по счету Салима-байба-чи шестьдесят три, а по счету Фазлиддина — семьдесят корней. Весь участок был окружен, правда, низким и старым, но еще вполне прочным дувалом. Площадь участка Салим-байбача определил в три с половиной танапа, а Фазлиддин — в три. Салим уверял зятя:
— Сад стоит десять танапов. Все здесь готово. Хозяин приготовил плов, вам только кушать осталось, Фазлиддин!
Обменявшись мнениями, Фазлиддин и Салим подошли к юноше. Около него, удивленно и тревожно поглядывая на незваных гостей, стояли очень схожие с ним два мальчика лет десяти и лет двенадцати — видимо, младшие братья. Юноша сделал им знак уйти.
— Сад неплохой, но и не из таких, чтобы можно было позавидовать, не так ли, Салим-ака? — Фазлиддин мельком взглянул на Салима и продолжал, уже обращаясь к хозяину: — Но что поделаешь! Надо как-то помочь вам разделаться с долгом. По нынешнему времени найти денег труднее, чем повстречаться со смертью. Если бы мы потребовали наличными, это было бы непосильно для вас. Придется взять сад. Завтра приезжайте в город, там переговорите с моим братом и покончите с делом. Хорошо?
— Ты разумный джигит, стараешься покрыть долг отца,— похвалил юношу Салим.— Это хорошо с твоей стороны. И душа отца будет спокойна, и сам ты среди товарищей будешь ходить петухом. Долг пригибает голову человека к земле.
Юноша медленно встал с пенька. Не поднимая глаз, дрогнувшим голосом сказал:
— Мы жили этим садом. Приезжали сюда, как только сходил снег, и трудились до глубокой осени всей семьей как муравьи. Много труда вложили.— Юноша вздохнул и еще ниже опустил голову.— Что только будет с матерью?.. Она еще не знает...
— Сад твой мы не насильно берем, братец! — с укором, переходя на «ты», сказал Фазлиддин.— Отсчитай восемьсот рублей, и делу конец. Сад у тебя останется, и мать не будет огорчена...
Юноша минуту-две стоял молча, ковыряя носком сапога землю. Наконец поднял голову.
— Урожай этого года должен остаться нам. Мы его своим трудом вырастили. Земля пусть будет ваша, только нас до осени отсюда не трогайте. На этом условии —ладно, я согласен. Лишь бы избавиться от угроз вашего брата Абдуллы...
— Я же сказал,— резко оборвал юношу Фазлиддин,— завтра приедешь в город, и там обо всем условимся. Урожай, говоришь... Раз земля отходит нам, значит, и урожай наш. Все, что здесь выросло, выросло из земли. Впрочем, поговоришь с братом...
В разговор вмешался Салим.
— Нет, Фазлиддин,— заявил он с видом знающего человека.— Урожай с огорода должен остаться этому юноше. Кукуруза, морковь, еще что там есть? Да, да. Все принадлежит ему. А что касается фруктов — они должны быть все ваши, Фазлиддин. Ну, в крайнем случае, если окажете снисхождение, фрукты можно поделить пополам...
— Да, мы еще не видели двора,— вспомнил Фазлиддин. Юноша пояснил:
— Во дворе — дом, терраса и маленькая хибарка. Все старое, но еще крепкое...
— Хорошо. Не буду смотреть, верю тебе на слово.
Юноша не пошел провожать за калитку. В сумерках наступающего вечера он скрылся среди деревьев. Может быть, ему хотелось скорее остаться одному, чтобы без свидетелей смягчить слезами обиду и горечь предстоящей утраты.
Фазлиддин сел в коляску, попрощался с шурином и отправился в город. Салим тропинкой пошел напрямик к своему поместью.
II
По земле разлилась прохлада. Между кроной карагача и вершинами двух яблонь, склонившихся над хаузом, ярко сияли звезды. Тишину ясного летнего вечера подчеркивал негромкий стрекот сверчков.
Салим-байбача расположился на супе, придвинув лампу, просматривал мусульманскую газету, оставленную кем-то из участников недавнего совещания по поводу царского указа.
Легкие ночные бабочки носились вокруг лампы, ударялись о горячее стекло, трепетали нежными крылышками, теряя пыльцу, падали на ковер и застывали неподвижно.
Со стороны калитки ичкари послышался скрип капишей. Байбача обернулся — из темноты показалась Нури.
Салим подобрал ноги:
— Садись, Нури-ай.
— Что вы здесь прячетесь? Хотя бы ради моего приезда в ичкари посидели. Жметесь тут один, втихомолку...
Нури присела около брата.
— Ты ведь не одна,— усмехнулся Салим.— Там мать твоя Гульнар...
Достаточно было одного упоминания о Гульнар, чтобы Нури, как всегда, загорелась гневом.
— И-ых! — выдохнула она со злостью и отвернулась. Помолчав минуту, Нури принялась за обычные свои жалобы.
То повышая в гневе голос, то по знаку Салима понижая его до шепота и со злостью хлопая себя по коленям, она говорила:
— Всему виной вы и Хаким-ака! Если бы вы тогда покрепче уперлись, отец не женился бы на Гульнар. Бесхарактерные вы оба! Даже имущество не сумели взять в свои руки. Вот и радуйтесь: теперь над вами рабыня верховодит... Чудно! Больной прикидывается. Все это ложь! Все это притворство и зазнайство— не больше... Ух! Я еще не видела такой ловкачки!.. А она довольна, радуется. Да и чего ей горевать? Сразу же родить собралась, собака! Слыхали? Теперь всю отцовскую казну приберет к рукам...
Вся вина на отце,— глухо возразил Салим-байбача.
Об отце и не говорите. Можно б было — и не глядела бы на него! Только из-за вас приезжаю сюда. Салим зло рассмеялся:
Сорок иголок, которыми ты колдовала, не помогли, видно!
Чего только я не перепробовала! От Гульнар, похоже, все бегут.
Из темноты загудел и камнем ударился о лампу жук. Отпрянув, он упал на грудь Нури, крупным яхонтом заблестел на белом шелке платья. Нури испуганно вздрогнула, резким движением руки сорвала жука, швырнула его в темноту.
— Ух, боюсь я всех этих жуков-козявок!..
Салим зевнул и опустился на подушку. В голове байбачи промелькнула мысль: «А неплохо было бы еще больше разжечь Нури против мачехи».
Нури наклонилась к брату, таинственно прошептала:
— Салим-ака, прочтите вот это...
— Что прочитать? — Салим приоткрыл глаза.
Нури развернула узелок на конце платка, протянула брату сложенный листок бумаги.
— Нашла у Гульнар в сундуке. Что за письмо, думаю...
«Не бросила еще старой привычки шарить везде,—ухмыляясь, подумал Салим.— Раньше по сундукам снох лазила, теперь к мачехе заглядывает».
Однако при первом же взгляде на письмо лицо байбачи стало серьезным.
— Читайте вслух.
Нури еще ближе наклонилась к брату. Но Салим-байбача промолчал и продолжал читать про себя. Вот что было в письме:
«Зрачок глаза моего, бедный друг мой Юлчибай!
Судьба моя, видно, чернее темной ночи. Ах, лучше бы мне не родиться, лучше бы не видеть вас. В тот день, когда я ждала вас в каморке Шакасыма-ака и надеялась скоро улететь с вами в кишлак, будто несчастье, нагрянул отец мой с элликбаши. Они силой утащили меня домой. Бессильно перо описать, бессилен рассказать язык все то, что мне пришлось перенести. Вот уже месяц и десять дней, как я горю в огне разлуки. Нет у меня крыльев, чтоб улететь из байской темницы к вам, нет здесь ни одной доброй души, чтоб помочь мне. Вы были единственным моим другом, моим солнцем, но злая судьба нас разлучила. Недавно я лишилась и Унсин. Когда узнала, что она уходит, мне стало еще тяжелее. Хотелось умолять, просить, чтобы она осталась, но я не могла идти против желания девушки и вашего, да и тяжело мне было видеть, как женщины этого дома мучают ее непосильной работой. Ладно, пусть Унсин-ай будет с вами. Одинока я и несчастна, но сердце мое, думы мои с вами. День и ночь только и живу воспоминаниями о вас, мой друг, мой батыр. Знаю, сердце ваше также заливает река печали. И единственное мое желание — хоть раз повидаться с вами, перемолвиться хоть парой слов. Если вы не забыли своего несчастного друга, то, прочитав это письмо, пришлите через Унсин-ай весточку, утешьте мое больное сердце. Привет вам от вашей Гульнар. Привет вам, Юлчи-ака, и от пишущей это письмо девушки с глазами, полными слез, и стонущим сердцем...»
Это письмо действительно было написано по просьбе Гульнар. Однажды к ней пришла подруга детства — Зайнаб, девушка грамотная. Гульнар посвятила подругу в тайну своей любви к Юлчи.
В сердце Зайнаб тоже была незажившая рана. Незадолго до дня
свадьбы, проболев всего несколько дней, умер ее горячо любимый жених. Отец Зайнаб уже получил за нее калым и теперь, по обычаю, должен был выдать дочь за младшего брата умершего — за худосочного, кривоногого подростка.
Посоветовавшись с подругой, Гульнар решила послать Юлчи письмо. Зайнаб написала его под диктовку молодой женщины. Но пока Гульнар придумывала, как передать письмо, Юлчи был арестован.
Сегодня Нури зашла в комнату Гульнар, увидела в замочной скважине одной из шкатулок забытый ключ и решила посмотреть, не подарил ли отец Гульнар что-нибудь тайно от семьи. Здесь она и нашла злополучный листок.
Салим-байбача бережно сложил письмо:
— Как попала тебе в руки эта штука? Очень интересное письмо! Если бы ты нашла кувшин с золотом, и то я не обрадовался бы так.
— Вы сначала расскажите, что интересного в нем, кто писал, кому? — нетерпеливо спросила Нури.
— Так пишут только развратные женщины — вот тебе и весь смысл письма...— Салим-байбача крепко зажал в руке листок, серьезно продолжал: — С этим я многое сумею сделать. Эта бумажка послужит мне хорошей защитой, она и преступление обратит в доброе дело. А может, и больше... Вот увидишь!
Слова Салима еще больше разожгли любопытство Нури. Она настойчиво просила брата прочесть ей письмо, на все лады клялась, что никому ничего не скажет. Но в это время возвратился из гостей Мирза-Каримбай. Старик направился прямо к супе, и разговор пришлось прервать.
Нури встала, холодно поздоровалась с отцом. Бай опустился на супу и, облокотившись на подушку, предложенную Салимом, ласково заговорил с дочерью. Нури вынуждена была присесть, но держалась отчужденно и отвечала неохотно.
Салим-байбача, боясь выдать свою радость, поднялся, отошел в сторону и стал прогуливаться по двору.
Теперь для него все было ясно. Гульнар любит Юлчи. Он же, наверное, и освободил ее от Караахмада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37