С ним был смазливый молодой человек, разодетый, видно, из очень богатой семьи. Хаким нахмурил брови, явно недовольный шумом и тем, что на пути к дому собралась толпа плохо одетых людей. Он грубо выкрикнул:
— Это еще что такое? Места своего не знаете?
Ребята бросились врассыпную. Попятились и остальные. У арб остались только возчики да Ярмат с Юлчи. По адресу байбачи с разных сторон посыпались нелестные эпитеты и даже ругань.
Сали-сапожник, пристроившийся со своей немудреной работой под дувалом, напротив, встал на сторону ребят:
— Молодцы! Так и надо. Раз той, зачем же стращать, разгонять народ!
Хаким-байбача, точно он и не слышал слов «простолюдина», зашагал к дому, глядя прямо перед собой и никого не замечая.
Вслед ему с другой стороны улицы послышался насмешливый хохот сапожника.
Ярмат пугливо оглянулся и покачал головой.
— Можно ли выказывать такое неуважение к сыну богатого и почитаемого всеми человека! — сказал он с укоризной и тут же прибавил уже сердито, видимо обидевшись за хозяина: — Когда только вы ума-разума наберетесь, Сали-ака?
— Ума-разума? — блеснул на него глазами Сали.— Не только ум — мы и силы свои вон таким отдали.— Сапожник кивнул в направлении тупика.— А они нас теперь и за людей не считают.
Ярмат не нашелся что возразить. Юлчи подумал: «И верно! Я им родственник, а байбача и на меня посмотрел так, словно на пустое место...»
Дары, присланные женихом, были перенесены на байский двор. Через час после этого начали прибывать гости —купцы и духовные лица, приглашенные из других частей города. Их встречали, расположившись на скамейках, поставленных в два ряда по одну и по другую сторону улочки, сам Мирза-Каримбай, имам приходской мечети, купцы и другие состоятельные люди квартала. Гости из «торговых людей» были, как и подобает им, внешне скромные, а на самом деле их распирало от скрытой гордости и спеси. Блюстители религии, наоборот, выступали важно, с нарочитой медлительностью и величием.
Сопровождаемые ловкими, расторопными и сладкоречивыми тойбаши, знатные гости торжественно следовали дальше, в первую мужскую половину байского двора. Через некоторое время они столь же церемонно возвращались, поглаживая маслившиеся после жирного плова породы и внушительно отрыгивая. У каждого под мышкой был большой с лепешками, фруктами, сладостями. Особенно объемистыми были улемов и ишанов.
До простых людей квартала черед еще не дошел. Если в улочке мдруг появлялся какой-нибудь чапан, глаза тойбаши начинали метать шкры. Беднягу, обладателя чапана, ненароком, по простоте душевной сшедшего раньше положенного времени, незаметно оттирали к дувалу, шипели: «Почему такая прыть?!» — и так же незаметно впихивали и какую-нибудь соседскую калитку. Мирза-Каримбай в этом отношении был особенно строг, он заранее предупредил всех тойбаши: «Чтоб никакого нарушения порядка! Каждый должен быть принят в свое время, в своем месте и соответственно его положению и сословию!»
На долю Юлчи выпало прислуживать знатным гостям. Среди такого множества важных людей юноша чувствовал себя очень стесненно: ему все казалось, что он нечаянно толкнул кого-то или наступил кому-то на ногу. Особенно злило Юлчи то, что в покоях, отведенных для пира, было так тихо, точно их залило водой. Все гости говорили шепотом, а у тойбаши словно языки поотрезали: между собой они объяснялись только знаками, распоряжения давали только движениями рук и глазами — подать столько-то блюд плова, принести столько-то подносов фруктов. Ходить здесь нужно было быстро, но бесшумно, руки освободились — сейчас же почтительно сложи их на груди. Даже чайником или чашками загреметь нельзя... Когда выпадала свободная минута, Юлчи отходил к порогу, отчужденно поглядывал на гостей «великого тоя» и думал: «Это не той, а поминки!.. Не понимаю, чем тут можно гордиться и хвастать?..»
III
Освободившись от хлопот по тою, Юлчи прошел в людскую — небольшую хибарку, которая была приткнута в дальнем, глухом углу двора и потому бросалась в глаза среди других построек.
Уже стемнело. Юноша зажег маленькую лампу с отбитым до половины стеклом и сидел одинокий и всеми забытый.
Хибарка была низкая и сырая. На высоком месте1 ее по земляному полу была разостлана полусгнившая черная кошма; ближе к двери — пол голый. В стенной нише стоял старый ящик, на нем два рваных одеяла и грязная жесткая подушка, набитая шерстью. Здесь ночевали батраки, приезжавшие по какому-либо делу из загородных владений бая.
Юлчи попал в людскую впервые. Занятый обслуживанием гостей, а еще больше по своей застенчивости, юноша, несмотря на обилие угощений на тое, остался полуголодным. Он сидел на кошме, прислонившись спиной к холодной глинобитной стене, и думал: «Что за люди живут в этом доме? Каждый занят только самим собой, а у всех вместе только и заботы — показать свое богатство и важность. Вот я — родственник, а сыт ли я, голоден ли, никто из хозяев даже и не вспомнит...»
Появилась голова Салима-байбачи, не решавшегося войти в это темное, грязное помещение.
— Ты здесь, Юлчибай?
— Ассалям! —из вежливости Юлчи поднялся.—Что же вы так и не показались на тое, Салим-ака?
— В магазине был,— невнятно пробормотал байбача.— Ярмата сейчас нет,— ты заложи фаэтон, съездим в одно место.
1 Высокое место — почетное место в доме, то же, что передний «красный» угол.
— Фаэтон? — широко раскрыл глаза Юлчи.
— А, ты еще не видел? Это как у извозчиков. Уже целый месяц
ездим. Новый конь, новый фаэтон. Он в большом сарае. Сумеешь запрячь?
— Попробуем.
— Давай быстрей!..
...Фаэтон остановился на одной из улиц нового города, у подъезда одноэтажного здания, из окон которого лился яркий электрический свет. По обе стороны подъезда выстроился длинный ряд извозчичьих колясок.
Салим-байбача сошел с фаэтона и, бросив на ходу: «Жди меня здесь!» — быстро взбежал по ступенькам крыльца и скрылся за дверью.
Ночь была темная, туманная. Редкие фонари скупо освещали широкую прямую улицу тусклыми, холодными лучами.
— Как живешь, братец? — легонько толкнул кто-то Юлчи. Юлчи по голосу узнал Джуру — кучера Джамалбая.
— А, Джура-ака, здоровы ли? — обрадовался он и протянул для приветствия руку.
Джура, окинув внимательным взглядом коня, затем фаэтон, спросил:
— Когда купили? Конь мелковат, кажется.
— Говорят, недавно. Я первый раз выезжаю. До этого, наверное, Ярмат-ака гонял.
— Скверное это занятие. Будешь скучать, томиться, поджидая хозяина, дрожать на холоде как осенний лист.
— Куда это мы приехали? — поинтересовался Юлчи.
— О, это «седьмое небо». Сюда не каждый может попасть...— Заметив недоуменный взгляд Юлчи, Джура прибавил: — Здесь то самое место, где наши молодые баи развеивают отцовские денежки...
— Ну, что закажем? — спросил Салим-байбача.
— А что покрепче. Я —за коньяк,— ответил хлопковик Джамал-бай.
— Нет, я пью красное,— возразил Салим.
Джамалбай, заскрипев стулом, пошевельнулся грузным своим телом, оперся мясистыми руками о стол, покрытый белой скатертью, склонился к Абдушукуру:
— Таби шума1? Говорите, Абдушукур!
— Я...— засуетился Абдушукур.— Я и сам не знаю, что мне больше подойдет. Доктора предписывают мне коньяк. Пусть будет коньяк.
Салим-байбача пошутил:
— Вы всегда чокаетесь с Джамалом-ака. Составьте хоть раз компанию мне — пейте красное!
— Человек этот — мой благодетель и наставник,— серьезно ответил Абдушукур.
— Интересно! Каким это образом безграмотный человек, не умеющий поставить своей подписи, может быть наставником такого ученого человека, как вы? — хитро прищурил глаза Салим.
1 На это всего-то вы и способны?
Абдушукур улыбнулся.
— Из истории известно, что многие святые были людьми неграмотными. Даже пророк наш не был умудрен грамотой, Салимджан!
— О, Абдушукура не переговоришь, его сам бог скроил для разговоров,—отдуваясь, рассмеялся Джамалбай.
Официант принес коньяк и красное вино, а немного погодя подал шашлык по-кавказски.
С каждым выпитым стаканом все больше краснели лица приятелей, живей разматывался клубок беседы.
— Пейте, Салимджан, пейте, Абдушукур! — воскликнул Джамалбай.— Короткую жизнь на этом свете надо провести как можно веселее и слаще. Вчера мы малость сыграли в карты, а потом здорово выпили. Так я обскакал там даже одного московского фабриканта — выиграл у него четыре тысячи и в выпивке оставил далеко позади, ей-богу! Он все удивлялся: «Неужели, говорит, мусульмане так пьют? Ну-ка, пейте, пока, как говорится, не остыло».
Абдушукур, довольный тем, что он сидит в ресторане, доступном только богачам, на память начал читать по-персидски рубай Омара Хайяма.
Вина! Чтоб даже прах мой — даже он! — Был винным ароматом напоен. Чтоб путник, у моей могилы проходя, Был ароматом винным опьянен!
Заметив, что его собутыльники не все поняли, Абдушукур поспешил разъяснить им смысл рубай. Джамалбай похвалил:
— Очень занятная песня! Только почему вы сложили ее по-таджикски, а не по-своему?
— Извините, это не по-таджикски, а по-персидски, и не песня, а рубай... Рубай поэта Омара Хайяма,— ответил Абдушукур.
— Ах, вон как! — рассмеялся Джамалбай.— Ну, разумеется, для вас сложить что-нибудь похожее так же трудно, как выжать воду из камня. Но вы, мулла Абдушукур, все же попытайтесь, может, что и получится...— Джамалбай передохнул, опрокинул в рот стакан коньяку.— А он, видно, получше меня пьяница был, этот таджик, как его... Омар Бахрам, кажется?.. Ну ладно, ладно, я немного ошибся. Пусть будет Омар Халлам. А вот вы только и умеете: «Откроем глаза! Будем наслаждаться в цветущем саду науки! Срывайте с глаз завесы невежества!..» А у кого из нас глаза закрыты этими самыми завесами! У меня? У Салимджана? У Хакима-байбачи? Да и все наши баи разумные люди. Они потому и разбогатели, что у них ум есть. Не так ли, Салимджан?
— Глаза у нас открыты, Джамалбай-ака, верно,— вмешался в разговор Салим-байбача.— Но все же между грамотным, ученым купцом и неученым есть разница. Грамотный бай сам разбирается во всем, редко ошибается в делах.
— Это, пожалуй, правильно,— согласился хлопковик.— Взять в пример хотя бы меня. Дела у меня идут неплохо, но в правилах коммерции я разбираюсь мало. Законов не понимаю. Затвердил, встречаясь с русскими, десяток мудреных слов, их в случае чего и пускаю в дело. Детей своих мне хотелось бы учить, да боюсь, не пошатнулись бы в вере.
— Джамалбай-ака,— прищурил пьяные глаза Салим,— если крепко держаться веры ислама и бережно хранить в сердце установления шариата, можно учиться современным наукам, и никакого вреда от этого не будет. Вот сын Саидалима-ака учится в большой школе, называют ее гимназией. И ходит он в школу в фуражке. Вы понимаете: в фуражке!
— Не может быть! — заиграл белками глаз Джамалбай.— Чтоб сын мусульманина и носил фуражку!
— Носит, это я хорошо знаю. Но зато дома он не пропустит за день ни одного из пяти намазов.— Салим поднял стакан.— Выпьем!
— Апельсинов, коньяку!
— Бутылку марсалы!
Абдушукур легонько тронул хлопковика за плечо:
— Разрешите, Джамалбай... одну минуту. Хочу дать маленькое пояснение... Я уже много раз говорил вам, хотя, к сожалению, в разъяснении моих истинных намерений еще не имею должного успеха. Главная идея вашего покорного слуги такая — повторяю это еще раз: наши баи, баи-мусульмане, должны полностью завладеть национальным капиталом. Иначе говоря, вся торговля в Туркестане должна быть в руках наших баев. Пусть они сами отправляют отсюда свои товары в Москву, в Варшаву и другие города и сами же привозят товары оттуда. Я хочу сказать: надо прижать хвосты всем посредникам — еврейским и русским купцам. Но, чтобы добиться могущества национального капитала, Джамалбай-ака, необходимо знать экономические науки. Необходимо быть сведущим во всем, не отставать от веяний времени. Верно, разумные деловые люди у нас есть, и число их множится. Однако этого не достаточно. Надо растить культурных купцов, знакомых с коммерческими науками! Понятны ли вам теперь стремления вашего покойного слуги? Выпьем за национальный капитал.
— За просвещенных коммерсантов! За национальный капитал! — поднял бокал Салим-байбача.
Появилась новая бутылка коньяка, марсала и ваза с апельсинами. Джамалбай еще держался бодро, но глаза Абдушукура глядели уже тупо. Салим-байбача после двух новых бокалов марсалы опьянел. Он безудержно болтал, перемигивался с женщинами.
Жизнь в ресторане кипела. Не умолкая гремела музыка, прибывали новые посетители — хорошо одетые русские купцы и чиновники. Немало тут было и купцов-татар. Баи-туркестанцы занимали всего несколько столов. За одним, заставленным пивными бутылками, столом дремал подвыпивший брат скотовода Султанбека — Арсланбек. Посредине зала, между двумя русскими женщинами, положив на стол тюбе-юйку, сидел сын бая-заводчика —Миркамиль. Он то закидывал ногу на ногу и, морща маленькое, пьяное и без того невзрачное лицо, неумело закуривал папиросу, то подносил женщинам вино и сам выливал им в рот, нашептывая что-то и хихикая. Он вел себя так, будто в ресторане никого больше не было. За столом в углу расположились четверо широкоплечих крепышей в нескладно сшитых одеждах из дорогих тканей, по-видимому, токмакские или алмаатинские купцы. Эти тоже вели себя так, словно были у себя на складе или собрались на дружескую вечеринку. За их столом, заставленным бутылками, не прекращался громкий хохот. Особенно весел и разговорчив в этой компании был пожилой человек в большой чалме, с белоснежной бородой, но с молодым, как у юноши, румяным лицом.
Салим-байбача усадил рядом с собой какую-то женщину — круглолицую, широкоплечую, с высокой грудью. Женщине было уже за тридцать, однако, набеленная, нарумяненная и подпудренная, она казалась гораздо моложе.
— Шампанского! — распорядился байбача.
— Ой, не надо, не надо! — жеманно протестовала женщина.
— Еще чего? Что заказать из сладостей? — еле выговаривая русские слова, бормотал пьяный Салим.
Джамалбай облизнул губы.
— А она — ничего... Не плоха! — похвалил он и наклонился к Абдушукуру.— Абдушукур, подмигните еще какой-нибудь красавице.
— У этой женщины была приятельница. Очень симпатичная.— Абдушукур оглянулся вокруг.— Они только что были вместе.
— А вы? Вы тоже не отставайте!
— Я полюбуюсь вашими красотками — и с меня довольно.
— Э-э, может ли брюхо быть сытым от одного запаха еды? — рассмеялся Джамалбай и повернулся к женщине.— Мадам, пей, пей, довольна будешь.
— Интересно,— заговорила женщина, кокетливо щуря голубые глаза,— мусульмане или совсем не пьют, или, если уж начнут, не удержишь. Удивительный вы народ — азиаты...
Чокнувшись с Салимом, а затем и с остальными,она выпила шампанского и, кокетливо играя глазами, приняла на себя роль хозяйки: сама наливала мужчинам вино, настойчиво угощала. Пробежав глазами меню, заказала самые дорогие кушанья, вина. Говорила она без умолку и, может быть, потому, что он казался ей самым солидным и в то же время щедрым и простодушным, обращалась чаще всего к Джа-малбаю. Многих ее шуток хлопковик не понимал. Он показывал женщине толстый красный язык, покачивал головой и просил Абдушукура:
— Послужите мне за толмача. Насмехается, что ли, надо мной эта красотка?
— Нет, она влюбилась в вас. Все ее чувства и помыслы заняты вами.
— Какая там любовь! Тут зацепка — деньги... Есть у тебя деньги— всем будешь нравиться, тебя и ангел обнимет. Наше время — время денег... Спросите, как звать эту красавицу?
— Анна,— ответил Абдушукур.
К столу подошла женщина — молодая, высокая, красиво и со вкусом одетая. Женщина с улыбкой наклонилась к Анне, о чем-то долго шептала. Потом обе рассмеялись, и она собралась было отойти, но
Джамалбай схватил ее за руку, пододвинул свободный стул и, хлопая ладонью по сиденью, несколько раз настойчиво повторил:
— Садись, мадам, садись!
Женщина с минуту колебалась, потом молча, нерешительно присела. Анна нахмурилась, вздохнула. Во взгляде ее промелькнуло выражение ревнивого недовольства.
Снова посыпались заказы, появились новые кушанья, вина, вазы с гранатами и яблоками. Попойка разгоралась.
Подняв верх фаэтона, Юлчи прикорнул на холодном, обитом кожей сиденье. Сильный мороз жег лицо, больно щипал за уши. Немели пальцы ног, в пустом желудке, казалось, гулял холодный ветер.
Время далеко за полночь. На улице — ни души, если не считать полицейских да одного-двух пьяненьких прохожих. Только около ресторана все еще не замирало движение. Подъезжали и отъезжали извозчики, слышалось щебетанье женщин на незнакомом для Юлчи языке, смех мужчин...
Джура долго рассказывал все, что знал и слышал о попойках и кутежах хозяев. Потом предупредил: «Можешь спать. Сегодня хозяева будут здесь до рассвета». Он свернулся на своей коляске и умолк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Это еще что такое? Места своего не знаете?
Ребята бросились врассыпную. Попятились и остальные. У арб остались только возчики да Ярмат с Юлчи. По адресу байбачи с разных сторон посыпались нелестные эпитеты и даже ругань.
Сали-сапожник, пристроившийся со своей немудреной работой под дувалом, напротив, встал на сторону ребят:
— Молодцы! Так и надо. Раз той, зачем же стращать, разгонять народ!
Хаким-байбача, точно он и не слышал слов «простолюдина», зашагал к дому, глядя прямо перед собой и никого не замечая.
Вслед ему с другой стороны улицы послышался насмешливый хохот сапожника.
Ярмат пугливо оглянулся и покачал головой.
— Можно ли выказывать такое неуважение к сыну богатого и почитаемого всеми человека! — сказал он с укоризной и тут же прибавил уже сердито, видимо обидевшись за хозяина: — Когда только вы ума-разума наберетесь, Сали-ака?
— Ума-разума? — блеснул на него глазами Сали.— Не только ум — мы и силы свои вон таким отдали.— Сапожник кивнул в направлении тупика.— А они нас теперь и за людей не считают.
Ярмат не нашелся что возразить. Юлчи подумал: «И верно! Я им родственник, а байбача и на меня посмотрел так, словно на пустое место...»
Дары, присланные женихом, были перенесены на байский двор. Через час после этого начали прибывать гости —купцы и духовные лица, приглашенные из других частей города. Их встречали, расположившись на скамейках, поставленных в два ряда по одну и по другую сторону улочки, сам Мирза-Каримбай, имам приходской мечети, купцы и другие состоятельные люди квартала. Гости из «торговых людей» были, как и подобает им, внешне скромные, а на самом деле их распирало от скрытой гордости и спеси. Блюстители религии, наоборот, выступали важно, с нарочитой медлительностью и величием.
Сопровождаемые ловкими, расторопными и сладкоречивыми тойбаши, знатные гости торжественно следовали дальше, в первую мужскую половину байского двора. Через некоторое время они столь же церемонно возвращались, поглаживая маслившиеся после жирного плова породы и внушительно отрыгивая. У каждого под мышкой был большой с лепешками, фруктами, сладостями. Особенно объемистыми были улемов и ишанов.
До простых людей квартала черед еще не дошел. Если в улочке мдруг появлялся какой-нибудь чапан, глаза тойбаши начинали метать шкры. Беднягу, обладателя чапана, ненароком, по простоте душевной сшедшего раньше положенного времени, незаметно оттирали к дувалу, шипели: «Почему такая прыть?!» — и так же незаметно впихивали и какую-нибудь соседскую калитку. Мирза-Каримбай в этом отношении был особенно строг, он заранее предупредил всех тойбаши: «Чтоб никакого нарушения порядка! Каждый должен быть принят в свое время, в своем месте и соответственно его положению и сословию!»
На долю Юлчи выпало прислуживать знатным гостям. Среди такого множества важных людей юноша чувствовал себя очень стесненно: ему все казалось, что он нечаянно толкнул кого-то или наступил кому-то на ногу. Особенно злило Юлчи то, что в покоях, отведенных для пира, было так тихо, точно их залило водой. Все гости говорили шепотом, а у тойбаши словно языки поотрезали: между собой они объяснялись только знаками, распоряжения давали только движениями рук и глазами — подать столько-то блюд плова, принести столько-то подносов фруктов. Ходить здесь нужно было быстро, но бесшумно, руки освободились — сейчас же почтительно сложи их на груди. Даже чайником или чашками загреметь нельзя... Когда выпадала свободная минута, Юлчи отходил к порогу, отчужденно поглядывал на гостей «великого тоя» и думал: «Это не той, а поминки!.. Не понимаю, чем тут можно гордиться и хвастать?..»
III
Освободившись от хлопот по тою, Юлчи прошел в людскую — небольшую хибарку, которая была приткнута в дальнем, глухом углу двора и потому бросалась в глаза среди других построек.
Уже стемнело. Юноша зажег маленькую лампу с отбитым до половины стеклом и сидел одинокий и всеми забытый.
Хибарка была низкая и сырая. На высоком месте1 ее по земляному полу была разостлана полусгнившая черная кошма; ближе к двери — пол голый. В стенной нише стоял старый ящик, на нем два рваных одеяла и грязная жесткая подушка, набитая шерстью. Здесь ночевали батраки, приезжавшие по какому-либо делу из загородных владений бая.
Юлчи попал в людскую впервые. Занятый обслуживанием гостей, а еще больше по своей застенчивости, юноша, несмотря на обилие угощений на тое, остался полуголодным. Он сидел на кошме, прислонившись спиной к холодной глинобитной стене, и думал: «Что за люди живут в этом доме? Каждый занят только самим собой, а у всех вместе только и заботы — показать свое богатство и важность. Вот я — родственник, а сыт ли я, голоден ли, никто из хозяев даже и не вспомнит...»
Появилась голова Салима-байбачи, не решавшегося войти в это темное, грязное помещение.
— Ты здесь, Юлчибай?
— Ассалям! —из вежливости Юлчи поднялся.—Что же вы так и не показались на тое, Салим-ака?
— В магазине был,— невнятно пробормотал байбача.— Ярмата сейчас нет,— ты заложи фаэтон, съездим в одно место.
1 Высокое место — почетное место в доме, то же, что передний «красный» угол.
— Фаэтон? — широко раскрыл глаза Юлчи.
— А, ты еще не видел? Это как у извозчиков. Уже целый месяц
ездим. Новый конь, новый фаэтон. Он в большом сарае. Сумеешь запрячь?
— Попробуем.
— Давай быстрей!..
...Фаэтон остановился на одной из улиц нового города, у подъезда одноэтажного здания, из окон которого лился яркий электрический свет. По обе стороны подъезда выстроился длинный ряд извозчичьих колясок.
Салим-байбача сошел с фаэтона и, бросив на ходу: «Жди меня здесь!» — быстро взбежал по ступенькам крыльца и скрылся за дверью.
Ночь была темная, туманная. Редкие фонари скупо освещали широкую прямую улицу тусклыми, холодными лучами.
— Как живешь, братец? — легонько толкнул кто-то Юлчи. Юлчи по голосу узнал Джуру — кучера Джамалбая.
— А, Джура-ака, здоровы ли? — обрадовался он и протянул для приветствия руку.
Джура, окинув внимательным взглядом коня, затем фаэтон, спросил:
— Когда купили? Конь мелковат, кажется.
— Говорят, недавно. Я первый раз выезжаю. До этого, наверное, Ярмат-ака гонял.
— Скверное это занятие. Будешь скучать, томиться, поджидая хозяина, дрожать на холоде как осенний лист.
— Куда это мы приехали? — поинтересовался Юлчи.
— О, это «седьмое небо». Сюда не каждый может попасть...— Заметив недоуменный взгляд Юлчи, Джура прибавил: — Здесь то самое место, где наши молодые баи развеивают отцовские денежки...
— Ну, что закажем? — спросил Салим-байбача.
— А что покрепче. Я —за коньяк,— ответил хлопковик Джамал-бай.
— Нет, я пью красное,— возразил Салим.
Джамалбай, заскрипев стулом, пошевельнулся грузным своим телом, оперся мясистыми руками о стол, покрытый белой скатертью, склонился к Абдушукуру:
— Таби шума1? Говорите, Абдушукур!
— Я...— засуетился Абдушукур.— Я и сам не знаю, что мне больше подойдет. Доктора предписывают мне коньяк. Пусть будет коньяк.
Салим-байбача пошутил:
— Вы всегда чокаетесь с Джамалом-ака. Составьте хоть раз компанию мне — пейте красное!
— Человек этот — мой благодетель и наставник,— серьезно ответил Абдушукур.
— Интересно! Каким это образом безграмотный человек, не умеющий поставить своей подписи, может быть наставником такого ученого человека, как вы? — хитро прищурил глаза Салим.
1 На это всего-то вы и способны?
Абдушукур улыбнулся.
— Из истории известно, что многие святые были людьми неграмотными. Даже пророк наш не был умудрен грамотой, Салимджан!
— О, Абдушукура не переговоришь, его сам бог скроил для разговоров,—отдуваясь, рассмеялся Джамалбай.
Официант принес коньяк и красное вино, а немного погодя подал шашлык по-кавказски.
С каждым выпитым стаканом все больше краснели лица приятелей, живей разматывался клубок беседы.
— Пейте, Салимджан, пейте, Абдушукур! — воскликнул Джамалбай.— Короткую жизнь на этом свете надо провести как можно веселее и слаще. Вчера мы малость сыграли в карты, а потом здорово выпили. Так я обскакал там даже одного московского фабриканта — выиграл у него четыре тысячи и в выпивке оставил далеко позади, ей-богу! Он все удивлялся: «Неужели, говорит, мусульмане так пьют? Ну-ка, пейте, пока, как говорится, не остыло».
Абдушукур, довольный тем, что он сидит в ресторане, доступном только богачам, на память начал читать по-персидски рубай Омара Хайяма.
Вина! Чтоб даже прах мой — даже он! — Был винным ароматом напоен. Чтоб путник, у моей могилы проходя, Был ароматом винным опьянен!
Заметив, что его собутыльники не все поняли, Абдушукур поспешил разъяснить им смысл рубай. Джамалбай похвалил:
— Очень занятная песня! Только почему вы сложили ее по-таджикски, а не по-своему?
— Извините, это не по-таджикски, а по-персидски, и не песня, а рубай... Рубай поэта Омара Хайяма,— ответил Абдушукур.
— Ах, вон как! — рассмеялся Джамалбай.— Ну, разумеется, для вас сложить что-нибудь похожее так же трудно, как выжать воду из камня. Но вы, мулла Абдушукур, все же попытайтесь, может, что и получится...— Джамалбай передохнул, опрокинул в рот стакан коньяку.— А он, видно, получше меня пьяница был, этот таджик, как его... Омар Бахрам, кажется?.. Ну ладно, ладно, я немного ошибся. Пусть будет Омар Халлам. А вот вы только и умеете: «Откроем глаза! Будем наслаждаться в цветущем саду науки! Срывайте с глаз завесы невежества!..» А у кого из нас глаза закрыты этими самыми завесами! У меня? У Салимджана? У Хакима-байбачи? Да и все наши баи разумные люди. Они потому и разбогатели, что у них ум есть. Не так ли, Салимджан?
— Глаза у нас открыты, Джамалбай-ака, верно,— вмешался в разговор Салим-байбача.— Но все же между грамотным, ученым купцом и неученым есть разница. Грамотный бай сам разбирается во всем, редко ошибается в делах.
— Это, пожалуй, правильно,— согласился хлопковик.— Взять в пример хотя бы меня. Дела у меня идут неплохо, но в правилах коммерции я разбираюсь мало. Законов не понимаю. Затвердил, встречаясь с русскими, десяток мудреных слов, их в случае чего и пускаю в дело. Детей своих мне хотелось бы учить, да боюсь, не пошатнулись бы в вере.
— Джамалбай-ака,— прищурил пьяные глаза Салим,— если крепко держаться веры ислама и бережно хранить в сердце установления шариата, можно учиться современным наукам, и никакого вреда от этого не будет. Вот сын Саидалима-ака учится в большой школе, называют ее гимназией. И ходит он в школу в фуражке. Вы понимаете: в фуражке!
— Не может быть! — заиграл белками глаз Джамалбай.— Чтоб сын мусульманина и носил фуражку!
— Носит, это я хорошо знаю. Но зато дома он не пропустит за день ни одного из пяти намазов.— Салим поднял стакан.— Выпьем!
— Апельсинов, коньяку!
— Бутылку марсалы!
Абдушукур легонько тронул хлопковика за плечо:
— Разрешите, Джамалбай... одну минуту. Хочу дать маленькое пояснение... Я уже много раз говорил вам, хотя, к сожалению, в разъяснении моих истинных намерений еще не имею должного успеха. Главная идея вашего покорного слуги такая — повторяю это еще раз: наши баи, баи-мусульмане, должны полностью завладеть национальным капиталом. Иначе говоря, вся торговля в Туркестане должна быть в руках наших баев. Пусть они сами отправляют отсюда свои товары в Москву, в Варшаву и другие города и сами же привозят товары оттуда. Я хочу сказать: надо прижать хвосты всем посредникам — еврейским и русским купцам. Но, чтобы добиться могущества национального капитала, Джамалбай-ака, необходимо знать экономические науки. Необходимо быть сведущим во всем, не отставать от веяний времени. Верно, разумные деловые люди у нас есть, и число их множится. Однако этого не достаточно. Надо растить культурных купцов, знакомых с коммерческими науками! Понятны ли вам теперь стремления вашего покойного слуги? Выпьем за национальный капитал.
— За просвещенных коммерсантов! За национальный капитал! — поднял бокал Салим-байбача.
Появилась новая бутылка коньяка, марсала и ваза с апельсинами. Джамалбай еще держался бодро, но глаза Абдушукура глядели уже тупо. Салим-байбача после двух новых бокалов марсалы опьянел. Он безудержно болтал, перемигивался с женщинами.
Жизнь в ресторане кипела. Не умолкая гремела музыка, прибывали новые посетители — хорошо одетые русские купцы и чиновники. Немало тут было и купцов-татар. Баи-туркестанцы занимали всего несколько столов. За одним, заставленным пивными бутылками, столом дремал подвыпивший брат скотовода Султанбека — Арсланбек. Посредине зала, между двумя русскими женщинами, положив на стол тюбе-юйку, сидел сын бая-заводчика —Миркамиль. Он то закидывал ногу на ногу и, морща маленькое, пьяное и без того невзрачное лицо, неумело закуривал папиросу, то подносил женщинам вино и сам выливал им в рот, нашептывая что-то и хихикая. Он вел себя так, будто в ресторане никого больше не было. За столом в углу расположились четверо широкоплечих крепышей в нескладно сшитых одеждах из дорогих тканей, по-видимому, токмакские или алмаатинские купцы. Эти тоже вели себя так, словно были у себя на складе или собрались на дружескую вечеринку. За их столом, заставленным бутылками, не прекращался громкий хохот. Особенно весел и разговорчив в этой компании был пожилой человек в большой чалме, с белоснежной бородой, но с молодым, как у юноши, румяным лицом.
Салим-байбача усадил рядом с собой какую-то женщину — круглолицую, широкоплечую, с высокой грудью. Женщине было уже за тридцать, однако, набеленная, нарумяненная и подпудренная, она казалась гораздо моложе.
— Шампанского! — распорядился байбача.
— Ой, не надо, не надо! — жеманно протестовала женщина.
— Еще чего? Что заказать из сладостей? — еле выговаривая русские слова, бормотал пьяный Салим.
Джамалбай облизнул губы.
— А она — ничего... Не плоха! — похвалил он и наклонился к Абдушукуру.— Абдушукур, подмигните еще какой-нибудь красавице.
— У этой женщины была приятельница. Очень симпатичная.— Абдушукур оглянулся вокруг.— Они только что были вместе.
— А вы? Вы тоже не отставайте!
— Я полюбуюсь вашими красотками — и с меня довольно.
— Э-э, может ли брюхо быть сытым от одного запаха еды? — рассмеялся Джамалбай и повернулся к женщине.— Мадам, пей, пей, довольна будешь.
— Интересно,— заговорила женщина, кокетливо щуря голубые глаза,— мусульмане или совсем не пьют, или, если уж начнут, не удержишь. Удивительный вы народ — азиаты...
Чокнувшись с Салимом, а затем и с остальными,она выпила шампанского и, кокетливо играя глазами, приняла на себя роль хозяйки: сама наливала мужчинам вино, настойчиво угощала. Пробежав глазами меню, заказала самые дорогие кушанья, вина. Говорила она без умолку и, может быть, потому, что он казался ей самым солидным и в то же время щедрым и простодушным, обращалась чаще всего к Джа-малбаю. Многих ее шуток хлопковик не понимал. Он показывал женщине толстый красный язык, покачивал головой и просил Абдушукура:
— Послужите мне за толмача. Насмехается, что ли, надо мной эта красотка?
— Нет, она влюбилась в вас. Все ее чувства и помыслы заняты вами.
— Какая там любовь! Тут зацепка — деньги... Есть у тебя деньги— всем будешь нравиться, тебя и ангел обнимет. Наше время — время денег... Спросите, как звать эту красавицу?
— Анна,— ответил Абдушукур.
К столу подошла женщина — молодая, высокая, красиво и со вкусом одетая. Женщина с улыбкой наклонилась к Анне, о чем-то долго шептала. Потом обе рассмеялись, и она собралась было отойти, но
Джамалбай схватил ее за руку, пододвинул свободный стул и, хлопая ладонью по сиденью, несколько раз настойчиво повторил:
— Садись, мадам, садись!
Женщина с минуту колебалась, потом молча, нерешительно присела. Анна нахмурилась, вздохнула. Во взгляде ее промелькнуло выражение ревнивого недовольства.
Снова посыпались заказы, появились новые кушанья, вина, вазы с гранатами и яблоками. Попойка разгоралась.
Подняв верх фаэтона, Юлчи прикорнул на холодном, обитом кожей сиденье. Сильный мороз жег лицо, больно щипал за уши. Немели пальцы ног, в пустом желудке, казалось, гулял холодный ветер.
Время далеко за полночь. На улице — ни души, если не считать полицейских да одного-двух пьяненьких прохожих. Только около ресторана все еще не замирало движение. Подъезжали и отъезжали извозчики, слышалось щебетанье женщин на незнакомом для Юлчи языке, смех мужчин...
Джура долго рассказывал все, что знал и слышал о попойках и кутежах хозяев. Потом предупредил: «Можешь спать. Сегодня хозяева будут здесь до рассвета». Он свернулся на своей коляске и умолк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37