Даже людей подсылал, выведывал мои намерения. Вот теперь сам и подумай — выходит, чем хуже болезнь Тахирджана, тем больше радости ему, подлому.— Старик затряс головой и вдруг закричал так, будто перед ним стоял Зияходжи-бай:—Да я и с ноготь своего места тебе, мужу развратницы, не уступлю!..
Юлчи пожалел, что своими неудачными утешениями только растравил сердечную рану старика и его больного сына. Но разве он мог знать, что так получится!..
В мастерскую без стука вошел высокий угрюмый человек лет сорока пяти в надвинутом по самые брови казахском малахае:
— Не уставать вам, мастер!
— Пожалуйте, Икрамбай. Присаживайтесь,— радушно пригласил гостя старик.
Икрамбай опустился на корточки, прислонился к стене, снял с головы малахай и молча принялся вертеть его в руках.
Тахирджан, виновато взглянув на Юлчи, тихо сказал:
— Устал я. Пойду домой.
Покачиваясь от слабости, он поднялся и, опираясь на палку, заплетающимися шагами направился к выходу.
Икрамбай, словно он только сейчас заметил больного, окинул его безучастным взглядом, равнодушно спросил:
— Как здоровье?
— Спасибо,— ответил Тахирджан чуть слышно. Дрожащей рукой больной открыл дверь и вышел, не оглянувшись на гостя.
Юлчи до сих пор ни разу не встречал Икрамбая в своем квартале. Одежда на госте была грубая, нескладно сшитая, но зато новая, добротная. Видно было, что он человек с достатком. Из дальнейшего разговора Юлчи понял, что Икрам — разъездной торговец и оптовый заказчик Шакира-ата, что он дал старику вперед деньги под ичиги и теперь пришел за товаром.
Шакир-ата со свойственным должникам смирением, расточая благословения Икраму и его детям, униженно сообщил, что сейчас он в состоянии дать только десять пар ичигов.
Икрамбай возмутился:
— Денег я вам давал на сорок пар ичигов? На сорок! А спрашиваю только двадцать. Было бы, конечно, лучше, если бы вы сразу отдали все и рассчитались Но трудно требовать то, чего нет. Вот и отдавайте все, сколько есть готовых.— Торговец кивнул на разложенные в ряд около Шакира-ата ичиги, блестевшие свежей отделкой.
Старик снова начал упрашивать, пустил в ход все свое красноречие:
— Я был близким другом твоего покойного отца. Хоть в память его смилуйся, сын мой. Ты, слава богу, из торговых людей. Не ремесленник убогий, как я. Если рассказывать обо всех моих горестях, их ни в какую книгу не вместить. Больной сын, невестка да три внука. И все они на попечении у меня — старика. Завтра среда. Базарный день. Оставь мне десять пар. Продам, и этим прокормимся пока. Хоть ради голодных моих внучат окажи милость, дай отсрочку дней на десять... на неделю.
— У каждого свои заботы, отец! О пропитании беспокоитесь не вы один,— холодно заметил Икрамбай.
Юлчи сидел молча, низко опустив голову. Грубость и холодное упрямство торговца раздражали его. Он хмурился, пощипывал кончиками пальцев жиденькие, только-только пробивающиеся усы и думал: «Словами такого разве проймешь? Схватить бы его поперек и вышвырнуть на улицу. Только старику от этого едва ли будет легче. Все равно этот живоглот сдерет с него. Да еще и к ответу притянет. Потому на его стороне сила—деньги. А за беднягу старика кто заступится!..»
Старик сделал еще одну попытку смягчить торговца:
— Я имел дело со многими купцами. И ни одного даже на копейку не обманул. Мое за ними пропадало, а ихнее — нет... Я согласен питаться одной водой. Тысячу раз согласен! Но даже на чужую соломинку не позарюсь... На той неделе непременно получишь. Непременно!
Икрамбай усмехнулся:
— Эти ваши разговоры — ни к чему. В наше время никто не допустит, чтобы другой присвоил его добро. Ну давайте, мне пора. Спать хочется, глаза слипаются. А завтра с рассветом в кишлак отправляться.
Шакир-ата снова заговорил о своей нужде. Жаловался он не только на свою судьбу, а и на бедственное положение всего ремесленного люда. Рынки, говорил он, заполнены фабричными товарами, кустарные изделия идут за бесценок, и многие мастера «складывают свои колодки и инструменты» — разоряются... Однако жалобы старика только ожесточили Икрамбая.
Юлчи не вытерпел, гневно взглянув на торговца, сказал:
— От слов старика и камень растаял бы! Вы заберете двадцать пар ичигов, а целая семья должна котел пустой водой полоскать. Надо же и совесть иметь. Не колите шилом высохшую от работы I рудь старого человека.
Икрам даже не взглянул в сторону Юлчи.
Я свое спрашиваю. К чужому кошельку рук не протягиваю,— равнодушно проговорил он.
Шакир-ата поднялся. Растирая занемевшие коленки, он принялся (почитывать ичиги. Поставив их попарно перед Икрамом, старик с дрожью в голосе сказал:
Бери, сын мой, торопись забрать свое добро!..
I
Торговец встал, потянулся, зевнул. Потом сосчитал ичиги и, отделив пять пар, отложил их в сторону:
— Пусть эти пять пар останутся вам. Не обижайтесь, отец. У старика задрожали губы.
— Забирай все! Чем скорее рассчитаюсь, тем лучше. Может ли обижаться человек на то, что разделывается с долгом? Радоваться надо!
— Мы с вами земляки, мастер. Мы еще понадобимся друг другу. К следующей неделе приготовьте еще пятнадцать пар. Если хотите, я могу вам и кожу доставить. Ну ладно, об этом потом поговорим. Всех вам благ!
Забрав пятнадцать пар ичигов, торговец вышел.
Старик старался казаться спокойным и даже бодрым, но было заметно, что он сильно расстроен. Он не находил инструментов, лежавших рядом, рука его, шарившая в поисках колодки, несколько раз попадала в клейстер, на кончике крючковатого, с широкими ноздрями носа блестели капли пота.
У мальчика-ученика уже слипались глаза, но он, чтобы не огорчать мастера, старательно тачал голенище очередного ичига, разводил и сводил руками, поскрипывая навощенной дратвой.
В мастерской становилось холодно. Ветер напирал на тонкую дверь, гремел промасленной бумагой окошка.
Юлчи пора бы и уходить, но неловко было оставлять Шакира-ата в такую минуту. Чтобы отвлечь старика от горестных мыслей, он спросил:
— Значит, завтра — на базар, отец?
— Если ремесленник в среду не побывает на базаре и ничего не продаст, у него целую неделю руки будут связаны,— ответил Ша-кир-ата.— Хоть дела мои и неважные, да какой-нибудь выход найдем.
— А как же вы их поправите — ваши дела? Ведь этот дурак все вам испортил.
Старик смочил слюной кусок кожи, помолчал и пояснил:
— Продадим оставшиеся пять пар ичигов, купим ниток, воска, клею, лаку. Так? Затем, дома у меня есть немного кожи. Правда, подошвы нет. Но и тут выход найдем. Ты хочешь знать—какой? В прошлом году я сшил себе пару ичигов. Ткач, говорят, без поясного платка, а гончар — без кувшина,— слышал небось? Поносил я те ичиги три дня на праздник и спрятал. Ну вот, мы их продадим и подошвы купим. Дела наши и поправятся. Но что в котле варить — не могу пока придумать, сынок. Плова мы не едим. Для нас был бы маш или пшено да репа — и довольно. Не так много и денег надо, чтобы котелок наш кипел целую неделю.
Шакир-ата тяжело вздохнул, вдруг схватился за сведенную судорогой ногу и, охая, принялся растирать ее.
— Отец, может, вам денег дать, чтоб котелок ваш кипел? — Юлчи потупился.— Немного... три рубля.
Старик, склонив набок голову, долго смотрел на джигита поверх очков. В его взгляде были и растроганность и глубокая благодарность.
— Спасибо, сынок! Дай бог дожить тебе до ста лет, внуков и правнуков вырастить. Денег мне ты не давай. Заработал в поте лица — и расходуй на себя. А для меня и слова твои дороже золота. Потому — ты укрепил ослабевший дух мой.— Шакир-ата ударил кулаком себя в грудь.— Этот старик каких только невзгод не видел! А сегодняшняя — разве трудность? Пустяк! Эта седая голова много перевидала и еще много увидит. Аллах Тахирджана бы исцелил — вот мое желание...
Шакир-ата снял очки, вытер слезы и снова принялся за работу. Боясь обидеть старика, Юлчи не стал настаивать.
— Будет нужно, спросите, я найду. Хорошо?
— Если очень большая нужда случится, тогда другое дело. Шакир-ата еще раз поблагодарил юношу и от всей души пожелал ему счастья и удачи в жизни.
Юлчи вышел на улицу. Резкий ветер засвистел в ушах, швырнул ему в лицо острыми как иглы снежинками.
Скользя и спотыкаясь в темноте о кочки на застывшей дороге, Юлчи направился к себе.
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Нури с каждым днем все больше разочаровывалась в муже. Сильно преувеличивая его недостатки, она, особенно в последнее время, видела в нем одно плохое. О чем только не думала она, оставаясь одна,— даже развестись собиралась. Но все ее планы и поводы для развода, такие хорошие на первый взгляд, при более глубоком размышлении оказывались никуда не годными. Разве согласится Мирза-Каримбай развести дочь с таким зятем, как Фазлиддин! Нури понимала, что это невозможно. Тогда сердце ее устремилось к запретным удовольствиям. Так как она крепко верила в силу богатства, то путь тайных наслаждений казался ей самым доступным и удобным. Окончательно она пришла к такому решению в тот день, когда свекровь сообщила ей о предстоящем отъезде Фазлиддина в Москву.
Вечером, когда Фазлиддин после продолжительной беседы со старшим братом Абдуллабаем зашел к себе, Нури с притворной обидой сказала:
— Говорят, вы в Москву собираетесь. А почему я ничего не знаю? Фазлиддин, усаживаясь на свое постоянное место у сандала, улыбнулся:
— Мне самому только сегодня стало известно. Я должен поехать вместо брата.
— Когда?
— Завтра-послезавтра...
-— А что вы будете делать в Москве?
— Торговать, душа моя. И настоящая торговля, и настоящая
прибыль только там, в Москве... Что привезти тебе из Москвы? Приказывай!
Нури кокетливо склонила голову:
— Возвращайтесь благополучно, больше мне ничего не надо.
— Я привезу тебе таких подарков, каких ты и во сне не видела. Самых дорогих, самых удивительных вещей привезу.
— Невестку, говорят, смотри, когда в дом прибудет, а приданое — когда развернут. Пока не привезете, не поверю.
Весь этот вечер Фазлиддин был весел и разговорчив, часто смеялся. Нури, чтобы не упустить удобного случая, решила пойти на хитрость. Она сделала печальные глаза, чуть отвернулась и, вздохнув, негромко сказала:
— Вот вы все богатством своим хвалитесь. А я плохо верю в это богатство. Не знаю, за что только вас называют московскими баями1. Вы, наверное, и торгуете-то на чужие деньги...
— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся Фазлиддин.— Это мы работаем на чужие деньги?! Сыновья Наджмиддинбая?!.
— Откуда мне знать,— равнодушно ответила Нури.— Мне так кажется...
Слова жены задели самолюбие Фазлиддина. Он пристально взглянул на Нури:
— Это почему же, а?
— Не похожи вы на баев. У вас даже работника в доме нет, женщины сами дрова рубят... Мы часто сидим без воды — некому принести.— Нури отвернулась снова.
— Так вот ты чем хочешь нас укорить? — покачал головой Фазлиддин.
— А что, не правда? Вот вчера я рубила дрова... даже руки заболели.— Нури издали показала свои изнеженные ладони.— Можно ли обойтись без работников в такой большой семье?
Фазлиддин сделал серьезное лицо.
— Верно, один работник нужен,— степенно, по-стариковски заговорил он.— Только трудно найти честного, совестливого человека. Работник должен быть таким, чтобы он иголки хозяйской не смел тронуть, чтобы ни души, ни тела не жалел для хозяина. Сказал ему: умри — он должен умереть, сказал: воскресни — должен воскреснуть. А где такого возьмешь? Трудно узнать, что внутри у человека. Смотришь — по наружности будто ангел, а на самом деле в нем сидит богопротивный шайтан. У нас много лет работал один старичок — бездомный бедняк. Золотой человек! И со всей работой справлялся, и предан был, точно купленный за деньги раб. Зато и отец отплатил ему добром за добро... Не видел бедняга ничего хорошего при жизни, так после смерти дождался.
— Что же сделал для него отец?
— Похоронил как следует, когда он умер. Не бросил просто в яму, как это делают с чужими. А зарезал барана, поминки устроил. Я сам
1 Московский бай — бай, который вел торговые дела с Москвой, с московскими купцами.
около года каждый четверг читал Коран по покойнику. А можно ли сделать человеку большее добро?
— Вы сказали правду. Работник должен быть как раб,— согласилась с мужем Нури.— А такого не сразу найдешь. Один работать ленив, другой приврать любит, третий — вор. Конечно, надо выбрать проверенного человека.
— Вот-вот! — кивком головы выразил свое одобрение Фазлид-дин.— Именно проверенный человек нужен. А где его найдешь?
На щеках Нури проступил румянец.
— Вы только разрешите, я сама найду,— вдруг сказала она.— У отца есть работник, что хотите — и смирный, и честный. Вот с места не сойти, если лгу! Работает за троих. К тому же он наш родственник. Будет сыт, одет, обут — и довольно с него. Мы его и возьмем, хорошо? Только, если пообещали, не отказывайтесь от своих слов!
— Ладно,— ответил Фазлиддин.— Но отдадут ли они такого хорошего раба?
— Мне? — воскликнула Нури.— Обязательно отдадут!
Нури еще долго говорила с мужем, старалась быть приятной ему, хотя думала совсем о другом. Она радовалась, что задуманный ею план может осуществиться так скоро. Муж храпел, а она долго еще лежала с открытыми глазами и все мечтала...
II
Гульнар толкнула калитку, вошла во двор. Лицо ее было бледно, губы дрожали. Она сбросила паранджу на обрывок кошмы на терраске, прислонилась к столбу и некоторое время стояла растерянная, с блуждающим взором.
Мать ее, Гульсум-биби,— худощавая, тихая женщина лет сорока, ынятая на терраске починкой одежды, подняла голову и нежно посмотрела на дочь:
— Напугалась чего-нибудь? Гульнар едва пошевелила губами:
— Нет...
— Голова заболела?
— Нет...
Девушке хотелось остаться одной. Она с трудом оторвалась и медленно побрела в дом.
Вот уже несколько месяцев Гульсум-биби замечает, что дочь ее грустит, ищет уединения. Не находя других причин, Гульсум сваливала все на бедность: у дочери нет нарядов, не говоря уже о копрах, сюзане, нет ни вершка ткани на приданое. «Стыдится подруг, — думала она.— Потом, в такие годы ей бы веселиться, она только и знает что спину гнет на хозяйской работе: стирает, коровой присматривает, детей нянчит. А может, у нее хворь каким? беспокоилась мать.— Кроме бога, нет у меня защиты, пусть же сохранит мое единственное сокровище!»
На раз Гульсум-биби всю вину свалила на мужа: «Подохнуть иному отцу! Только и знает твердит: «Выдам дочь за бая, за земельного, хотя бы она была у него и второй женой». Сгинуть твоим желаниям, дочь мою на огне хочешь сжечь! А дочка — она ведь разумница — догадывается об его поганых намерениях, вот и горюет, страдает. Сам, подохнуть ему, малаем служит, а тоже гордится, важничает. Сколько сватов выпроводил: один, видишь ли, низкого рода, другой — ремесленник, третий, говорит, арбакешит — горе тешит. Вот хотя бы мать молодого плотника —сколько раз уже наведывалась!.. Лежит у меня сердце к этому парню. У человека в руках цветок, а не ремесло! Сам холостой, дом есть, место готовое. Чего бы еще надо? Так он еще причину нашел: «Судьба дочки, говорит, не в моей воле, а в руках благодетеля моего и отца — бая. Он сам и жениха ей выберет и выдаст...» Сгинуть тебе, а не отцом быть! Чужой — всегда чужим останется. Счастлива будет моя дочь или высохнет от тоски и горя — для Мирзы-Каримбая все равно. Чужой он нам, чужой и есть!»
Гульнар вошла в маленькую, темную — с одним окошком,— сырую комнату, все убранство которой состояло из старой кошмы, нескольких щербатых пиал на полке, старого сундука да пары ситцевых покрытых заплатами, одеял в нише, протянула ноги к сандалу и прилегла на кошму. Минуту назад, возвращаясь от подруги безлюдным переулком, она, чтобы лучше видеть дорогу, откинула чачван и вдруг лицом к лицу столкнулась с Юлчи. Девушка вздрогнула, торопливо закрылась. Но Юлчи все же успел увидеть ее. Живые, выразительные глаза и широкое мужественное лицо джигита осветились какой-то особенно теплой, ласковой улыбкой. Гульнар, скользя и разбрызгивая грязь, бросилась к дому. У калитки она остановилась, чтобы перевести дух, но, сколько ни старалась, все же не могла скрыть от матери свое волнение.
Гульнар крепко полюбила Юлчи. При одном имени его сердце девушки начинало биться чаще и сильнее. Чувство это зародилось с того памятного дня, когда им вместе пришлось обслуживать хозяйских гостей. Первое время Гульнар не понимала, что творилось с ней. Но тревога в сердце с каждым днем нарастала, и девушка, до этого знавшая о любви только по сказкам, начала понимать истинную причину своих страданий. После свадьбы Нури она ни разу не посмела встретиться с Юлчи и обменяться с ним хоть двумя-тремя словами: боялась родителей, боялась посторонних глаз. Как она будет смотреть людям в лицо, если о ней начнут говорить, что она стала чьей-то любовницей? Ведь молодую девушку так легко оклеветать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Юлчи пожалел, что своими неудачными утешениями только растравил сердечную рану старика и его больного сына. Но разве он мог знать, что так получится!..
В мастерскую без стука вошел высокий угрюмый человек лет сорока пяти в надвинутом по самые брови казахском малахае:
— Не уставать вам, мастер!
— Пожалуйте, Икрамбай. Присаживайтесь,— радушно пригласил гостя старик.
Икрамбай опустился на корточки, прислонился к стене, снял с головы малахай и молча принялся вертеть его в руках.
Тахирджан, виновато взглянув на Юлчи, тихо сказал:
— Устал я. Пойду домой.
Покачиваясь от слабости, он поднялся и, опираясь на палку, заплетающимися шагами направился к выходу.
Икрамбай, словно он только сейчас заметил больного, окинул его безучастным взглядом, равнодушно спросил:
— Как здоровье?
— Спасибо,— ответил Тахирджан чуть слышно. Дрожащей рукой больной открыл дверь и вышел, не оглянувшись на гостя.
Юлчи до сих пор ни разу не встречал Икрамбая в своем квартале. Одежда на госте была грубая, нескладно сшитая, но зато новая, добротная. Видно было, что он человек с достатком. Из дальнейшего разговора Юлчи понял, что Икрам — разъездной торговец и оптовый заказчик Шакира-ата, что он дал старику вперед деньги под ичиги и теперь пришел за товаром.
Шакир-ата со свойственным должникам смирением, расточая благословения Икраму и его детям, униженно сообщил, что сейчас он в состоянии дать только десять пар ичигов.
Икрамбай возмутился:
— Денег я вам давал на сорок пар ичигов? На сорок! А спрашиваю только двадцать. Было бы, конечно, лучше, если бы вы сразу отдали все и рассчитались Но трудно требовать то, чего нет. Вот и отдавайте все, сколько есть готовых.— Торговец кивнул на разложенные в ряд около Шакира-ата ичиги, блестевшие свежей отделкой.
Старик снова начал упрашивать, пустил в ход все свое красноречие:
— Я был близким другом твоего покойного отца. Хоть в память его смилуйся, сын мой. Ты, слава богу, из торговых людей. Не ремесленник убогий, как я. Если рассказывать обо всех моих горестях, их ни в какую книгу не вместить. Больной сын, невестка да три внука. И все они на попечении у меня — старика. Завтра среда. Базарный день. Оставь мне десять пар. Продам, и этим прокормимся пока. Хоть ради голодных моих внучат окажи милость, дай отсрочку дней на десять... на неделю.
— У каждого свои заботы, отец! О пропитании беспокоитесь не вы один,— холодно заметил Икрамбай.
Юлчи сидел молча, низко опустив голову. Грубость и холодное упрямство торговца раздражали его. Он хмурился, пощипывал кончиками пальцев жиденькие, только-только пробивающиеся усы и думал: «Словами такого разве проймешь? Схватить бы его поперек и вышвырнуть на улицу. Только старику от этого едва ли будет легче. Все равно этот живоглот сдерет с него. Да еще и к ответу притянет. Потому на его стороне сила—деньги. А за беднягу старика кто заступится!..»
Старик сделал еще одну попытку смягчить торговца:
— Я имел дело со многими купцами. И ни одного даже на копейку не обманул. Мое за ними пропадало, а ихнее — нет... Я согласен питаться одной водой. Тысячу раз согласен! Но даже на чужую соломинку не позарюсь... На той неделе непременно получишь. Непременно!
Икрамбай усмехнулся:
— Эти ваши разговоры — ни к чему. В наше время никто не допустит, чтобы другой присвоил его добро. Ну давайте, мне пора. Спать хочется, глаза слипаются. А завтра с рассветом в кишлак отправляться.
Шакир-ата снова заговорил о своей нужде. Жаловался он не только на свою судьбу, а и на бедственное положение всего ремесленного люда. Рынки, говорил он, заполнены фабричными товарами, кустарные изделия идут за бесценок, и многие мастера «складывают свои колодки и инструменты» — разоряются... Однако жалобы старика только ожесточили Икрамбая.
Юлчи не вытерпел, гневно взглянув на торговца, сказал:
— От слов старика и камень растаял бы! Вы заберете двадцать пар ичигов, а целая семья должна котел пустой водой полоскать. Надо же и совесть иметь. Не колите шилом высохшую от работы I рудь старого человека.
Икрам даже не взглянул в сторону Юлчи.
Я свое спрашиваю. К чужому кошельку рук не протягиваю,— равнодушно проговорил он.
Шакир-ата поднялся. Растирая занемевшие коленки, он принялся (почитывать ичиги. Поставив их попарно перед Икрамом, старик с дрожью в голосе сказал:
Бери, сын мой, торопись забрать свое добро!..
I
Торговец встал, потянулся, зевнул. Потом сосчитал ичиги и, отделив пять пар, отложил их в сторону:
— Пусть эти пять пар останутся вам. Не обижайтесь, отец. У старика задрожали губы.
— Забирай все! Чем скорее рассчитаюсь, тем лучше. Может ли обижаться человек на то, что разделывается с долгом? Радоваться надо!
— Мы с вами земляки, мастер. Мы еще понадобимся друг другу. К следующей неделе приготовьте еще пятнадцать пар. Если хотите, я могу вам и кожу доставить. Ну ладно, об этом потом поговорим. Всех вам благ!
Забрав пятнадцать пар ичигов, торговец вышел.
Старик старался казаться спокойным и даже бодрым, но было заметно, что он сильно расстроен. Он не находил инструментов, лежавших рядом, рука его, шарившая в поисках колодки, несколько раз попадала в клейстер, на кончике крючковатого, с широкими ноздрями носа блестели капли пота.
У мальчика-ученика уже слипались глаза, но он, чтобы не огорчать мастера, старательно тачал голенище очередного ичига, разводил и сводил руками, поскрипывая навощенной дратвой.
В мастерской становилось холодно. Ветер напирал на тонкую дверь, гремел промасленной бумагой окошка.
Юлчи пора бы и уходить, но неловко было оставлять Шакира-ата в такую минуту. Чтобы отвлечь старика от горестных мыслей, он спросил:
— Значит, завтра — на базар, отец?
— Если ремесленник в среду не побывает на базаре и ничего не продаст, у него целую неделю руки будут связаны,— ответил Ша-кир-ата.— Хоть дела мои и неважные, да какой-нибудь выход найдем.
— А как же вы их поправите — ваши дела? Ведь этот дурак все вам испортил.
Старик смочил слюной кусок кожи, помолчал и пояснил:
— Продадим оставшиеся пять пар ичигов, купим ниток, воска, клею, лаку. Так? Затем, дома у меня есть немного кожи. Правда, подошвы нет. Но и тут выход найдем. Ты хочешь знать—какой? В прошлом году я сшил себе пару ичигов. Ткач, говорят, без поясного платка, а гончар — без кувшина,— слышал небось? Поносил я те ичиги три дня на праздник и спрятал. Ну вот, мы их продадим и подошвы купим. Дела наши и поправятся. Но что в котле варить — не могу пока придумать, сынок. Плова мы не едим. Для нас был бы маш или пшено да репа — и довольно. Не так много и денег надо, чтобы котелок наш кипел целую неделю.
Шакир-ата тяжело вздохнул, вдруг схватился за сведенную судорогой ногу и, охая, принялся растирать ее.
— Отец, может, вам денег дать, чтоб котелок ваш кипел? — Юлчи потупился.— Немного... три рубля.
Старик, склонив набок голову, долго смотрел на джигита поверх очков. В его взгляде были и растроганность и глубокая благодарность.
— Спасибо, сынок! Дай бог дожить тебе до ста лет, внуков и правнуков вырастить. Денег мне ты не давай. Заработал в поте лица — и расходуй на себя. А для меня и слова твои дороже золота. Потому — ты укрепил ослабевший дух мой.— Шакир-ата ударил кулаком себя в грудь.— Этот старик каких только невзгод не видел! А сегодняшняя — разве трудность? Пустяк! Эта седая голова много перевидала и еще много увидит. Аллах Тахирджана бы исцелил — вот мое желание...
Шакир-ата снял очки, вытер слезы и снова принялся за работу. Боясь обидеть старика, Юлчи не стал настаивать.
— Будет нужно, спросите, я найду. Хорошо?
— Если очень большая нужда случится, тогда другое дело. Шакир-ата еще раз поблагодарил юношу и от всей души пожелал ему счастья и удачи в жизни.
Юлчи вышел на улицу. Резкий ветер засвистел в ушах, швырнул ему в лицо острыми как иглы снежинками.
Скользя и спотыкаясь в темноте о кочки на застывшей дороге, Юлчи направился к себе.
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Нури с каждым днем все больше разочаровывалась в муже. Сильно преувеличивая его недостатки, она, особенно в последнее время, видела в нем одно плохое. О чем только не думала она, оставаясь одна,— даже развестись собиралась. Но все ее планы и поводы для развода, такие хорошие на первый взгляд, при более глубоком размышлении оказывались никуда не годными. Разве согласится Мирза-Каримбай развести дочь с таким зятем, как Фазлиддин! Нури понимала, что это невозможно. Тогда сердце ее устремилось к запретным удовольствиям. Так как она крепко верила в силу богатства, то путь тайных наслаждений казался ей самым доступным и удобным. Окончательно она пришла к такому решению в тот день, когда свекровь сообщила ей о предстоящем отъезде Фазлиддина в Москву.
Вечером, когда Фазлиддин после продолжительной беседы со старшим братом Абдуллабаем зашел к себе, Нури с притворной обидой сказала:
— Говорят, вы в Москву собираетесь. А почему я ничего не знаю? Фазлиддин, усаживаясь на свое постоянное место у сандала, улыбнулся:
— Мне самому только сегодня стало известно. Я должен поехать вместо брата.
— Когда?
— Завтра-послезавтра...
-— А что вы будете делать в Москве?
— Торговать, душа моя. И настоящая торговля, и настоящая
прибыль только там, в Москве... Что привезти тебе из Москвы? Приказывай!
Нури кокетливо склонила голову:
— Возвращайтесь благополучно, больше мне ничего не надо.
— Я привезу тебе таких подарков, каких ты и во сне не видела. Самых дорогих, самых удивительных вещей привезу.
— Невестку, говорят, смотри, когда в дом прибудет, а приданое — когда развернут. Пока не привезете, не поверю.
Весь этот вечер Фазлиддин был весел и разговорчив, часто смеялся. Нури, чтобы не упустить удобного случая, решила пойти на хитрость. Она сделала печальные глаза, чуть отвернулась и, вздохнув, негромко сказала:
— Вот вы все богатством своим хвалитесь. А я плохо верю в это богатство. Не знаю, за что только вас называют московскими баями1. Вы, наверное, и торгуете-то на чужие деньги...
— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся Фазлиддин.— Это мы работаем на чужие деньги?! Сыновья Наджмиддинбая?!.
— Откуда мне знать,— равнодушно ответила Нури.— Мне так кажется...
Слова жены задели самолюбие Фазлиддина. Он пристально взглянул на Нури:
— Это почему же, а?
— Не похожи вы на баев. У вас даже работника в доме нет, женщины сами дрова рубят... Мы часто сидим без воды — некому принести.— Нури отвернулась снова.
— Так вот ты чем хочешь нас укорить? — покачал головой Фазлиддин.
— А что, не правда? Вот вчера я рубила дрова... даже руки заболели.— Нури издали показала свои изнеженные ладони.— Можно ли обойтись без работников в такой большой семье?
Фазлиддин сделал серьезное лицо.
— Верно, один работник нужен,— степенно, по-стариковски заговорил он.— Только трудно найти честного, совестливого человека. Работник должен быть таким, чтобы он иголки хозяйской не смел тронуть, чтобы ни души, ни тела не жалел для хозяина. Сказал ему: умри — он должен умереть, сказал: воскресни — должен воскреснуть. А где такого возьмешь? Трудно узнать, что внутри у человека. Смотришь — по наружности будто ангел, а на самом деле в нем сидит богопротивный шайтан. У нас много лет работал один старичок — бездомный бедняк. Золотой человек! И со всей работой справлялся, и предан был, точно купленный за деньги раб. Зато и отец отплатил ему добром за добро... Не видел бедняга ничего хорошего при жизни, так после смерти дождался.
— Что же сделал для него отец?
— Похоронил как следует, когда он умер. Не бросил просто в яму, как это делают с чужими. А зарезал барана, поминки устроил. Я сам
1 Московский бай — бай, который вел торговые дела с Москвой, с московскими купцами.
около года каждый четверг читал Коран по покойнику. А можно ли сделать человеку большее добро?
— Вы сказали правду. Работник должен быть как раб,— согласилась с мужем Нури.— А такого не сразу найдешь. Один работать ленив, другой приврать любит, третий — вор. Конечно, надо выбрать проверенного человека.
— Вот-вот! — кивком головы выразил свое одобрение Фазлид-дин.— Именно проверенный человек нужен. А где его найдешь?
На щеках Нури проступил румянец.
— Вы только разрешите, я сама найду,— вдруг сказала она.— У отца есть работник, что хотите — и смирный, и честный. Вот с места не сойти, если лгу! Работает за троих. К тому же он наш родственник. Будет сыт, одет, обут — и довольно с него. Мы его и возьмем, хорошо? Только, если пообещали, не отказывайтесь от своих слов!
— Ладно,— ответил Фазлиддин.— Но отдадут ли они такого хорошего раба?
— Мне? — воскликнула Нури.— Обязательно отдадут!
Нури еще долго говорила с мужем, старалась быть приятной ему, хотя думала совсем о другом. Она радовалась, что задуманный ею план может осуществиться так скоро. Муж храпел, а она долго еще лежала с открытыми глазами и все мечтала...
II
Гульнар толкнула калитку, вошла во двор. Лицо ее было бледно, губы дрожали. Она сбросила паранджу на обрывок кошмы на терраске, прислонилась к столбу и некоторое время стояла растерянная, с блуждающим взором.
Мать ее, Гульсум-биби,— худощавая, тихая женщина лет сорока, ынятая на терраске починкой одежды, подняла голову и нежно посмотрела на дочь:
— Напугалась чего-нибудь? Гульнар едва пошевелила губами:
— Нет...
— Голова заболела?
— Нет...
Девушке хотелось остаться одной. Она с трудом оторвалась и медленно побрела в дом.
Вот уже несколько месяцев Гульсум-биби замечает, что дочь ее грустит, ищет уединения. Не находя других причин, Гульсум сваливала все на бедность: у дочери нет нарядов, не говоря уже о копрах, сюзане, нет ни вершка ткани на приданое. «Стыдится подруг, — думала она.— Потом, в такие годы ей бы веселиться, она только и знает что спину гнет на хозяйской работе: стирает, коровой присматривает, детей нянчит. А может, у нее хворь каким? беспокоилась мать.— Кроме бога, нет у меня защиты, пусть же сохранит мое единственное сокровище!»
На раз Гульсум-биби всю вину свалила на мужа: «Подохнуть иному отцу! Только и знает твердит: «Выдам дочь за бая, за земельного, хотя бы она была у него и второй женой». Сгинуть твоим желаниям, дочь мою на огне хочешь сжечь! А дочка — она ведь разумница — догадывается об его поганых намерениях, вот и горюет, страдает. Сам, подохнуть ему, малаем служит, а тоже гордится, важничает. Сколько сватов выпроводил: один, видишь ли, низкого рода, другой — ремесленник, третий, говорит, арбакешит — горе тешит. Вот хотя бы мать молодого плотника —сколько раз уже наведывалась!.. Лежит у меня сердце к этому парню. У человека в руках цветок, а не ремесло! Сам холостой, дом есть, место готовое. Чего бы еще надо? Так он еще причину нашел: «Судьба дочки, говорит, не в моей воле, а в руках благодетеля моего и отца — бая. Он сам и жениха ей выберет и выдаст...» Сгинуть тебе, а не отцом быть! Чужой — всегда чужим останется. Счастлива будет моя дочь или высохнет от тоски и горя — для Мирзы-Каримбая все равно. Чужой он нам, чужой и есть!»
Гульнар вошла в маленькую, темную — с одним окошком,— сырую комнату, все убранство которой состояло из старой кошмы, нескольких щербатых пиал на полке, старого сундука да пары ситцевых покрытых заплатами, одеял в нише, протянула ноги к сандалу и прилегла на кошму. Минуту назад, возвращаясь от подруги безлюдным переулком, она, чтобы лучше видеть дорогу, откинула чачван и вдруг лицом к лицу столкнулась с Юлчи. Девушка вздрогнула, торопливо закрылась. Но Юлчи все же успел увидеть ее. Живые, выразительные глаза и широкое мужественное лицо джигита осветились какой-то особенно теплой, ласковой улыбкой. Гульнар, скользя и разбрызгивая грязь, бросилась к дому. У калитки она остановилась, чтобы перевести дух, но, сколько ни старалась, все же не могла скрыть от матери свое волнение.
Гульнар крепко полюбила Юлчи. При одном имени его сердце девушки начинало биться чаще и сильнее. Чувство это зародилось с того памятного дня, когда им вместе пришлось обслуживать хозяйских гостей. Первое время Гульнар не понимала, что творилось с ней. Но тревога в сердце с каждым днем нарастала, и девушка, до этого знавшая о любви только по сказкам, начала понимать истинную причину своих страданий. После свадьбы Нури она ни разу не посмела встретиться с Юлчи и обменяться с ним хоть двумя-тремя словами: боялась родителей, боялась посторонних глаз. Как она будет смотреть людям в лицо, если о ней начнут говорить, что она стала чьей-то любовницей? Ведь молодую девушку так легко оклеветать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37