Проволочив ял саженей двадцать, остановились. Теперь, кроме биенья своего сердца, они ничего другого не слышали.
— Нет тут на льду никого и ничего. А что там подо льдом, на это нашей мочи сейчас недостанет,— сметая с бороды снежные хлопья, сказал Аабрам.— Возьми по компасу на Пааделайд, и к обеду — дома!
Слово Аабрама, самого старшего и самого опытного охотника, было законом, но сейчас он говорил таким тоном, что Яагуп счел его слова скорее за совет, чем за приказание. Он, правда, все же вытащил из кармана маленький, изготовленный пааделайдским умельцем накиским Пээтером компас с дрожавшей стрелкой, но продолжал прислушиваться.
Когда они остановились, чтобы определить курс, то уже все трое услышали крик о помощи. Доносился он, правда, слабо, но это был голос человека, оказавшегося в беде. И они уже без слов потащились, сколько было сил, с груженым ялом на крик.
Обернувшись, Аабрам увидел, что их следы на льду делали полукруг, забирали слишком вправо. Изменил свой
белый цвет и след от правого полоза, он стал зеленоватым, и на нем выступила вода.
Снег повалил так густо, что Яагуп уже за два шага ничего не видел. Провались он под лед, его бы, конечно, вытащили, но это заняло бы время и было небезопасно, ведь ял был основательно загружен.
— Назад! Назад!— закричал отец Яагупу, и они с Аабрамом стали тянуть ял за корму на себя. Теперь уже Яагуп упирался в носовую часть яла. Ему приходилось быть осторожным, ведь толкни он со всей силой, и мог бы провалиться под лед.
Только оттянув лодку саженей на десять, они решились остановиться. Отец снова попробовал пешнем лед. Одним ударом, правда, уже не пробивал его, но лед здесь был все-таки недостаточно толстым. Он оттащил ял еще сажени на три, где было поспокойнее.
— В некоторых местах здесь проходит течение,— сказал Аабрам.
Один из лахтевахеских Пиксов, мяттаский Тоомас, года два назад распрощался тут с жизнью. Смелости у мужика оказалось больше, чем ума, и только в апреле, когда открылось море, труп прибило к берегу.
И тут же донесся ясный крик: «Помо... помо...»
Взгляды Аабрама, отца и Яагупа скрестились, у всех промелькнула одна и та же мысль: пограничник, кордонщик Высоцкий... Ехал с Пааделайда на лошади — вон как животное колошматит передними ногами, пытается упереться, но опоры не находит и, ломая копытами лед, снова проваливается. По этому, пусть слабому, голосу им все стало ясно, и видеть не надо.
...Отец был уверен, что это начальник заставы Высоцкий, другим пограничникам лошади не полагалось. Уверен был отец и в том, что Высоцкий ехал с Пааделайда. Он отказывался думать, что Высоцкий едет от Рахели. Но и без этой мысли, не допуская ее в сознание, его охватила злоба. Рыскает, черт, по семьям, вынюхивает, будто они на Пааделайде контрабандисты какие. Ведь знает, что здесь никто не занимается контрабандой. С мызой враждуют, но с казенной властью стараются ладить, чтобы не было неприятностей. Все же надо спасти, мелькнуло в голове отца. Сам провалился и безвинную животину в полынью загнал. Раньше надо было коня спасти, животина ни в чем не виновата. И не вызволишь кордонщика, пока лошадь не вытащишь, в смертельном страхе животина забьет подковами избавителя. Надо к лошади подобраться так, чтобы
набросить ей на шею веревку. И втащить на лед, а если не удастся, придется животину удушить, иначе Высоцкого не спасешь. Все займет время, и Высоцкий к тому моменту уже... «Не убий»,— гласит пятая заповедь. Они, конечно, постараются его спасти, если только им под силу будет.
В голове Аабрама копошились примерно те же мысли. Так же как мой отец не дозволял думать о своей жене, так и дедушка мой не допускал мысли, что Рахель, дочь его, путается с начальником заставы. Когда-то обещал выдать свою младшую дочь Рутть за Тимму — славного вдовца, но та сбежала с матросом финского судна еще раньше, чем Тимму успел прислать сватов. Пропала и пропала, до сих пор ни слуху ни духу. Элиасу писали из Америки, будто там видели Рутть, но пока ни одним знаком она о себе родителям знать не дала. Чтобы искупить вину сестры, за ее вероломство, а может, там и кое-что другое было замешано, только гордая старшая сестра, которая до этого отсылала всех сватов, взяла да и по своей доброй воле стала женой Тимму. Несколько лет прожили в ладу, и теперь бы Аабрам ничего не знал, если бы мать раза два не возвращалась от Рахели с заплаканными глазами. Значит, теперь этому конец! Господь бог сам послал наказание... Они, конечно, сделают все, что в их силах, только ведь лед слабый...
— Как бы самим не ухнуть,— сказал Аабрам и попытался было оттащить лодку. Но она ни на дюйм не подалась, потому что Яагуп держал ее за штевень.
Мысли Яагупа бились на свой лад. Он, правда, не думал о мызе или власти, не думал их ставить друг против дружки, и то и другое он ненавидел со всей страстью — власть еще больше, чем Маака. Ведь с властью, с кордонщиками, он имел дело каждый день, а мызе только раз в году приходилось платить ренту. На Пааделайде не торговали самогоном, не ездили за ним в Мемель или перепродавать куда на сторону, не возили пааделайдские мужики и другой контрабанды, разве что года два тому назад ходили на Готланд за точильным камнем, и то не тайком, еще до поездки сообщили на кордон, и на обратном пути туда заехали, за каждый точильный камень пошлину выплатили. И все равно сверх пошлины пришлось еще «на чай» давать, и довесок этот вовсе не был мелкой копейкой. Без него царские стражи не выпустили бы парусники в море, целыми днями кружили бы возле них, словно кто-то собирался вывезти какую-то тайну или провезти какое-то оружие для цареубийства. И почему нельзя было по-человечески обходиться — и так ли уж им требовалось бумагу марать и пустяковины читать! Если кордонщики кляли их, то, понятно, и они не титуловали пограничную стражу добрым именем. Спесь царских стражей для него, молодого мужика, была еще более непереносимой, чем для отца и Аабрама. И все же Яагуп ухватился за штевень яла и не давал стронуть лодку с места.
— Тонущему, кто бы там ни был, надо помочь,— сказал он.
— Тогда иди и тони с кем хочешь,— предостерегающе буркнул отец.
— Я не святой, чтобы с каждым!..— не думая, сказал Яагуп, вовсе не желая обидеть отца и Аабрама.
Яагупу было пять лет, когда после смерти матери его отец погнушался свояченицей Леной и отправился свататься в Оокиви. Рутть тогда сбежала с финном, и сотцу досталась Рахель, которая уже начинала ходить в старых девах и которую за ее гордыню прозвали Пааделайдской Святой. Теперь вот Рахель и показывает, какая она святая. А утонет Высоцкий, тогда...
Все это пронеслось у них в мыслях за те короткие мгновения, когда они перебрасывались между собой словами. Какие бы у каждого из них ни были побочные доводы, они оставались приморскими жителями, из поколения в поколение были с морем с глазу на глаз, и, хотя деды их и прадеды несколько столетий томились в рабстве, все равно они оставались приморскими жителями. Лежачего не бьют, попавшему в беду помогают, даже если он враг. Отогнав всякие мысли, отец еще раз попробовал пешней лед. В этом месте он был достаточно крепок. Вместе с Аабрамом они начали разгружать ял. Яагуп привязал веревку за кольцо на носу яла, перекинул конец через левое плечо, правой рукой потащил за собой санки, на которых лежали две доски и багор. Отпуская моток веревки и пробуя ногами лед, он двинулся в ту сторону, откуда до слуха его доносились редкие отчаянные всхлипы барахтающейся среди ледяного крошева животины. Шел густой снег, ничего не было видно. Он мог определять направление только по отдельным доносящимся звукам — шуму трущегося в разводье льда или тревожному ржанию лошади. На прежние следы яла надежды не было.
Толкнув санки еще шага на два вперед, Яагуп почувствовал, как под ногами оседает лед. Он быстро отошел назад.
— Помо... помогите!— донесся уже из снегопада голос Высоцкого — ничего разглядеть в снегу было нельзя. Все же голос послышался совсем близко. Видно, чуткое ухо животного уловило их перебранку; устремившись навстречу помощи, лошадь пыталась выбраться на лед именно с этого края и тут больше всего обломала полынью.
— Держись! Идем на помощь! — крикнул Яагуп.
— Помо... — В голосе Высоцкого прозвучала неожиданно возродившаяся надежда.
«Еще малость помокнет, глядишь, наш язык выучит»,— подумал Яагуп. Он снял с санок обе доски и, подвигая перед собой то одну, то другую и опуская понемногу веревку, пополз на голос. Теперь ясно слышалось, как лошадь вскинула передние ноги на лед и оторвавшаяся льдина под ее копытами погрузилась в воду. По-прежнему ничего нельзя было различить.
Белая снежная стена все падала, падала — и неожиданно разом опустилась. Яагуп отчетливо увидел и животное, и человека. В трех саженях от него, не дальше. Тут же его заметила и лошадь, которая снова вскинула ноги на лед. Кордонщик, тот самый Высоцкий, вахмистр, попытался выбраться на лед спиной. Это, конечно, вернее, чем лезть животом, но он так себя измучил, что силы оставили его, и он сполз в воду.
Лошадь, увидев Яагупа, заржала, и, чтобы ободрить, он принялся подзывать ее к себе. Животное и впрямь рванулось туда, где, распластавшись на доске у полыньи, Яагуп подобрался почти к самому ледяному крошеву.
— Суксу-суксу!— манил Яапуг, он выдернул нож, одним движением отхватил кусок веревки — на разматывание ушло бы время — и попытался завязать ее вокруг шеи животного. Лошадь осмелела, напряглась, собираясь выбраться на лед, и Яагупу пришлось попотеть, чтобы удержать в воде крупную животину. Если бы она ударила по льду подковами с острыми шипами, то потянула бы Яагупа вместе с досками в воду и покалечила бы его. Лошадь билась, высоко поднимая надо льдом голову.
— Суксу-суксу! Суксу-суксу!
— Абу! Абу! — выкрикивал немного в стороне вахмистр.
— Держись, паршивец, дальше от лошади! — буркнул Яагуп.— В чем животина провинилась, что из-за тебя
страдать должна! Не приближайся! Иди дальше! Она тебя на куски изрубит!
Высоцкий не разобрал слов Яагупа, но по тону понял, что ему нельзя приближаться, что спаситель хочет помочь сперва лошади и только потом ему.
— Меня первого! Меня первого! — кричал Высоцкий.
— К черту! — выругался Яагуп, который вообще-то редко поминал черта.— Оно и надо бы вызволить безвинную животину, а тебя оставить мокнуть,— бурчал он. И тут же ему удалось накинуть на шею лошади петлю, и он стал тянуть. Лошадь была сильная, мышцы на шее ровно из стали, чтобы стянуть ей горло, Яагуп крикнул через плечо, хотя в продолжавшемся все еще снегопаде ни отца, ни Аабрама не видел:— Тяните! Тяните! Петля на < шее!
Веревка натянулась, лошадь дергалась головой, тыкалась боком о лед, молотила передними ногами подо льдом — но разбить его теперь уже не могла.
— Тащите! Держите так!— крикнул Яагуп.— С животиной порядок, посмотрим, что делать с тварью!
Яагуп завязал на конце только что отхваченного куска веревки беседочный узел, просунул конец в петлю и принялся подвигать доски, чтобы подобраться к вахмистру. Высоцкий и сам подгреб поближе. Он настолько одеревенел от ледяной воды и бесполезных попыток выбраться на лед, что никак не мог захватить себя петлей. Вытянувшись над кромкой льда и держась левой рукой за доску, а правую опустив до самого плеча в ледяное крошево, Яагупу удалось схватить Высоцкого за шиворот и продеть ему под мышками петлю. Лед опасливо затрещал, и Яагуп быстро отполз по доске на пару футов. Он ухватился одной рукой за веревку, которой отец и Аабрам удерживали на льду голову лошади, а другой принялся вытаскивать на лед вахмистра. Это был высокий, тяжелый мужчина, одежда его насквозь пропиталась водой. Одной рукой вытащить Высоцкого на лед Яагуп не смог. Он отрезал от мотка еще кусок, привязался им к веревке от яла, и только двумя руками Яагупу удалось вытащить вахмистра.
Спасение Высоцкого заняло время, и когда Яагуп глянул на лошадь, ее красивая голова безжизненно лежала на льду — натянув слишком сильно веревку, они, вызволяя вахмистра, задушили молодую прекрасную кобылицу.
— Чертов дьявол! — снова выругался Яагуп. Окажись сейчас Высоцкий на ногах, он бы огрел его, но так как тот с трудом приподнялся на колени, то Яагуп лишь резанул веревку, которая удерживала лошадиную голову. Она погрузилась в воду, и лошадь закачалась между льдин. От злости и жалости на глаза Яагупа навернулись слезы, но времени устраивать похороны не было. Он привязал оставшуюся в руке веревку к санкам, помог Высоцкому проползти по доске и забраться на них, сам при этом стоял на другой доске. Снега наваливало все больше и больше.
— Тащите! Тащите! — во всю мощь своих легких крикнул Яагуп, и отец с Аабрамом за снежной стеной потащили. Санки с Высоцким прошли опасное место, и Яагуп решился поднять доски на плечо.
Когда он добрался до лодки, отец уже чиркал спичками, пытаясь разжечь на камне, снова положенном на дно саней, огонь. Нарезанная от смоляных полешек щепа с шипением разгоралась, но разлапистые хлопья норовили затушить робкое пламя, и отец прикрывал его руками. Когда огонь разгорелся, отец глянул на Высоцкого. Тот стоял уже на ногах. И отец дал ему понять, чтобы он подошел к огню. Высоцкий неуверенно приблизился, протянул к огню руки, они были бесчувственные и холодные как лед. Когда жизнь начала возвращаться к нему и руки его стали ощущать огонь, Яагуп протянул ему фляжку со спиртом. Высоцкий сделал большой глоток, затем еще, вернул фляжку. Яагуп завернул пробку.
Отец размел на льду снег, положил крест-накрест доски и подложил в огонь дрова. Отец и Аабрам взялись укладывать шкуры и снаряжение назад в лодку, на Высоцкого даже не смотрели. С вахмистром пришлось возиться Яагупу. Душа у человека осталась в теле, сам мог уже двигаться, у огня погреться — с этого момента отцу и Аабраму до кордонщика не было никакого дела, будто он и не был среди них четвертым. Яагуп принялся стаскивать с Высоцкого мундир и промокшую насквозь одежду, пока тот не предстал перед огнем голым, как морковка.
— Ну и жеребец! — буркнул Яагуп. На этот раз к презрению в его голосе примешивалась зависть. Сам он, уже не мальчик, тоже выглядел дюжим парнем, выше отца на полголовы, но кордонщик был и того крупнее, так что сухая сменная одежда Яагупа, которая всегда среди всякого другого снаряжения была с собой у каждого охотника на тюленей, с трудом налезла на Высоцкого.
— По быку и копыта! Что там еще говорить, если такое добро на холоде не завяло. Не диво, если святых женщин с ума сводит!
— Придержи язык! Не то я, старик, влеплю тебе вместо отца.
В последних словах Аабрама была такая решимость, что всю обратную дорогу до Пааделайда Яагуп и рта не раскрыл — другие тем более. Высоцкий слишком плохо знал язык, чтобы понимать, о чем они говорят, но он почувствовал глухое презрение своих спасителей... Сейчас все было по-другому, чем три года тому назад, в Петербурге, когда он на дуэли продырявил насмерть мужа своей любовницы, за что его, пана Высоцкого, разжаловали в унтер-офицеры и отослали сюда, на Балтику. Странно — когда не стало мужа, пропал интерес и к его жене. Теперешняя неожиданная любовь к женщине крестьянского сословия, вернее, к женщине, у которой, в глазах дворянина, вовсе не было сословия, к матери двоих детей, к тому же на несколько лет старше его, подобная любовь даже у него, пана Высоцкого, знавшего немало женщин, в сознании не укладывалась. Эта женщина была совсем другой, чем все те, кого он до сих пор ублажал, будь они высокого или низкого происхождения. Когда прошлым летом он впервые увидел ее — ему столько говорили об этом удивительном островке, о вере или безверии жителей, об их проповеднике — портном, о чудесных женских национальных одеждах и прочем, что он во время отлива верхом на этой самой молодой кобылице, которая сегодня из-за него лишилась жизни, отправился по отмели посмотреть этот остров и его людей — из любопытства, только из любопытства, потому что контрабандой на этом островке не занимались.
...И когда он увидел в деревеньке возле колодца эту женщину — с развевающимися на ветру золотистыми волосами,— он не смог иначе, был вынужден сойти с лошади и жестами показать, что хочет напиться и напоить свою лошадь. У женщины был красивый профиль, прямой греческий нос, алые пухлые губы и зеленоватые, будто искры метавшие глаза. Он все смотрел и смотрел, и женщина смотрела на него, и, не попрощавшись, уехал. Но покоя не находил, и, хотя в городе у него была молодая полнотелая экономка, которая ни в чем ему не отказывала, через пару недель он вновь отправился на Пааделайд.
Контрабандой здесь не занимались, отсюда возили в Ригу, Либаву и Виндаву камни и на камнях зарабатывали хорошие деньги, и все же в дом к этой женщине он пришел под предлогом поиска контрабанды, потому что желал поближе разглядеть эту золотоволосую женщину, глаза которой метали зеленоватые искры, желал увидеть ее житье-бытье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Нет тут на льду никого и ничего. А что там подо льдом, на это нашей мочи сейчас недостанет,— сметая с бороды снежные хлопья, сказал Аабрам.— Возьми по компасу на Пааделайд, и к обеду — дома!
Слово Аабрама, самого старшего и самого опытного охотника, было законом, но сейчас он говорил таким тоном, что Яагуп счел его слова скорее за совет, чем за приказание. Он, правда, все же вытащил из кармана маленький, изготовленный пааделайдским умельцем накиским Пээтером компас с дрожавшей стрелкой, но продолжал прислушиваться.
Когда они остановились, чтобы определить курс, то уже все трое услышали крик о помощи. Доносился он, правда, слабо, но это был голос человека, оказавшегося в беде. И они уже без слов потащились, сколько было сил, с груженым ялом на крик.
Обернувшись, Аабрам увидел, что их следы на льду делали полукруг, забирали слишком вправо. Изменил свой
белый цвет и след от правого полоза, он стал зеленоватым, и на нем выступила вода.
Снег повалил так густо, что Яагуп уже за два шага ничего не видел. Провались он под лед, его бы, конечно, вытащили, но это заняло бы время и было небезопасно, ведь ял был основательно загружен.
— Назад! Назад!— закричал отец Яагупу, и они с Аабрамом стали тянуть ял за корму на себя. Теперь уже Яагуп упирался в носовую часть яла. Ему приходилось быть осторожным, ведь толкни он со всей силой, и мог бы провалиться под лед.
Только оттянув лодку саженей на десять, они решились остановиться. Отец снова попробовал пешнем лед. Одним ударом, правда, уже не пробивал его, но лед здесь был все-таки недостаточно толстым. Он оттащил ял еще сажени на три, где было поспокойнее.
— В некоторых местах здесь проходит течение,— сказал Аабрам.
Один из лахтевахеских Пиксов, мяттаский Тоомас, года два назад распрощался тут с жизнью. Смелости у мужика оказалось больше, чем ума, и только в апреле, когда открылось море, труп прибило к берегу.
И тут же донесся ясный крик: «Помо... помо...»
Взгляды Аабрама, отца и Яагупа скрестились, у всех промелькнула одна и та же мысль: пограничник, кордонщик Высоцкий... Ехал с Пааделайда на лошади — вон как животное колошматит передними ногами, пытается упереться, но опоры не находит и, ломая копытами лед, снова проваливается. По этому, пусть слабому, голосу им все стало ясно, и видеть не надо.
...Отец был уверен, что это начальник заставы Высоцкий, другим пограничникам лошади не полагалось. Уверен был отец и в том, что Высоцкий ехал с Пааделайда. Он отказывался думать, что Высоцкий едет от Рахели. Но и без этой мысли, не допуская ее в сознание, его охватила злоба. Рыскает, черт, по семьям, вынюхивает, будто они на Пааделайде контрабандисты какие. Ведь знает, что здесь никто не занимается контрабандой. С мызой враждуют, но с казенной властью стараются ладить, чтобы не было неприятностей. Все же надо спасти, мелькнуло в голове отца. Сам провалился и безвинную животину в полынью загнал. Раньше надо было коня спасти, животина ни в чем не виновата. И не вызволишь кордонщика, пока лошадь не вытащишь, в смертельном страхе животина забьет подковами избавителя. Надо к лошади подобраться так, чтобы
набросить ей на шею веревку. И втащить на лед, а если не удастся, придется животину удушить, иначе Высоцкого не спасешь. Все займет время, и Высоцкий к тому моменту уже... «Не убий»,— гласит пятая заповедь. Они, конечно, постараются его спасти, если только им под силу будет.
В голове Аабрама копошились примерно те же мысли. Так же как мой отец не дозволял думать о своей жене, так и дедушка мой не допускал мысли, что Рахель, дочь его, путается с начальником заставы. Когда-то обещал выдать свою младшую дочь Рутть за Тимму — славного вдовца, но та сбежала с матросом финского судна еще раньше, чем Тимму успел прислать сватов. Пропала и пропала, до сих пор ни слуху ни духу. Элиасу писали из Америки, будто там видели Рутть, но пока ни одним знаком она о себе родителям знать не дала. Чтобы искупить вину сестры, за ее вероломство, а может, там и кое-что другое было замешано, только гордая старшая сестра, которая до этого отсылала всех сватов, взяла да и по своей доброй воле стала женой Тимму. Несколько лет прожили в ладу, и теперь бы Аабрам ничего не знал, если бы мать раза два не возвращалась от Рахели с заплаканными глазами. Значит, теперь этому конец! Господь бог сам послал наказание... Они, конечно, сделают все, что в их силах, только ведь лед слабый...
— Как бы самим не ухнуть,— сказал Аабрам и попытался было оттащить лодку. Но она ни на дюйм не подалась, потому что Яагуп держал ее за штевень.
Мысли Яагупа бились на свой лад. Он, правда, не думал о мызе или власти, не думал их ставить друг против дружки, и то и другое он ненавидел со всей страстью — власть еще больше, чем Маака. Ведь с властью, с кордонщиками, он имел дело каждый день, а мызе только раз в году приходилось платить ренту. На Пааделайде не торговали самогоном, не ездили за ним в Мемель или перепродавать куда на сторону, не возили пааделайдские мужики и другой контрабанды, разве что года два тому назад ходили на Готланд за точильным камнем, и то не тайком, еще до поездки сообщили на кордон, и на обратном пути туда заехали, за каждый точильный камень пошлину выплатили. И все равно сверх пошлины пришлось еще «на чай» давать, и довесок этот вовсе не был мелкой копейкой. Без него царские стражи не выпустили бы парусники в море, целыми днями кружили бы возле них, словно кто-то собирался вывезти какую-то тайну или провезти какое-то оружие для цареубийства. И почему нельзя было по-человечески обходиться — и так ли уж им требовалось бумагу марать и пустяковины читать! Если кордонщики кляли их, то, понятно, и они не титуловали пограничную стражу добрым именем. Спесь царских стражей для него, молодого мужика, была еще более непереносимой, чем для отца и Аабрама. И все же Яагуп ухватился за штевень яла и не давал стронуть лодку с места.
— Тонущему, кто бы там ни был, надо помочь,— сказал он.
— Тогда иди и тони с кем хочешь,— предостерегающе буркнул отец.
— Я не святой, чтобы с каждым!..— не думая, сказал Яагуп, вовсе не желая обидеть отца и Аабрама.
Яагупу было пять лет, когда после смерти матери его отец погнушался свояченицей Леной и отправился свататься в Оокиви. Рутть тогда сбежала с финном, и сотцу досталась Рахель, которая уже начинала ходить в старых девах и которую за ее гордыню прозвали Пааделайдской Святой. Теперь вот Рахель и показывает, какая она святая. А утонет Высоцкий, тогда...
Все это пронеслось у них в мыслях за те короткие мгновения, когда они перебрасывались между собой словами. Какие бы у каждого из них ни были побочные доводы, они оставались приморскими жителями, из поколения в поколение были с морем с глазу на глаз, и, хотя деды их и прадеды несколько столетий томились в рабстве, все равно они оставались приморскими жителями. Лежачего не бьют, попавшему в беду помогают, даже если он враг. Отогнав всякие мысли, отец еще раз попробовал пешней лед. В этом месте он был достаточно крепок. Вместе с Аабрамом они начали разгружать ял. Яагуп привязал веревку за кольцо на носу яла, перекинул конец через левое плечо, правой рукой потащил за собой санки, на которых лежали две доски и багор. Отпуская моток веревки и пробуя ногами лед, он двинулся в ту сторону, откуда до слуха его доносились редкие отчаянные всхлипы барахтающейся среди ледяного крошева животины. Шел густой снег, ничего не было видно. Он мог определять направление только по отдельным доносящимся звукам — шуму трущегося в разводье льда или тревожному ржанию лошади. На прежние следы яла надежды не было.
Толкнув санки еще шага на два вперед, Яагуп почувствовал, как под ногами оседает лед. Он быстро отошел назад.
— Помо... помогите!— донесся уже из снегопада голос Высоцкого — ничего разглядеть в снегу было нельзя. Все же голос послышался совсем близко. Видно, чуткое ухо животного уловило их перебранку; устремившись навстречу помощи, лошадь пыталась выбраться на лед именно с этого края и тут больше всего обломала полынью.
— Держись! Идем на помощь! — крикнул Яагуп.
— Помо... — В голосе Высоцкого прозвучала неожиданно возродившаяся надежда.
«Еще малость помокнет, глядишь, наш язык выучит»,— подумал Яагуп. Он снял с санок обе доски и, подвигая перед собой то одну, то другую и опуская понемногу веревку, пополз на голос. Теперь ясно слышалось, как лошадь вскинула передние ноги на лед и оторвавшаяся льдина под ее копытами погрузилась в воду. По-прежнему ничего нельзя было различить.
Белая снежная стена все падала, падала — и неожиданно разом опустилась. Яагуп отчетливо увидел и животное, и человека. В трех саженях от него, не дальше. Тут же его заметила и лошадь, которая снова вскинула ноги на лед. Кордонщик, тот самый Высоцкий, вахмистр, попытался выбраться на лед спиной. Это, конечно, вернее, чем лезть животом, но он так себя измучил, что силы оставили его, и он сполз в воду.
Лошадь, увидев Яагупа, заржала, и, чтобы ободрить, он принялся подзывать ее к себе. Животное и впрямь рванулось туда, где, распластавшись на доске у полыньи, Яагуп подобрался почти к самому ледяному крошеву.
— Суксу-суксу!— манил Яапуг, он выдернул нож, одним движением отхватил кусок веревки — на разматывание ушло бы время — и попытался завязать ее вокруг шеи животного. Лошадь осмелела, напряглась, собираясь выбраться на лед, и Яагупу пришлось попотеть, чтобы удержать в воде крупную животину. Если бы она ударила по льду подковами с острыми шипами, то потянула бы Яагупа вместе с досками в воду и покалечила бы его. Лошадь билась, высоко поднимая надо льдом голову.
— Суксу-суксу! Суксу-суксу!
— Абу! Абу! — выкрикивал немного в стороне вахмистр.
— Держись, паршивец, дальше от лошади! — буркнул Яагуп.— В чем животина провинилась, что из-за тебя
страдать должна! Не приближайся! Иди дальше! Она тебя на куски изрубит!
Высоцкий не разобрал слов Яагупа, но по тону понял, что ему нельзя приближаться, что спаситель хочет помочь сперва лошади и только потом ему.
— Меня первого! Меня первого! — кричал Высоцкий.
— К черту! — выругался Яагуп, который вообще-то редко поминал черта.— Оно и надо бы вызволить безвинную животину, а тебя оставить мокнуть,— бурчал он. И тут же ему удалось накинуть на шею лошади петлю, и он стал тянуть. Лошадь была сильная, мышцы на шее ровно из стали, чтобы стянуть ей горло, Яагуп крикнул через плечо, хотя в продолжавшемся все еще снегопаде ни отца, ни Аабрама не видел:— Тяните! Тяните! Петля на < шее!
Веревка натянулась, лошадь дергалась головой, тыкалась боком о лед, молотила передними ногами подо льдом — но разбить его теперь уже не могла.
— Тащите! Держите так!— крикнул Яагуп.— С животиной порядок, посмотрим, что делать с тварью!
Яагуп завязал на конце только что отхваченного куска веревки беседочный узел, просунул конец в петлю и принялся подвигать доски, чтобы подобраться к вахмистру. Высоцкий и сам подгреб поближе. Он настолько одеревенел от ледяной воды и бесполезных попыток выбраться на лед, что никак не мог захватить себя петлей. Вытянувшись над кромкой льда и держась левой рукой за доску, а правую опустив до самого плеча в ледяное крошево, Яагупу удалось схватить Высоцкого за шиворот и продеть ему под мышками петлю. Лед опасливо затрещал, и Яагуп быстро отполз по доске на пару футов. Он ухватился одной рукой за веревку, которой отец и Аабрам удерживали на льду голову лошади, а другой принялся вытаскивать на лед вахмистра. Это был высокий, тяжелый мужчина, одежда его насквозь пропиталась водой. Одной рукой вытащить Высоцкого на лед Яагуп не смог. Он отрезал от мотка еще кусок, привязался им к веревке от яла, и только двумя руками Яагупу удалось вытащить вахмистра.
Спасение Высоцкого заняло время, и когда Яагуп глянул на лошадь, ее красивая голова безжизненно лежала на льду — натянув слишком сильно веревку, они, вызволяя вахмистра, задушили молодую прекрасную кобылицу.
— Чертов дьявол! — снова выругался Яагуп. Окажись сейчас Высоцкий на ногах, он бы огрел его, но так как тот с трудом приподнялся на колени, то Яагуп лишь резанул веревку, которая удерживала лошадиную голову. Она погрузилась в воду, и лошадь закачалась между льдин. От злости и жалости на глаза Яагупа навернулись слезы, но времени устраивать похороны не было. Он привязал оставшуюся в руке веревку к санкам, помог Высоцкому проползти по доске и забраться на них, сам при этом стоял на другой доске. Снега наваливало все больше и больше.
— Тащите! Тащите! — во всю мощь своих легких крикнул Яагуп, и отец с Аабрамом за снежной стеной потащили. Санки с Высоцким прошли опасное место, и Яагуп решился поднять доски на плечо.
Когда он добрался до лодки, отец уже чиркал спичками, пытаясь разжечь на камне, снова положенном на дно саней, огонь. Нарезанная от смоляных полешек щепа с шипением разгоралась, но разлапистые хлопья норовили затушить робкое пламя, и отец прикрывал его руками. Когда огонь разгорелся, отец глянул на Высоцкого. Тот стоял уже на ногах. И отец дал ему понять, чтобы он подошел к огню. Высоцкий неуверенно приблизился, протянул к огню руки, они были бесчувственные и холодные как лед. Когда жизнь начала возвращаться к нему и руки его стали ощущать огонь, Яагуп протянул ему фляжку со спиртом. Высоцкий сделал большой глоток, затем еще, вернул фляжку. Яагуп завернул пробку.
Отец размел на льду снег, положил крест-накрест доски и подложил в огонь дрова. Отец и Аабрам взялись укладывать шкуры и снаряжение назад в лодку, на Высоцкого даже не смотрели. С вахмистром пришлось возиться Яагупу. Душа у человека осталась в теле, сам мог уже двигаться, у огня погреться — с этого момента отцу и Аабраму до кордонщика не было никакого дела, будто он и не был среди них четвертым. Яагуп принялся стаскивать с Высоцкого мундир и промокшую насквозь одежду, пока тот не предстал перед огнем голым, как морковка.
— Ну и жеребец! — буркнул Яагуп. На этот раз к презрению в его голосе примешивалась зависть. Сам он, уже не мальчик, тоже выглядел дюжим парнем, выше отца на полголовы, но кордонщик был и того крупнее, так что сухая сменная одежда Яагупа, которая всегда среди всякого другого снаряжения была с собой у каждого охотника на тюленей, с трудом налезла на Высоцкого.
— По быку и копыта! Что там еще говорить, если такое добро на холоде не завяло. Не диво, если святых женщин с ума сводит!
— Придержи язык! Не то я, старик, влеплю тебе вместо отца.
В последних словах Аабрама была такая решимость, что всю обратную дорогу до Пааделайда Яагуп и рта не раскрыл — другие тем более. Высоцкий слишком плохо знал язык, чтобы понимать, о чем они говорят, но он почувствовал глухое презрение своих спасителей... Сейчас все было по-другому, чем три года тому назад, в Петербурге, когда он на дуэли продырявил насмерть мужа своей любовницы, за что его, пана Высоцкого, разжаловали в унтер-офицеры и отослали сюда, на Балтику. Странно — когда не стало мужа, пропал интерес и к его жене. Теперешняя неожиданная любовь к женщине крестьянского сословия, вернее, к женщине, у которой, в глазах дворянина, вовсе не было сословия, к матери двоих детей, к тому же на несколько лет старше его, подобная любовь даже у него, пана Высоцкого, знавшего немало женщин, в сознании не укладывалась. Эта женщина была совсем другой, чем все те, кого он до сих пор ублажал, будь они высокого или низкого происхождения. Когда прошлым летом он впервые увидел ее — ему столько говорили об этом удивительном островке, о вере или безверии жителей, об их проповеднике — портном, о чудесных женских национальных одеждах и прочем, что он во время отлива верхом на этой самой молодой кобылице, которая сегодня из-за него лишилась жизни, отправился по отмели посмотреть этот остров и его людей — из любопытства, только из любопытства, потому что контрабандой на этом островке не занимались.
...И когда он увидел в деревеньке возле колодца эту женщину — с развевающимися на ветру золотистыми волосами,— он не смог иначе, был вынужден сойти с лошади и жестами показать, что хочет напиться и напоить свою лошадь. У женщины был красивый профиль, прямой греческий нос, алые пухлые губы и зеленоватые, будто искры метавшие глаза. Он все смотрел и смотрел, и женщина смотрела на него, и, не попрощавшись, уехал. Но покоя не находил, и, хотя в городе у него была молодая полнотелая экономка, которая ни в чем ему не отказывала, через пару недель он вновь отправился на Пааделайд.
Контрабандой здесь не занимались, отсюда возили в Ригу, Либаву и Виндаву камни и на камнях зарабатывали хорошие деньги, и все же в дом к этой женщине он пришел под предлогом поиска контрабанды, потому что желал поближе разглядеть эту золотоволосую женщину, глаза которой метали зеленоватые искры, желал увидеть ее житье-бытье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22