Следом за искателями приключений поспешили дамочки легкого поведения, и если первые во многом безнадежно промывали песок на берегах Фразера, то дамочки, развевая юбками, надеялись добывать золото в городах. Ох
уж эти фотографии богатых и именитых женщин в журналах мод, которые старый Элиас накупил для своего «ателье»! Понятно, что нигде не было фотографий тех дамочек, которые разнаряжались у модного портного, а в старости прозябали в бедности и заброшенности и даже порой накладывали на себя руки.
— Все это обман,— сказал я Элиасу, когда он, словно прелестнейшую принцессу, обхаживал орлиноносую немку, которая приходила на примерку. Уж столько-то я по-немецки понимал, о чем они говорили.
— Мир желает того, чтобы его обманывали,— ответил Элиас.
— А разве те финны, которые хотели обрести себе новую жизнь на Рог1ипе-1е11ег, тоже хотели обмануться?
— Их жены не переступят порог нашего ателье. У них на острове свой портной.
— Тогда я пойду наймусь к их портному!
— А кто будет продевать нитку в мою иголку?
— Пенну проденет.
— Беньямин маловат для подмастерья. Я давно приметил, что ты ревнив становишься к брату.
— Может, и так, но что я могу поделать? Если Рахель не любила моего отца, зачем она выходила за него замуж и родила меня на свет?
Что мог ответить на это Элиас? Да и не было у меня особой охоты тогда от него уходить. Мы поселились с ним в ателье, в прилегающей квартире, где было место и для Рахели с Пенну, и для отца с Наамой, но никто из них к нам не пришел, все остались у Михкеля, который выходил по утрам из дому с инструментом и отправлялся к знакомым что-нибудь плотничать. А по вечерам снова собирались у Михкеля, ели перловую кашу, блины или молочный суп, который стряпала по пааделайдскому обычаю Рахель, сидели и рассуждали, как у кого прошел день. После чая мы с Элиасом отправлялись домой. «Молодой и старый волк», как говорил он обо мне и о себе. Немного подумав, уже на улице добавлял: «Старый и выживший из ума!», на что я отвечал: «И молодой и на ноги увечный».
В марте 1906 года Гранвиллстрит не была еще той сверкающей электричеством и светящейся автомобильными огнями магистралью, какой она стала теперь; в те годы один мерцавший газовый фонарь выискивал другой, подобно ноге, которая нащупывает на тротуаре освещенное
твердое место. Мы шли молча, не обращая никакого внимания на встречных или обгонявших нас прохожих. Когда мы добрались до ателье и зажгли керосиновую лампу, Элиас сказал:
— Я-то могу говорить о себе что угодно, но тебе не стоит за мной повторять.
— Я сказал, что сам я на ноги увечный.
— А обо мне подумал, что да, так оно и есть, выживший из ума старик. Неужели все, и твой отец с матерью, так думают?
— Никто не думает! Я больше для склада сказал. Ведь говорят же, что выжил из ума обедневший Фома...
— Все вы думаете, да и сам я считаю, что чуточку свихнулся. Я было совершенно уверовал, что увезу вас на Рог1ипе-1е11ег и вместе с финнами мы начнем строить новую жизнь. Но когда я услышал от Михкеля о печальной судьбе финской коммуны, меня будто черной тучей заволокло. Боялся, что и вправду помешаюсь. Оуэн, Фурье, Вейтлинг и сотни других пытались основать общество, где люди, помогая друг другу, могли бы жить в братстве. Все их попытки пока проваливались. Последняя надежда была на финнов. После того, что рассказал Михкель, не хочется и смотреть в сторону Рог1ипе-Ье11ег. Снова начинай обшивать господ. Такому дряхлецу, как я, давно пора сложить кости, но на кого я оставлю тебя и всех вас?!
— Как-нибудь справимся. Выучим язык и...
— ...И начнете на здешнем языке слать мне в могилу проклятия...
— Не думаю, что отец хоть когда-нибудь скажет о тебе худое слово. Да и Рахель тоже.
— А ты и твоя сестра Наама?
— С какой стати нам тебя ругать? Знаем тебя с тех самых пор, как знаем себя. Ты всегда хорошо относился к нам.
— Я увез вас с родного острова. Там вы корнями вросли в каждый извив залива и каждый можжевеловый куст, в каждый камень и каждую былинку. Маак вас бы не тронул, разве что отца. Все люди там говорили на вашем родном языке, а тут все чужое.
— Привыкнем и здесь.
— Нет. Никогда не привыкнуть. Знаю по себе. И я бы хотел умереть на Пааделайде, чтобы похоронили в Панкранна, но я знал, что меня как подстрекателя на
этот раз сошлют в Сибирь, а не в Псков. Думаю, что и твоему отцу на Пааделайде пришлось бы несладко. Но тебя и твою сестру никто бы не тронул.
— Что бы там за жизнь была у нас?.. Говорят же, что яблочко от яблони недалеко падает. Лучше, когда мы тут все вместе.
— Вместе?! Да, с тобой мы еще хоть внешне вместе, а в душе и мы уже врозь...
— В душе?
— В глубине души ты все еще на Пааделайде. И, верно, кроме камней и можжевельника осталась там и девчонка, о которой ты думаешь. Иногда прямо видно, что пребываешь бог знает где, только не здесь. Будто просыпаешься, когда что-нибудь велю или спрашиваю.
— Мне твои клиентки не нравятся!..
— Хочешь вернуться камни из моря выворачивать и укладывать их в штабеля на Рижском причале?
— Не хочу. Но кланяться перед твоими клиентками, сгибаться ниже, чем в море перед камнями, тоже не собираюсь.
— Разве человеческое уважение — плохо? Это все равно что. Без этого тут не проживешь.
— Сам говорил, что они в большинстве пустячные люди...
— Чем пустяковей человек, тем больше уважения он требует! Они-то, может, и пустые, зато у них кошельки полные. Если женщина поймала однажды золотую рыбку, она ее с крючка уже не отпустит. Они, как правило, обманывают и себя, что любят свою золотую рыбку, молодой он там или старый. И чем больше они себя обманывают, тем сильнее сами нуждаются в почитании.
— А Рахель?..
— Твоя мать не лгала себе. Тебе, Нааме и отцу вашему казалось, что она вас обманула. Так думало и большинство пааделайдцев. А мне кажется, что, уйдя за Высоцким, она перестала обманывать себя и других.
— Именно тогда начался обман. Кордонщик бросил Рахель с Беньямином. Вся жизнь сплошной обман...
Элиас молчал и гнулся все ниже. Временами с улицы доносились шаги редких прохожих. Я смотрел на него, и меня вдруг охватил страх. Шаги... А если это идет безносая? Что я буду делать, если мой дядюшка вовсе обмякнет и сползет на пол?.. Элиасу за восемьдесят, мне до восемнадцати не хватает еще двух лет. У меня вся жизнь впереди, у него она осталась уже позади, хотя я и не слышал, чтобы он когда-нибудь всерьез заговаривал о своей смерти. Благодаря Элиасу мы оказались здесь, вдали от России. Но что будет, когда его не станет? Вернее, что будет со мной, у остальных ноги здоровые, и они начинают ощущать под собой здесь все более твердую почву. Рахель вяжет, Михкель-Майкл обеспечил ее и Нааму заказами среди знакомых, теперь у Рахели новая американская вязальная машина, наверняка Элиас помог, у самой Рахели едва ли хватило на это денег. Отец Тимму занимается вместе с Майклом ремонтом квартир, к весне надеется получить место на стройке. Отцу за пятьдесят, в таком возрасте мужчин тут не берут на работу, но город растет, дома поднимаются, и отец не выдвигает условий, согласен на то, что заплатят. Ну, а ты, Аарон, на что годишься, что умеешь делать, без Элиаса исчезнут и клиентки. Чем станешь платить за наем ателье, за свет и отопление? Чем заплатишь Рахели за еду?
Элиас не рухнул, пока еще не рухнул. Шаги на улице не принадлежали старухе с косой. Элиас, казалось, прочел мои мысли и снова выпрямился на стуле.
— Ты, Аарон, гляжу, не очень-то и жалуешься на свои ноги. Или не решаешься? Может, другой климат способствует, хотя здесь, у океанских заливов и фиордов, погода такая же влажная, а может, и влажнее, чем на Пааделайде. Но что меня в твоем здоровье тревожит, так это, твоя тоска по Пааделайду. Она съедает тебя, под работу. Ты должен так или иначе осилить ее. Твое хмурое лицо мне не нравится, не говоря уже о наших заказчицах. Давай договоримся: или я покупаю тебе билет в Россию — столько-то денег у меня еще найдется,— или ты остаешься здесь и будешь привечать заказчиц. Утром по первому звонку будильника вскакиваешь радостно с кровати, обтираешься мокрым полотенцем и спорым шагом идешь к Майклу, чтобы позавтракать у своей матери и сестры. Потом возвращаешься в ателье и, если появляется клиентка, почтительно принимаешь леди. Обучишься портняжному делу, выучишь язык. Голова у тебя светлая и руки молодые. А нет — так нет. Вернешься в Россию. Может, даже в рекруты сгодишься, Будешь петь «Боже, царя храни!», а вспыхнет новая революция, отправят тебя на Пааделайд усмирять мятежников.
Я и раньше чувствовал, что Элиасу трудно со мной. Не раз он выговаривал мне за мое отсутствующее лицо, когда клиентка уходила, ничего не заказав. Но так серьезно, как сегодня, он со мной еще не говорил.
Вернуться на Пааделайд к Лене, Яагупу, а может, и к Силле? Лена примет с распростертыми объятиями, Яагуп порасспросит и позубоскалит, ну а хюльескивиская Силла? Не нужен ей человек, который ни дома, ни за границей не прижился. Какой прок красивой и богатой Силле в убогом женихе? У нее таких хватает на каждый палец.
Надо бы послать Лене письмо. Никто из нас — ни Элиас, ни отец, ни Рахель, ни я с Наамой — не сообщил даже, где мы находимся, чтобы на Пааделайде знали, куда писать. Чего нам еще бояться? Элиас читает в местных газетах все, что касается России: чем занят царь, что делают бароны, сколько людей расстреляли, сколько перепороли, упрятали в тюрьму или выслали в Сибирь. Одна газета клянет тех, кто решился выступить против властей, другая вроде бы за народ, сочувствует ему. Если уж Яагуп, если хозяин Хюльескиви, тулеалуский Прийт и другие посмели вернуться с Готланда на Пааделайд, то чего бояться нам отправить отсюда, из Ванкувера, из-за стольких стран и морей, на родину письмо или открытку? Может, Пааделайд и не родина уже? Думать так было невыносимо. И я начал: «Дорогие родственники!» — хотя на конверте, кроме адреса, будет стоять фамилия одной Лены. Я не жаловался, а если и попадалось какое-нибудь плаксивое слово, то Элиас тут же перечеркивал все письмо и заставлял снова переписывать. Но и в переписанном виде я не фальшивил: поездка на корабле и железной дороге была удачной, да и в Ванкувере все идет хорошо. У каждого из нас опять над головой крыша, есть работа и хлеб на столе. Хлеб тут покупают в лавке, и он белый, совсем как булка. Здесь самые бедные едят белые булки. Ржаной муки в продаже нет, сам хлеба не испечешь. В магазинах же полно разных продуктов и всякого товару. Поклоны всем и ото всех, кто отплыл из Готланда вместе с Элиасом, и еще несколько добрых слов, которые полагаются в конце письма. На этом все. Письмо в Россию должно быть кратким, все цензору меньше работы.
Письмо прочел Элиас, прочли и остальные, даже Беньямин. Парень смышленый, еще в Курессааре научился читать и немного писать. По весне Рахель посылала его уже одного в продуктовую лавку. В канадских центах он
разбирался не хуже, чем на Курессааре в русских копейках.
— Этот парень скоро и до долларов доберется! — сказал Элиас.
Письмо и его отправка, казалось, придали мне новые силы. Возможно, ответ придет не так скоро, может, его и вовсе не будет — царская цензура задерживает письма,— но я все же попытался наладить связь с Пааделай- дом. Это придало мне уверенности вжиться в новую обстановку. Земной шар один, и, хотя теперь мы жили на другом полушарии, жизнь продолжалась и на пааделайдской стороне. Обучусь ремеслу, накоплю денег и вернусь домой. Правда, портняжничество на Пааделайде не особо ценилось. Элиас со своими рассуждениями о Вейтлинге и стремлением увезти людей на «остров счастья» предстал в несколько смешном свете. Большинство пааделайдцев, узнав, что им дома не грозит смертельная опасность, повернули с Готланда назад. Портняжек всегда считали чудаковатыми, как, например, в истории с семью швецами, которые отправились воевать с турками. Вместе с портновским делом можно и другому ремеслу обучиться, тому же бухгалтерскому занятию. В общественную лавку в Панкранна скоро понадобится новый бухгалтер, прежний слишком стар. Я могу ведь освоить тут американскую систему учета. Возьму куплю в Панкранна хороший дом и даже открою в нем собственную лавку.
Когда мы всемером — шесть беженцев-переселенцев и хозяин дома — ужинали у Михкеля-Майкла и каждый рассказывал что-нибудь о прошедшем дне, то, наверное, только я больше всего пребывал своими мыслями в Пааделайде. Все, чем я тут занимался, что видел, слышал, чему обучался, было направлено на то, чтобы однажды, став более состоятельным и умудренным, повидавшим мир человеком, объявиться в родном приходе.
Весной тысяча девятьсот шестого года мы получили от Яагупа первое письмо. На далеком теперь от нас Пааделайде все было спокойно. На Юрьев день Маак никому ренту не повысил. Летом начнут снова возить камни, даже цены, по слухам, прежние, в Риге, Либаве и Митаве спрос на камни большой. Лена здорова, все трудится. Поклоны от Лены, Лесбет, Аабрама и всех островитян.
Таким коротким было это письмо на почтовой открытке. Маак вроде бы даже и не заметил их исчезновения,
а если заметил, то и виду не подал. О горстке покинувших остров людей барон не жалел. К тому же красных.
Старый Элиас расстроился. Значит, жизнь его прошла впустую. Кроме одной семьи, за ним в Канаду никто не последовал. Да и что хорошего их тут ожидало бы! Они прикипели сердцем к Пааделайду и были умнее его. На даже финны, народ крепкий, дома своего основать не сумели. А разве могли справиться с этим па- аде лайдцы?
Элиас, находясь теперь рядом с островом Рог1ппе-1е11ег, не желал даже посетить его, чтобы не видеть краха своих мечтаний. Нас он, конечно, опекал, заботился, чтобы у всех были работа и хлеб на столе. Того и другого нам хватало — и самому Элиасу, мне и несчастной хроменькой девушке Любе. Она была моей ровесницей, дочерью прислуги. Мать ее недавно умерла, оставив небольшое состояние, не такое, правда, большое, чтобы Люба могла беспечно и без работы прожить сколько-нибудь долго. О своем отце Люба знала только, что был он неудачливый золотоискатель и тоже давно умер. Люба говорила немного по-эстонски, отец с матерью были эстонцами. Она прочитала в газете объявление и пришла в наше ателье учиться ремеслу. Элиас ее принял, работа как раз навалилась. Красивой Люба не была; невысокая и коренастая, она хромала на правую ногу. Такой была с рождения. С семейством нашим не слилась, но вращалась в орбите Элиаса, словно Луна вокруг Земли. Потом, когда Элиас умер, она отправилась со мной на Рог1ипеЧе11ег, но совсем близкими друг для друга мы так и не стали. Заботился Элиас и о моем отце Тимму, который плотничал вместе с Михкелем-Майклом. Ванкувер быстро разрастался, и люди заказывали себе на Гранвилл-стрит небольшие деревянные дома. Хватало дела и для Рахели — фабричная работа еще не окончательно вытеснила ручную. При матери трудилась и Наама. Здесь, в Канаде, мать и дочь вновь обрели друг друга. В противоположность мне, который все еще чуждался матери и Беньямина.
Несмотря на то что у отца на пару с Михкелем-Майклом были в Ванкувере приличные заказы, он весной шестого года перебрался на Еог1ипе-1е11ег. Его руки тянулись к земле и крестьянской жизни. В городе он никогда надолго не задерживался, лишь постольку, поскольку сгружал привезенные в Ригу, Либаву или Пярну камни,
и сразу же отплывал на Пааделайд. Сейчас родной ос трои находился за горами и таким широким океаном, что, бежав оттуда, он, наверное, навсегда закрыл для себя дорогу назад. Оставалось идти только вперед, на Рог1ипеЧе11ег, о котором ему столько рассказывал старый Элиас. И хотя финны прогорели там с идеей создания новой родины, жизнь на острове все еще теплилась. Для отца крах финнов на Рог1ипе-1е11ег не был столь сильным ударом, как для Элиаса. Отец всегда считал чрезмерным увлечение старого Элиаса Вейтлингом: ведь если оркестр наяривает в каждой комнате польку, то как ты будешь кружить в своей маленькой каморке вальс?
В Европе и в Америке гремели оркестры капитализма. В Азии и Африке пока что вынуждены были отплясывать под баронские дудки, так неужели на Еог1ипе-1е11ег жизнь должна была идти под гармонику вейтлинговской коммуны? Не пошла, не могла пойти — разбежались музыканты и танцоры. Конечно, многие остались на острове, но их жизнь, как и по всей Канаде и вообще в Северной Америке, образовывалась по капиталистическому ладу. Отец Тимму последовал за Элиасом в основном потому, что не доверял барону Мааку и боялся казаков, хотел быть от них как можно дальше как раз и находился в такой дали, даже на две сотни верст дальше Ванкувера, где остановился Элиас и мы вместе с ним. Не эти небольшие двести верст между Ванкувером и были для отца самыми существенными — оба места находились в приличной дали от царской России,— просто отец оставался деревенским человеком, его руки тянулись к земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
уж эти фотографии богатых и именитых женщин в журналах мод, которые старый Элиас накупил для своего «ателье»! Понятно, что нигде не было фотографий тех дамочек, которые разнаряжались у модного портного, а в старости прозябали в бедности и заброшенности и даже порой накладывали на себя руки.
— Все это обман,— сказал я Элиасу, когда он, словно прелестнейшую принцессу, обхаживал орлиноносую немку, которая приходила на примерку. Уж столько-то я по-немецки понимал, о чем они говорили.
— Мир желает того, чтобы его обманывали,— ответил Элиас.
— А разве те финны, которые хотели обрести себе новую жизнь на Рог1ипе-1е11ег, тоже хотели обмануться?
— Их жены не переступят порог нашего ателье. У них на острове свой портной.
— Тогда я пойду наймусь к их портному!
— А кто будет продевать нитку в мою иголку?
— Пенну проденет.
— Беньямин маловат для подмастерья. Я давно приметил, что ты ревнив становишься к брату.
— Может, и так, но что я могу поделать? Если Рахель не любила моего отца, зачем она выходила за него замуж и родила меня на свет?
Что мог ответить на это Элиас? Да и не было у меня особой охоты тогда от него уходить. Мы поселились с ним в ателье, в прилегающей квартире, где было место и для Рахели с Пенну, и для отца с Наамой, но никто из них к нам не пришел, все остались у Михкеля, который выходил по утрам из дому с инструментом и отправлялся к знакомым что-нибудь плотничать. А по вечерам снова собирались у Михкеля, ели перловую кашу, блины или молочный суп, который стряпала по пааделайдскому обычаю Рахель, сидели и рассуждали, как у кого прошел день. После чая мы с Элиасом отправлялись домой. «Молодой и старый волк», как говорил он обо мне и о себе. Немного подумав, уже на улице добавлял: «Старый и выживший из ума!», на что я отвечал: «И молодой и на ноги увечный».
В марте 1906 года Гранвиллстрит не была еще той сверкающей электричеством и светящейся автомобильными огнями магистралью, какой она стала теперь; в те годы один мерцавший газовый фонарь выискивал другой, подобно ноге, которая нащупывает на тротуаре освещенное
твердое место. Мы шли молча, не обращая никакого внимания на встречных или обгонявших нас прохожих. Когда мы добрались до ателье и зажгли керосиновую лампу, Элиас сказал:
— Я-то могу говорить о себе что угодно, но тебе не стоит за мной повторять.
— Я сказал, что сам я на ноги увечный.
— А обо мне подумал, что да, так оно и есть, выживший из ума старик. Неужели все, и твой отец с матерью, так думают?
— Никто не думает! Я больше для склада сказал. Ведь говорят же, что выжил из ума обедневший Фома...
— Все вы думаете, да и сам я считаю, что чуточку свихнулся. Я было совершенно уверовал, что увезу вас на Рог1ипе-1е11ег и вместе с финнами мы начнем строить новую жизнь. Но когда я услышал от Михкеля о печальной судьбе финской коммуны, меня будто черной тучей заволокло. Боялся, что и вправду помешаюсь. Оуэн, Фурье, Вейтлинг и сотни других пытались основать общество, где люди, помогая друг другу, могли бы жить в братстве. Все их попытки пока проваливались. Последняя надежда была на финнов. После того, что рассказал Михкель, не хочется и смотреть в сторону Рог1ипе-Ье11ег. Снова начинай обшивать господ. Такому дряхлецу, как я, давно пора сложить кости, но на кого я оставлю тебя и всех вас?!
— Как-нибудь справимся. Выучим язык и...
— ...И начнете на здешнем языке слать мне в могилу проклятия...
— Не думаю, что отец хоть когда-нибудь скажет о тебе худое слово. Да и Рахель тоже.
— А ты и твоя сестра Наама?
— С какой стати нам тебя ругать? Знаем тебя с тех самых пор, как знаем себя. Ты всегда хорошо относился к нам.
— Я увез вас с родного острова. Там вы корнями вросли в каждый извив залива и каждый можжевеловый куст, в каждый камень и каждую былинку. Маак вас бы не тронул, разве что отца. Все люди там говорили на вашем родном языке, а тут все чужое.
— Привыкнем и здесь.
— Нет. Никогда не привыкнуть. Знаю по себе. И я бы хотел умереть на Пааделайде, чтобы похоронили в Панкранна, но я знал, что меня как подстрекателя на
этот раз сошлют в Сибирь, а не в Псков. Думаю, что и твоему отцу на Пааделайде пришлось бы несладко. Но тебя и твою сестру никто бы не тронул.
— Что бы там за жизнь была у нас?.. Говорят же, что яблочко от яблони недалеко падает. Лучше, когда мы тут все вместе.
— Вместе?! Да, с тобой мы еще хоть внешне вместе, а в душе и мы уже врозь...
— В душе?
— В глубине души ты все еще на Пааделайде. И, верно, кроме камней и можжевельника осталась там и девчонка, о которой ты думаешь. Иногда прямо видно, что пребываешь бог знает где, только не здесь. Будто просыпаешься, когда что-нибудь велю или спрашиваю.
— Мне твои клиентки не нравятся!..
— Хочешь вернуться камни из моря выворачивать и укладывать их в штабеля на Рижском причале?
— Не хочу. Но кланяться перед твоими клиентками, сгибаться ниже, чем в море перед камнями, тоже не собираюсь.
— Разве человеческое уважение — плохо? Это все равно что. Без этого тут не проживешь.
— Сам говорил, что они в большинстве пустячные люди...
— Чем пустяковей человек, тем больше уважения он требует! Они-то, может, и пустые, зато у них кошельки полные. Если женщина поймала однажды золотую рыбку, она ее с крючка уже не отпустит. Они, как правило, обманывают и себя, что любят свою золотую рыбку, молодой он там или старый. И чем больше они себя обманывают, тем сильнее сами нуждаются в почитании.
— А Рахель?..
— Твоя мать не лгала себе. Тебе, Нааме и отцу вашему казалось, что она вас обманула. Так думало и большинство пааделайдцев. А мне кажется, что, уйдя за Высоцким, она перестала обманывать себя и других.
— Именно тогда начался обман. Кордонщик бросил Рахель с Беньямином. Вся жизнь сплошной обман...
Элиас молчал и гнулся все ниже. Временами с улицы доносились шаги редких прохожих. Я смотрел на него, и меня вдруг охватил страх. Шаги... А если это идет безносая? Что я буду делать, если мой дядюшка вовсе обмякнет и сползет на пол?.. Элиасу за восемьдесят, мне до восемнадцати не хватает еще двух лет. У меня вся жизнь впереди, у него она осталась уже позади, хотя я и не слышал, чтобы он когда-нибудь всерьез заговаривал о своей смерти. Благодаря Элиасу мы оказались здесь, вдали от России. Но что будет, когда его не станет? Вернее, что будет со мной, у остальных ноги здоровые, и они начинают ощущать под собой здесь все более твердую почву. Рахель вяжет, Михкель-Майкл обеспечил ее и Нааму заказами среди знакомых, теперь у Рахели новая американская вязальная машина, наверняка Элиас помог, у самой Рахели едва ли хватило на это денег. Отец Тимму занимается вместе с Майклом ремонтом квартир, к весне надеется получить место на стройке. Отцу за пятьдесят, в таком возрасте мужчин тут не берут на работу, но город растет, дома поднимаются, и отец не выдвигает условий, согласен на то, что заплатят. Ну, а ты, Аарон, на что годишься, что умеешь делать, без Элиаса исчезнут и клиентки. Чем станешь платить за наем ателье, за свет и отопление? Чем заплатишь Рахели за еду?
Элиас не рухнул, пока еще не рухнул. Шаги на улице не принадлежали старухе с косой. Элиас, казалось, прочел мои мысли и снова выпрямился на стуле.
— Ты, Аарон, гляжу, не очень-то и жалуешься на свои ноги. Или не решаешься? Может, другой климат способствует, хотя здесь, у океанских заливов и фиордов, погода такая же влажная, а может, и влажнее, чем на Пааделайде. Но что меня в твоем здоровье тревожит, так это, твоя тоска по Пааделайду. Она съедает тебя, под работу. Ты должен так или иначе осилить ее. Твое хмурое лицо мне не нравится, не говоря уже о наших заказчицах. Давай договоримся: или я покупаю тебе билет в Россию — столько-то денег у меня еще найдется,— или ты остаешься здесь и будешь привечать заказчиц. Утром по первому звонку будильника вскакиваешь радостно с кровати, обтираешься мокрым полотенцем и спорым шагом идешь к Майклу, чтобы позавтракать у своей матери и сестры. Потом возвращаешься в ателье и, если появляется клиентка, почтительно принимаешь леди. Обучишься портняжному делу, выучишь язык. Голова у тебя светлая и руки молодые. А нет — так нет. Вернешься в Россию. Может, даже в рекруты сгодишься, Будешь петь «Боже, царя храни!», а вспыхнет новая революция, отправят тебя на Пааделайд усмирять мятежников.
Я и раньше чувствовал, что Элиасу трудно со мной. Не раз он выговаривал мне за мое отсутствующее лицо, когда клиентка уходила, ничего не заказав. Но так серьезно, как сегодня, он со мной еще не говорил.
Вернуться на Пааделайд к Лене, Яагупу, а может, и к Силле? Лена примет с распростертыми объятиями, Яагуп порасспросит и позубоскалит, ну а хюльескивиская Силла? Не нужен ей человек, который ни дома, ни за границей не прижился. Какой прок красивой и богатой Силле в убогом женихе? У нее таких хватает на каждый палец.
Надо бы послать Лене письмо. Никто из нас — ни Элиас, ни отец, ни Рахель, ни я с Наамой — не сообщил даже, где мы находимся, чтобы на Пааделайде знали, куда писать. Чего нам еще бояться? Элиас читает в местных газетах все, что касается России: чем занят царь, что делают бароны, сколько людей расстреляли, сколько перепороли, упрятали в тюрьму или выслали в Сибирь. Одна газета клянет тех, кто решился выступить против властей, другая вроде бы за народ, сочувствует ему. Если уж Яагуп, если хозяин Хюльескиви, тулеалуский Прийт и другие посмели вернуться с Готланда на Пааделайд, то чего бояться нам отправить отсюда, из Ванкувера, из-за стольких стран и морей, на родину письмо или открытку? Может, Пааделайд и не родина уже? Думать так было невыносимо. И я начал: «Дорогие родственники!» — хотя на конверте, кроме адреса, будет стоять фамилия одной Лены. Я не жаловался, а если и попадалось какое-нибудь плаксивое слово, то Элиас тут же перечеркивал все письмо и заставлял снова переписывать. Но и в переписанном виде я не фальшивил: поездка на корабле и железной дороге была удачной, да и в Ванкувере все идет хорошо. У каждого из нас опять над головой крыша, есть работа и хлеб на столе. Хлеб тут покупают в лавке, и он белый, совсем как булка. Здесь самые бедные едят белые булки. Ржаной муки в продаже нет, сам хлеба не испечешь. В магазинах же полно разных продуктов и всякого товару. Поклоны всем и ото всех, кто отплыл из Готланда вместе с Элиасом, и еще несколько добрых слов, которые полагаются в конце письма. На этом все. Письмо в Россию должно быть кратким, все цензору меньше работы.
Письмо прочел Элиас, прочли и остальные, даже Беньямин. Парень смышленый, еще в Курессааре научился читать и немного писать. По весне Рахель посылала его уже одного в продуктовую лавку. В канадских центах он
разбирался не хуже, чем на Курессааре в русских копейках.
— Этот парень скоро и до долларов доберется! — сказал Элиас.
Письмо и его отправка, казалось, придали мне новые силы. Возможно, ответ придет не так скоро, может, его и вовсе не будет — царская цензура задерживает письма,— но я все же попытался наладить связь с Пааделай- дом. Это придало мне уверенности вжиться в новую обстановку. Земной шар один, и, хотя теперь мы жили на другом полушарии, жизнь продолжалась и на пааделайдской стороне. Обучусь ремеслу, накоплю денег и вернусь домой. Правда, портняжничество на Пааделайде не особо ценилось. Элиас со своими рассуждениями о Вейтлинге и стремлением увезти людей на «остров счастья» предстал в несколько смешном свете. Большинство пааделайдцев, узнав, что им дома не грозит смертельная опасность, повернули с Готланда назад. Портняжек всегда считали чудаковатыми, как, например, в истории с семью швецами, которые отправились воевать с турками. Вместе с портновским делом можно и другому ремеслу обучиться, тому же бухгалтерскому занятию. В общественную лавку в Панкранна скоро понадобится новый бухгалтер, прежний слишком стар. Я могу ведь освоить тут американскую систему учета. Возьму куплю в Панкранна хороший дом и даже открою в нем собственную лавку.
Когда мы всемером — шесть беженцев-переселенцев и хозяин дома — ужинали у Михкеля-Майкла и каждый рассказывал что-нибудь о прошедшем дне, то, наверное, только я больше всего пребывал своими мыслями в Пааделайде. Все, чем я тут занимался, что видел, слышал, чему обучался, было направлено на то, чтобы однажды, став более состоятельным и умудренным, повидавшим мир человеком, объявиться в родном приходе.
Весной тысяча девятьсот шестого года мы получили от Яагупа первое письмо. На далеком теперь от нас Пааделайде все было спокойно. На Юрьев день Маак никому ренту не повысил. Летом начнут снова возить камни, даже цены, по слухам, прежние, в Риге, Либаве и Митаве спрос на камни большой. Лена здорова, все трудится. Поклоны от Лены, Лесбет, Аабрама и всех островитян.
Таким коротким было это письмо на почтовой открытке. Маак вроде бы даже и не заметил их исчезновения,
а если заметил, то и виду не подал. О горстке покинувших остров людей барон не жалел. К тому же красных.
Старый Элиас расстроился. Значит, жизнь его прошла впустую. Кроме одной семьи, за ним в Канаду никто не последовал. Да и что хорошего их тут ожидало бы! Они прикипели сердцем к Пааделайду и были умнее его. На даже финны, народ крепкий, дома своего основать не сумели. А разве могли справиться с этим па- аде лайдцы?
Элиас, находясь теперь рядом с островом Рог1ппе-1е11ег, не желал даже посетить его, чтобы не видеть краха своих мечтаний. Нас он, конечно, опекал, заботился, чтобы у всех были работа и хлеб на столе. Того и другого нам хватало — и самому Элиасу, мне и несчастной хроменькой девушке Любе. Она была моей ровесницей, дочерью прислуги. Мать ее недавно умерла, оставив небольшое состояние, не такое, правда, большое, чтобы Люба могла беспечно и без работы прожить сколько-нибудь долго. О своем отце Люба знала только, что был он неудачливый золотоискатель и тоже давно умер. Люба говорила немного по-эстонски, отец с матерью были эстонцами. Она прочитала в газете объявление и пришла в наше ателье учиться ремеслу. Элиас ее принял, работа как раз навалилась. Красивой Люба не была; невысокая и коренастая, она хромала на правую ногу. Такой была с рождения. С семейством нашим не слилась, но вращалась в орбите Элиаса, словно Луна вокруг Земли. Потом, когда Элиас умер, она отправилась со мной на Рог1ипеЧе11ег, но совсем близкими друг для друга мы так и не стали. Заботился Элиас и о моем отце Тимму, который плотничал вместе с Михкелем-Майклом. Ванкувер быстро разрастался, и люди заказывали себе на Гранвилл-стрит небольшие деревянные дома. Хватало дела и для Рахели — фабричная работа еще не окончательно вытеснила ручную. При матери трудилась и Наама. Здесь, в Канаде, мать и дочь вновь обрели друг друга. В противоположность мне, который все еще чуждался матери и Беньямина.
Несмотря на то что у отца на пару с Михкелем-Майклом были в Ванкувере приличные заказы, он весной шестого года перебрался на Еог1ипе-1е11ег. Его руки тянулись к земле и крестьянской жизни. В городе он никогда надолго не задерживался, лишь постольку, поскольку сгружал привезенные в Ригу, Либаву или Пярну камни,
и сразу же отплывал на Пааделайд. Сейчас родной ос трои находился за горами и таким широким океаном, что, бежав оттуда, он, наверное, навсегда закрыл для себя дорогу назад. Оставалось идти только вперед, на Рог1ипеЧе11ег, о котором ему столько рассказывал старый Элиас. И хотя финны прогорели там с идеей создания новой родины, жизнь на острове все еще теплилась. Для отца крах финнов на Рог1ипе-1е11ег не был столь сильным ударом, как для Элиаса. Отец всегда считал чрезмерным увлечение старого Элиаса Вейтлингом: ведь если оркестр наяривает в каждой комнате польку, то как ты будешь кружить в своей маленькой каморке вальс?
В Европе и в Америке гремели оркестры капитализма. В Азии и Африке пока что вынуждены были отплясывать под баронские дудки, так неужели на Еог1ипе-1е11ег жизнь должна была идти под гармонику вейтлинговской коммуны? Не пошла, не могла пойти — разбежались музыканты и танцоры. Конечно, многие остались на острове, но их жизнь, как и по всей Канаде и вообще в Северной Америке, образовывалась по капиталистическому ладу. Отец Тимму последовал за Элиасом в основном потому, что не доверял барону Мааку и боялся казаков, хотел быть от них как можно дальше как раз и находился в такой дали, даже на две сотни верст дальше Ванкувера, где остановился Элиас и мы вместе с ним. Не эти небольшие двести верст между Ванкувером и были для отца самыми существенными — оба места находились в приличной дали от царской России,— просто отец оставался деревенским человеком, его руки тянулись к земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22