Да и земля тут была не той, что на Пааделайде,— вместо гальки небольшой влажный слой чернозема. По дешевке отец приобрел на западном побережье острова оставленную финнами халупу и небольшой клочок необработанной земли и начал вкалывать. Уцелевшие на острове финны промышляли рыбой, в основном ловили лосося, или ходили на лесоразработки и нуждались в свежих овощах. Земли здесь хватало, не то что на Пааделайде, вот только наступающий кустарник и лес готовы были шею свернуть.
В августе того же 1906 года мы со старым Михкелем Суурнийтом отправились на глянуть, что там и как. Я — чтобы присмотреться, нельзя ли переехать на остров к отцу и шитьем зарабатывать на хлеб. Михкель- Майкл — чтобы звать отца обратно в Ванкувер: ему выпал
в городе хороший заказ и теперь требовался умелый напарник помоложе. Вот с такими разными намерениями мы и отправились. Рахель, Беньямин, Наама и Люба с Элиа- сом не поехали. Элиас был еще крепким стариком, поездку на он бы выдержал, но после краха финской коммуны он даже издали не желал видеть острова своих былых мечтаний. «Там все пусто, чего ради мне разглядывать стоптанную землю?» Он изучил все попавшие на глаза газеты, старые и новые, где писали о финской коммуне, сам разговаривал с членами этого бывшего общества и махнул рукой: «Финны все загубили, горстке эстонцев там нечего делать. Люди потеряли в это веру». Видимо, Элиас и на меня немного сердился за то, что я поехал на, но с этим ему пришлось смириться. О том, чтобы перевести ателье на остров, не могло быть и речи. Я навсегда запомнил эту первую поездку на колесном полупустом пароходике в обществе старого Михкеля Суур- нийта. От ванкуверского порта мы отошли рано утром, когда золотисто-желтое солнце еще не перевалило через Скалистые горы. Мы плыли по широкому проливу Джорджия. После многочасового хода, как тебе известно, водный простор при подходе к к северо-западу сужается до напичканного островками фиорда. Погода была тихой, солнечной, справа до самого неба высились Скалистые горы, слева поднимались почти полностью покрытые лесом горы большого острова Ванкувер. Но и они казались мне довольно высокими. Я ведь привык к Пааде- лайду, где земля была чуть не на одном уровне с морем. До чего же красивой казалась мне здешняя природа! И действительно, в ясную солнечную погоду, наверное, трудно отыскать на земле более живописное место, будь то летом, зимой, весной или осенью. Остров по сравнению с другими островами относительно плоский. Густой, мощный, длинноствольный лес подходит местами до самого берега. Лес принадлежал компании, на лесопилке которой работало человек двадцать; большинство же осевших на острове финнов занималось рыболовством. Рыбы, особенно сельди и лосося, было в изобилии, цены на них зависели от конъюнктуры, скупщики за этим тщательно следили, в соответствии с чем и расплачивались. Судя по тем нескольким десяткам домов, построенных на берегу бухты, особо зажиточным никто не был, даже лавочник, не говоря уже о портном и сапожнике.
Домишко, который отец по дешевке купил лившихся финнов (царские золотые у отца еще подилип.), состоял из двух комнат, кухни между ними и прихожей. В доме располагалась целая семья, теперь тут жил один отец. С утра до вечера гнулся он на расположившемся за домом клочке земли, даже расширил немного огород — совсем нелегко было корчевать лес и кустарник.
В наш приезд на Рог1ипе-1е11ег стояла сухая погода, хотя обычно там льет посильнее, чем в Ванкувере, случается — как из ведра. Влажность огромная, на пользу кустарнику. Зато не страшна пааделайдская сушь. Отец решил пустить здесь корни, о возвращении на Пааделайд все равно нечего думать. Вот только лошадь надо купить, а то ворочать лопатой — тоска одна. И лодка со снастью сгодилась бы, здешнее море куда богаче пааделайдских вод.
Отец сам готовил себе еду, обстирывался, убирался в доме. Жилье его чистотой не блистало, но и особой запущенности не было. Он не звал к себе из Ванкувера Рахель, предполагал и дальше управляться один. К предложению Михкеля Суурнийта вернуться в город на стройку тоже остался равнодушным. Коль уж перебрался сюда, на остров, то тут и якорь бросит. Разве что в России произойдут какие-нибудь перемены, тогда еще можно будет подумать о Пааделайде. Только вряд ли там что изменится, сказал отец.
А не скучает ли он здесь, на острове, единственный среди финнов эстонец, не вспоминает ли с тоской о старом Элиасе, о Михкеле, обо мне, Нааме, Рахели и Пенну? Спрашивать об этом отца мне, шестнадцатилетнему парню, было неловко. А если и скучает — по-фински он объяснялся еще с трудом,— то свою тоску хоронил в землю, корчуя кусты и переворачивая залежь. Отец был немногословным, обманувшимся в жизни человеком, он жаждал покоя. На Рог1ипеЧе11ег этого покоя было в достатке.
И вернулись мы с Михкелем-Майклом на пароход, который увез нас обратно в Ванкувер. Отец пришел на берег проводить нас, помахал рукой, не так чтобы очень долго.
Когда мы вернулись в Ванкувер, первый, кто начал любопытствовать, был старый Элиас. Все расспрашивал, как теперь, в тысяча девятьсот шестом году, выглядит
Рог1ипе-1е11ег и, конечно же, как там устроился отец. Элиас был на острове, когда там еще не было финской коммуны. Самое точное представление о неудаче с коммуной Элиас мог получить, если бы он поехал с нами. Но Элиас побоялся посмотреть правде в глаза, мечта для него была дороже истины. Вейтлинг находился на верном пути, только вот... Это «только вот» должно было остаться загадкой для него самого, лишь бы сохранилась мечта. И мы живо взялись за свою портновскую работу на Гранвилл- стрит. Ибо если «пуст кошелек», то нет и мечты.
Элиас умер, когда некая леди осталась недовольной тем, как ей сшили платье. К тому времени мы прожили в Канаде уже пять лет и получили канадское гражданство. Завещание Элиас составил на меня, Беньямина, Любу и Рахель. Каждый получал по двадцать золотых рублей и по сотне долларов. Имущество — ателье — перешло ко мне и Любе. Люба пришлась Элиасу по душе, наверное, он решил, что из нас выйдет пара. Но не получилось, хотя Люба сперва отправилась со мной, потом, правда, уехала в Россию. Похоронили мы старика, установили на могиле плиту, и вскоре я переехал, взяв с собой швейные машинки, утюги, разную портняжью принадлежность и еще Любу. Мне был двадцать один год, и я открыл на острове свою швейную мастерскую. Для меня, в общем-то человека робкого, это было необычайной смелостью, я ведь толком не знал ни финского, ни английского. А может, и боязнью: сын тянется к отцу, а отец — вот он. Финский язык близок эстонскому, что-нибудь да разберешь, все больше, чем по-английски. Жители острова были попроще городских, прежний портной к тому времени отсюда уехал, конкуренции не было.
Старый Элиас жил все больше в городе, чем в деревне, он знал язык, я же в городе прожил мало и поэтому боялся, что останусь без клиентов. На острове жить было сподручней. На завещанные Элиасом деньги мы с Любой купили заброшенный дом. Он принадлежал двум финским семьям, которые вернулись в Нанаймо продолжать тяжелую шахтерскую работу, а также иметь твердый заработок. Укрепил вывеску, извещающую о том, что здесь находится швейная мастерская.
Вывеску изготовила Люба. Она знала английский и немного финский, настолько, чтобы написать на двух языках. Слова в стиле Элиаса для завлечения деревенских
жителей сюда не годились, да я вовсе и не был мастером. Просто обыкновенный. А так как другого портного на острове не было, дело потихоньку стало налаживаться.
Отец возделывал землю. Он был уже не одинок в борьбе с наступающим сорняком и кустарником — теперь у него была лошадь. Упорно трудясь, они кое-как выдюживали.
Однако удачливее всех из перебравшихся с Пааделайда в далекую Британскую Колумбию беженцев оказался самый младший из нас — Беньямин. Он устроился посыльным в магазине готовой одежды в Ванкувере, быстро одолел английский и учился в вечерней школе. Всегда веселый, улыбающийся, он одной доставкой покупок зарабатывал сверх положенного на чаевых полное жалованье младшего продавца и успевал хорошо учиться. «Этот парень далеко пойдет»,— говорил о Беньямине старый Элиас. Рахель гордилась Беньямином, который в свои двенадцать лет зарабатывал почти столько же, сколько мать, которая дни напролет склонялась над вязальной машиной. Беньямин, Рахель и моя сестра Наама остались в Ванкувере, где у всех у них было возможностей больше, чем на острове.
Яагуп сообщал в письме, что женился. Взял халькивискую Рутть, которая шлет своим новым родственникам приветы. Когда Рутть пришла хозяйкой в Пихланука, Лена вернулась в Кадака. Барон Маак оставил пааделайдцев в покое, ренту не увеличил, но и требовать, чтобы он ее снизил, они тоже не решаются. Никто никого не трогает. Государство строит пристани, потребность в камнях большая, заработки сносные, если не сказать хорошие. Кое-кто боится войны, но боже сохрани! Жизнь на Пааделайде идет по-прежнему; о том, кто из парней женился, какая девка замуж вышла, у кого ребенок родился, пусть напишет Рутть, рассказывать о новостях больше по женской части.
Яагуп писал редко, да и то чаще отцу, чем мне, но письма мы читали вместе. После каждого письма с Пааделайда охватывала жгучая тоска по родине и оставшимся там людям, прямо хоть собирай вещи и возвращайся домой. С отцом об этом и говорить не стоило, он боялся насмешек фон Маака. Разве что когда в России действительно произойдут какие-нибудь перемены, вот тогда... Но перемен никаких не предвиделось, наоборот, началась война,
в которой Россия выступила вместе с Англией, а значит и с Канадой, против Германии. Оставалось ждать, чем закончится эта бойня и смертоубийство. Я со своими слабыми ногами мог не бояться армии, отца избавляли его годы. Яагуп в России тоже сумел отвертеться. Местные газеты предвещали поражение Германии, винили ее в развязывании войны и повторяли библейское изречение: «Кто меч поднимет, от меча и погибнет». Так оно и вышло.
Война вызвала в России в начале 1917 года одну революцию, осенью свершилась вторая. Вместе с ней установилась новая власть и началась гражданская война.
За время войны ни одной битвы на территории Канады не произошло, но в армию забрали больше полумиллиона мужиков, из которых свыше шестидесяти тысяч погибло, и среди них двое финнов. Когда смерть пожинала свои плоды во Франции, жизнь в Канаде начала бурлить. Фронт требовал оружия, боеприпасов, пропитания, обмундирования, и все должен был давать тыл, а уж деньги-то на это находились.
Мне, портному, прозябавшему на далеком острове , война доходов не принесла. Женщины, чьи мужья ушли на войну, не спешили заказывать себе новые юбки. Не было таких, кто гонялся бы за новой модой, да и совесть не позволяла. По-прежнему я перебивался с гроша на копейку. Кое-какой бабенке все же случалось сшить обновку. Зато в начале войны со мной произошла история, которую я и представить себе не мог: я женился — вернее, Лемби просто прибрала меня к рукам, хоть я сперва и сопротивлялся. Семейная жизнь у моих родителей не задалась, особенно у отца. Лет двадцать спустя я прочел «Анну Каренину» — моя судьба была в чем-то схожей с судьбой сына Анны Сергея. В романе, правда, говорилось о князьях и графах, а у меня отец и мать были простыми крестьянами, относились к самому низшему сословию в России. Да и Высоцкий не был, подобно Вронскому, графом и служил всего лишь начальником кордона. Толстой ничего не поведал о женитьбе взрослого Сергея, ограничился трагической судьбой Анны, но предположить можно, что и у него судьба сложилась не очень-то удачливо. Мое же недолгое супружество с Лемби было счастливым, но кончилось трагически: Лемби умерла при родах. Младенца взяла к себе и выкормила грудью моя сестра Наама, которая на год раньше меня вышла замуж за брата Лемби — Лаури
и жила тоже на и дочь родила незадолго до того, как у Лемби родился сын. Молока у Наамы было много, хватало обоим, так они и росли двойняшками. Лау- ри занимался рыболовством, детей опекал почти одинаково, будто родной отец. Дал сыну моему образование, теперь он видный и состоятельный человек здесь, в Британской Колумбии. Сам Лаури Андерсон умер два года назад и похоронен тут же на острове, где провел большую часть своей жизни. После смерти мужа Наама продала хозяйство и, как вдова финна, перебралась в Ванкувер в дом для престарелых финнов. В Ванкувере живет с семьею и дочь Наамы. Как она познакомилась со своим будущим мужем? Все благодаря мне. Ведь Наама навещала нас с отцом на острове. Да, некогда молодые сестра и брат, Лемби и Лаури, покоятся теперь на кладбище. Лемби была совсем молодой и покинула этот мир давным-давно. Не умри она в молодости, и моя бы жизнь сложилась иначе.
Два года прожил вдовцом — Люба все время была рядом, но между нами ничего не произошло, ни она мне, ни я ей не сказали ни одного любовного слова. И все же ка- кая-то необъяснимая сила удерживала нас за одним портняжьим столом. Но потом ее подруга Марга вдруг захотела меня в мужья и делала это куда энергичнее Любы. Отец Марги, Таавет Лыхмус, работал на лесопилке. Он принимал участие в революции 1905 года, ему посчастливилось в Ляянемаа скрыться от карательных отрядов, сначала он бежал в Финляндию, а оттуда уже через Швецию уехал сюда, в Канаду. За два года работы лесорубом он сумел скопить столько денег, что перевез в Канаду жену с дочерью. Вначале они снимали жилье — хозяин-финн перебрался на шахту в Нанаймо,— потом они этот дом выкупили. Таавет Лыхмус водил дружбу с моим одиноким отцом Тимму, оба слыли ярыми ненавистниками правящего в России строя, оба бежали от карательных отрядов. Когда в России вспыхнула революция, они напряженно следили за происходящим. Оба выписывали эстонскую газету «Уус Ильм», которая выходила в Нью-Йорке, и получали оттуда основную информацию. Отцы наши дружили, так почему бы и нам с Маргой было не сблизиться?.. Словом, Марга, Маргарета Лыхмус, стала моей второй женой. И после этого Люба оставалась мне помощницей за портняжьим столом — а куда ей, хромоножке, было деваться!
Таавет Лыхмус работал в Таллине вместе с русскими на пилораме и очень уважал их, но ненавидел российский правящий строй, царское правительство. Когда свергли царя, Таавет даже хотел вернуться в Таллин. Но началась гражданская война. Правительство Ленина заключило с Эстонией мирный договор и признало ее самостоятельной республикой. По сообщениям газеты «Уус Ильм», жизнь трудового люда в Эстонии была совсем дрянная, да и Яагуп в своих письмах не очень-то хвалил новую республику. На перевозке камней теперь не заработаешь, камни никому больше не нужны, да и камневозных судов нету, их во время войны у людей отобрали и затопили в Ирбенском проливе, чтобы преградить немецким кораблям путь в Рижский залив. Но где там! Зато освободились от барона Маака, новое правительство отобрало баронскую землю. Сам Маак уехал с семьей в Германию, перед отъездом, правда, заявил, чтобы поселенцы подводили под свои дома колеса,— он снова вернется и восстановит на мызных землях прежний порядок. Пааделайд, конечно, от барона освободился, только что теперь с этой свободой на голом острове делать, если на вывозе камней нельзя заработать?.. Но не беда, картошка растет, рыбы в море хватает, голода бояться нечего, особенно если в прежние хорошие годы удалось отложить немного денег, да если к тому же это такие деньги, которые и во времена марок кое-что значат. Царские бумажные ассигнации годятся сейчас разве что для розжига, но золотой рубль еще в цене. Хозяин Хюль- ескиви перед войной снес свои сбережения в городской банк — мол, пускай набегают проценты,— теперь, во времена марок, остался без всего. Он, Яагуп, никаким бумажкам не верил, пусть даже бумажным деньгам,— такое неверие в него вселил еще старый Элиас: тот собирал тоже лишь золотые и держал при себе, ни в одни банки не верил.
С приработком в новообразованном государстве стало неважно. Рыба дешевая, только угорь и лосось немного в цене. Придется, видно, покупать снасти на угря и отправляться к Сырве, в Ливский залив: в сентябре, говорят, он там водится. Поклоны от всех пааделайдцев, особенно от Лены, которая теперь живет в Кадака за можжевеловыми зарослями. Можжевельник у нас очень разросся.
Как же меня тянуло на Пааделайд, хотя тамошняя жизнь, судя по письму Яагупа, и захирела из-за того, что упал в цене камневозный промысел! В газете «Уус Ильм»
тоже ни одного доброго слова об Эстонии не было, зато новую власть в России хвалили почти в каждой газете. Джон Рид написал даже книгу «Десять дней, которые потрясли мир». Таавет Лыхмус радовался и говорил: «Поедем в Россию, там теперь делают историю!» И в Россию из Америки потянулись люди — советом и делом помогать строить новую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
В августе того же 1906 года мы со старым Михкелем Суурнийтом отправились на глянуть, что там и как. Я — чтобы присмотреться, нельзя ли переехать на остров к отцу и шитьем зарабатывать на хлеб. Михкель- Майкл — чтобы звать отца обратно в Ванкувер: ему выпал
в городе хороший заказ и теперь требовался умелый напарник помоложе. Вот с такими разными намерениями мы и отправились. Рахель, Беньямин, Наама и Люба с Элиа- сом не поехали. Элиас был еще крепким стариком, поездку на он бы выдержал, но после краха финской коммуны он даже издали не желал видеть острова своих былых мечтаний. «Там все пусто, чего ради мне разглядывать стоптанную землю?» Он изучил все попавшие на глаза газеты, старые и новые, где писали о финской коммуне, сам разговаривал с членами этого бывшего общества и махнул рукой: «Финны все загубили, горстке эстонцев там нечего делать. Люди потеряли в это веру». Видимо, Элиас и на меня немного сердился за то, что я поехал на, но с этим ему пришлось смириться. О том, чтобы перевести ателье на остров, не могло быть и речи. Я навсегда запомнил эту первую поездку на колесном полупустом пароходике в обществе старого Михкеля Суур- нийта. От ванкуверского порта мы отошли рано утром, когда золотисто-желтое солнце еще не перевалило через Скалистые горы. Мы плыли по широкому проливу Джорджия. После многочасового хода, как тебе известно, водный простор при подходе к к северо-западу сужается до напичканного островками фиорда. Погода была тихой, солнечной, справа до самого неба высились Скалистые горы, слева поднимались почти полностью покрытые лесом горы большого острова Ванкувер. Но и они казались мне довольно высокими. Я ведь привык к Пааде- лайду, где земля была чуть не на одном уровне с морем. До чего же красивой казалась мне здешняя природа! И действительно, в ясную солнечную погоду, наверное, трудно отыскать на земле более живописное место, будь то летом, зимой, весной или осенью. Остров по сравнению с другими островами относительно плоский. Густой, мощный, длинноствольный лес подходит местами до самого берега. Лес принадлежал компании, на лесопилке которой работало человек двадцать; большинство же осевших на острове финнов занималось рыболовством. Рыбы, особенно сельди и лосося, было в изобилии, цены на них зависели от конъюнктуры, скупщики за этим тщательно следили, в соответствии с чем и расплачивались. Судя по тем нескольким десяткам домов, построенных на берегу бухты, особо зажиточным никто не был, даже лавочник, не говоря уже о портном и сапожнике.
Домишко, который отец по дешевке купил лившихся финнов (царские золотые у отца еще подилип.), состоял из двух комнат, кухни между ними и прихожей. В доме располагалась целая семья, теперь тут жил один отец. С утра до вечера гнулся он на расположившемся за домом клочке земли, даже расширил немного огород — совсем нелегко было корчевать лес и кустарник.
В наш приезд на Рог1ипе-1е11ег стояла сухая погода, хотя обычно там льет посильнее, чем в Ванкувере, случается — как из ведра. Влажность огромная, на пользу кустарнику. Зато не страшна пааделайдская сушь. Отец решил пустить здесь корни, о возвращении на Пааделайд все равно нечего думать. Вот только лошадь надо купить, а то ворочать лопатой — тоска одна. И лодка со снастью сгодилась бы, здешнее море куда богаче пааделайдских вод.
Отец сам готовил себе еду, обстирывался, убирался в доме. Жилье его чистотой не блистало, но и особой запущенности не было. Он не звал к себе из Ванкувера Рахель, предполагал и дальше управляться один. К предложению Михкеля Суурнийта вернуться в город на стройку тоже остался равнодушным. Коль уж перебрался сюда, на остров, то тут и якорь бросит. Разве что в России произойдут какие-нибудь перемены, тогда еще можно будет подумать о Пааделайде. Только вряд ли там что изменится, сказал отец.
А не скучает ли он здесь, на острове, единственный среди финнов эстонец, не вспоминает ли с тоской о старом Элиасе, о Михкеле, обо мне, Нааме, Рахели и Пенну? Спрашивать об этом отца мне, шестнадцатилетнему парню, было неловко. А если и скучает — по-фински он объяснялся еще с трудом,— то свою тоску хоронил в землю, корчуя кусты и переворачивая залежь. Отец был немногословным, обманувшимся в жизни человеком, он жаждал покоя. На Рог1ипеЧе11ег этого покоя было в достатке.
И вернулись мы с Михкелем-Майклом на пароход, который увез нас обратно в Ванкувер. Отец пришел на берег проводить нас, помахал рукой, не так чтобы очень долго.
Когда мы вернулись в Ванкувер, первый, кто начал любопытствовать, был старый Элиас. Все расспрашивал, как теперь, в тысяча девятьсот шестом году, выглядит
Рог1ипе-1е11ег и, конечно же, как там устроился отец. Элиас был на острове, когда там еще не было финской коммуны. Самое точное представление о неудаче с коммуной Элиас мог получить, если бы он поехал с нами. Но Элиас побоялся посмотреть правде в глаза, мечта для него была дороже истины. Вейтлинг находился на верном пути, только вот... Это «только вот» должно было остаться загадкой для него самого, лишь бы сохранилась мечта. И мы живо взялись за свою портновскую работу на Гранвилл- стрит. Ибо если «пуст кошелек», то нет и мечты.
Элиас умер, когда некая леди осталась недовольной тем, как ей сшили платье. К тому времени мы прожили в Канаде уже пять лет и получили канадское гражданство. Завещание Элиас составил на меня, Беньямина, Любу и Рахель. Каждый получал по двадцать золотых рублей и по сотне долларов. Имущество — ателье — перешло ко мне и Любе. Люба пришлась Элиасу по душе, наверное, он решил, что из нас выйдет пара. Но не получилось, хотя Люба сперва отправилась со мной, потом, правда, уехала в Россию. Похоронили мы старика, установили на могиле плиту, и вскоре я переехал, взяв с собой швейные машинки, утюги, разную портняжью принадлежность и еще Любу. Мне был двадцать один год, и я открыл на острове свою швейную мастерскую. Для меня, в общем-то человека робкого, это было необычайной смелостью, я ведь толком не знал ни финского, ни английского. А может, и боязнью: сын тянется к отцу, а отец — вот он. Финский язык близок эстонскому, что-нибудь да разберешь, все больше, чем по-английски. Жители острова были попроще городских, прежний портной к тому времени отсюда уехал, конкуренции не было.
Старый Элиас жил все больше в городе, чем в деревне, он знал язык, я же в городе прожил мало и поэтому боялся, что останусь без клиентов. На острове жить было сподручней. На завещанные Элиасом деньги мы с Любой купили заброшенный дом. Он принадлежал двум финским семьям, которые вернулись в Нанаймо продолжать тяжелую шахтерскую работу, а также иметь твердый заработок. Укрепил вывеску, извещающую о том, что здесь находится швейная мастерская.
Вывеску изготовила Люба. Она знала английский и немного финский, настолько, чтобы написать на двух языках. Слова в стиле Элиаса для завлечения деревенских
жителей сюда не годились, да я вовсе и не был мастером. Просто обыкновенный. А так как другого портного на острове не было, дело потихоньку стало налаживаться.
Отец возделывал землю. Он был уже не одинок в борьбе с наступающим сорняком и кустарником — теперь у него была лошадь. Упорно трудясь, они кое-как выдюживали.
Однако удачливее всех из перебравшихся с Пааделайда в далекую Британскую Колумбию беженцев оказался самый младший из нас — Беньямин. Он устроился посыльным в магазине готовой одежды в Ванкувере, быстро одолел английский и учился в вечерней школе. Всегда веселый, улыбающийся, он одной доставкой покупок зарабатывал сверх положенного на чаевых полное жалованье младшего продавца и успевал хорошо учиться. «Этот парень далеко пойдет»,— говорил о Беньямине старый Элиас. Рахель гордилась Беньямином, который в свои двенадцать лет зарабатывал почти столько же, сколько мать, которая дни напролет склонялась над вязальной машиной. Беньямин, Рахель и моя сестра Наама остались в Ванкувере, где у всех у них было возможностей больше, чем на острове.
Яагуп сообщал в письме, что женился. Взял халькивискую Рутть, которая шлет своим новым родственникам приветы. Когда Рутть пришла хозяйкой в Пихланука, Лена вернулась в Кадака. Барон Маак оставил пааделайдцев в покое, ренту не увеличил, но и требовать, чтобы он ее снизил, они тоже не решаются. Никто никого не трогает. Государство строит пристани, потребность в камнях большая, заработки сносные, если не сказать хорошие. Кое-кто боится войны, но боже сохрани! Жизнь на Пааделайде идет по-прежнему; о том, кто из парней женился, какая девка замуж вышла, у кого ребенок родился, пусть напишет Рутть, рассказывать о новостях больше по женской части.
Яагуп писал редко, да и то чаще отцу, чем мне, но письма мы читали вместе. После каждого письма с Пааделайда охватывала жгучая тоска по родине и оставшимся там людям, прямо хоть собирай вещи и возвращайся домой. С отцом об этом и говорить не стоило, он боялся насмешек фон Маака. Разве что когда в России действительно произойдут какие-нибудь перемены, вот тогда... Но перемен никаких не предвиделось, наоборот, началась война,
в которой Россия выступила вместе с Англией, а значит и с Канадой, против Германии. Оставалось ждать, чем закончится эта бойня и смертоубийство. Я со своими слабыми ногами мог не бояться армии, отца избавляли его годы. Яагуп в России тоже сумел отвертеться. Местные газеты предвещали поражение Германии, винили ее в развязывании войны и повторяли библейское изречение: «Кто меч поднимет, от меча и погибнет». Так оно и вышло.
Война вызвала в России в начале 1917 года одну революцию, осенью свершилась вторая. Вместе с ней установилась новая власть и началась гражданская война.
За время войны ни одной битвы на территории Канады не произошло, но в армию забрали больше полумиллиона мужиков, из которых свыше шестидесяти тысяч погибло, и среди них двое финнов. Когда смерть пожинала свои плоды во Франции, жизнь в Канаде начала бурлить. Фронт требовал оружия, боеприпасов, пропитания, обмундирования, и все должен был давать тыл, а уж деньги-то на это находились.
Мне, портному, прозябавшему на далеком острове , война доходов не принесла. Женщины, чьи мужья ушли на войну, не спешили заказывать себе новые юбки. Не было таких, кто гонялся бы за новой модой, да и совесть не позволяла. По-прежнему я перебивался с гроша на копейку. Кое-какой бабенке все же случалось сшить обновку. Зато в начале войны со мной произошла история, которую я и представить себе не мог: я женился — вернее, Лемби просто прибрала меня к рукам, хоть я сперва и сопротивлялся. Семейная жизнь у моих родителей не задалась, особенно у отца. Лет двадцать спустя я прочел «Анну Каренину» — моя судьба была в чем-то схожей с судьбой сына Анны Сергея. В романе, правда, говорилось о князьях и графах, а у меня отец и мать были простыми крестьянами, относились к самому низшему сословию в России. Да и Высоцкий не был, подобно Вронскому, графом и служил всего лишь начальником кордона. Толстой ничего не поведал о женитьбе взрослого Сергея, ограничился трагической судьбой Анны, но предположить можно, что и у него судьба сложилась не очень-то удачливо. Мое же недолгое супружество с Лемби было счастливым, но кончилось трагически: Лемби умерла при родах. Младенца взяла к себе и выкормила грудью моя сестра Наама, которая на год раньше меня вышла замуж за брата Лемби — Лаури
и жила тоже на и дочь родила незадолго до того, как у Лемби родился сын. Молока у Наамы было много, хватало обоим, так они и росли двойняшками. Лау- ри занимался рыболовством, детей опекал почти одинаково, будто родной отец. Дал сыну моему образование, теперь он видный и состоятельный человек здесь, в Британской Колумбии. Сам Лаури Андерсон умер два года назад и похоронен тут же на острове, где провел большую часть своей жизни. После смерти мужа Наама продала хозяйство и, как вдова финна, перебралась в Ванкувер в дом для престарелых финнов. В Ванкувере живет с семьею и дочь Наамы. Как она познакомилась со своим будущим мужем? Все благодаря мне. Ведь Наама навещала нас с отцом на острове. Да, некогда молодые сестра и брат, Лемби и Лаури, покоятся теперь на кладбище. Лемби была совсем молодой и покинула этот мир давным-давно. Не умри она в молодости, и моя бы жизнь сложилась иначе.
Два года прожил вдовцом — Люба все время была рядом, но между нами ничего не произошло, ни она мне, ни я ей не сказали ни одного любовного слова. И все же ка- кая-то необъяснимая сила удерживала нас за одним портняжьим столом. Но потом ее подруга Марга вдруг захотела меня в мужья и делала это куда энергичнее Любы. Отец Марги, Таавет Лыхмус, работал на лесопилке. Он принимал участие в революции 1905 года, ему посчастливилось в Ляянемаа скрыться от карательных отрядов, сначала он бежал в Финляндию, а оттуда уже через Швецию уехал сюда, в Канаду. За два года работы лесорубом он сумел скопить столько денег, что перевез в Канаду жену с дочерью. Вначале они снимали жилье — хозяин-финн перебрался на шахту в Нанаймо,— потом они этот дом выкупили. Таавет Лыхмус водил дружбу с моим одиноким отцом Тимму, оба слыли ярыми ненавистниками правящего в России строя, оба бежали от карательных отрядов. Когда в России вспыхнула революция, они напряженно следили за происходящим. Оба выписывали эстонскую газету «Уус Ильм», которая выходила в Нью-Йорке, и получали оттуда основную информацию. Отцы наши дружили, так почему бы и нам с Маргой было не сблизиться?.. Словом, Марга, Маргарета Лыхмус, стала моей второй женой. И после этого Люба оставалась мне помощницей за портняжьим столом — а куда ей, хромоножке, было деваться!
Таавет Лыхмус работал в Таллине вместе с русскими на пилораме и очень уважал их, но ненавидел российский правящий строй, царское правительство. Когда свергли царя, Таавет даже хотел вернуться в Таллин. Но началась гражданская война. Правительство Ленина заключило с Эстонией мирный договор и признало ее самостоятельной республикой. По сообщениям газеты «Уус Ильм», жизнь трудового люда в Эстонии была совсем дрянная, да и Яагуп в своих письмах не очень-то хвалил новую республику. На перевозке камней теперь не заработаешь, камни никому больше не нужны, да и камневозных судов нету, их во время войны у людей отобрали и затопили в Ирбенском проливе, чтобы преградить немецким кораблям путь в Рижский залив. Но где там! Зато освободились от барона Маака, новое правительство отобрало баронскую землю. Сам Маак уехал с семьей в Германию, перед отъездом, правда, заявил, чтобы поселенцы подводили под свои дома колеса,— он снова вернется и восстановит на мызных землях прежний порядок. Пааделайд, конечно, от барона освободился, только что теперь с этой свободой на голом острове делать, если на вывозе камней нельзя заработать?.. Но не беда, картошка растет, рыбы в море хватает, голода бояться нечего, особенно если в прежние хорошие годы удалось отложить немного денег, да если к тому же это такие деньги, которые и во времена марок кое-что значат. Царские бумажные ассигнации годятся сейчас разве что для розжига, но золотой рубль еще в цене. Хозяин Хюль- ескиви перед войной снес свои сбережения в городской банк — мол, пускай набегают проценты,— теперь, во времена марок, остался без всего. Он, Яагуп, никаким бумажкам не верил, пусть даже бумажным деньгам,— такое неверие в него вселил еще старый Элиас: тот собирал тоже лишь золотые и держал при себе, ни в одни банки не верил.
С приработком в новообразованном государстве стало неважно. Рыба дешевая, только угорь и лосось немного в цене. Придется, видно, покупать снасти на угря и отправляться к Сырве, в Ливский залив: в сентябре, говорят, он там водится. Поклоны от всех пааделайдцев, особенно от Лены, которая теперь живет в Кадака за можжевеловыми зарослями. Можжевельник у нас очень разросся.
Как же меня тянуло на Пааделайд, хотя тамошняя жизнь, судя по письму Яагупа, и захирела из-за того, что упал в цене камневозный промысел! В газете «Уус Ильм»
тоже ни одного доброго слова об Эстонии не было, зато новую власть в России хвалили почти в каждой газете. Джон Рид написал даже книгу «Десять дней, которые потрясли мир». Таавет Лыхмус радовался и говорил: «Поедем в Россию, там теперь делают историю!» И в Россию из Америки потянулись люди — советом и делом помогать строить новую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22