Поехали механики и мотористы, отправились крестьяне и рыбаки, люди сотен разных профессий уезжали сотнями. Из Соединенных Штатов и Канады. В большинстве еще в Америке объединялись в коммуны и отправлялись.
Газета «Уус Ильм» писала (я нашел в одном из старых номеров эти строчки, чтобы показать Фёбе, почему я в тот раз поехал в Россию): «Жизнь коммуны, во всей ее полноте,— это идеал рабочего класса! Здесь нет места гнетущему беспокойству о куске хлеба, об одежде и крыше над головой, нет безработицы, скуки, нет борьбы и вражды из- за частной собственности, там не кичатся богатством и не относятся с презрением к бедности, не тревожатся о воспитании и обучении детей, исчез страх перед старостью и болезнями, не лезут из кожи вон, чтобы отложить «на черный день» какие-то гроши, чем изводятся сейчас повсюду многие люди. Жизнь в коммуне сообща обсуждается и общими усилиями ведется, что всегда является как бы праздничным досугом. Свое хозяйство коммуна возводит на прочной основе и заботится о том, чтобы не было недостатка ни в одном нравственном увеселении и ни в каком образовательном совершенствовании. Коммуна возводит жилое здание, где каждый человек и каждая семья смогут пребывать в отдельных помещениях и пользоваться по хозяйственной надобности общественными залами и рабочими комнатами сколько душа пожелает. Коммуна заботится о том, чтобы пища была здоровой и одежда соответствующей и т. д.
Уже в нашей первой группе отправляется прекрасная во всех отношениях компания. Нет недостатка в жизнерадостной молодежи и в умудренных опытом взрослых людях, а также в маленьких и больших ребятишках, которые тянутся к жизни».
Так писала нью-йоркская газета «Уус Ильм» в пятницу 23 февраля 1923 года.
Мой тесть, Таавет Лыхмус, читая эти строки, потирал руки. Мы с отцом Тимму не столь восторгались, у нас еще
было в памяти, как лет двадцать назад тут на Рог1ипе-1е1- 1ег села на мель финская коммуна. В те годы, правда, вокруг финской коммуны бушевали капиталистические страсти — теперь в России у власти коммунисты. Одно лишь удивляло — что совершенно неимущего человека здесь в коммуну не принимали. Семья, которая пожелала стать членом эстонской сельскохозяйственной коммуны и выехать из Америки в Россию, должна была внести в кассу самое малое пятьсот долларов; на эти деньги приобретали тракторы и разные сельскохозяйственные машины, которых в России еще не было или имелось мало. У меня, у Марги и Любы (она вроде бы входила в нашу семью) эти деньги, конечно, были, водились они и у моего отца, человека одинокого, и у тестя с тещей, но, наверное, были и такие эстонцы, которые не могли внести полагающуюся сумму.
Марга была в восторге, так же как и ее отец. Я бы с куда большей радостью отправился на Пааделайд, не беда, что на вывозе камней уже не заработаешь, не голышом же ходят люди на Пааделайде и в Панкранна, поди, портному работа найдется. Барону Мааку платить ренту уже не надо. Эстония теперь самостоятельная республика, и даже если там пока живется неважно, как пишет газета «Уус Ильм», в дальнейшем, может, все образуется. Яагуп начнет зарабатывать на угрях, да и сейчас вроде бы сидит не без копейки или пенни. Ведь кое-кто из канадских и американских эстонцев возвращается домой. Конечно, есть и такие, кто едет, наоборот, сюда за лучшей долейт
Долго я колебался, прежде чем отправил пятьсот долларов организаторам коммуны. Марге загорелось ехать, и я не хотел отставать от нее. Колебался также мой отец, но и он отослал свои деньги в Нью-Йорк. Так вот и отправились вшестером: Таавет Лыхмус с женой, я, Марга, Люба и мой отец. Нелегко было покидать Рог1ипе-1е11ег и его обитателей, за долгие годы мы уже свыклись с этой жиз-?? нью, однако предстоящее манило. Сестра Наама с мужем не поехали и маленького Ээро не отдали. Они уже несколько лет растили его, он был Силье как брат и сам не хотел покидать ее. Силой увозить я не решился, ребенок маленький, да и Марга приходилась ему всего лишь мачехой. Наама — родная тетя — была и останется ему вместо матери. И правильно, что не взял. Парень оказался башковитым, Наама и ее муж, который доводился моему сыну
дядей по материнской линии, дали ему хорошее образование, и теперь Ээро — скажем, так его зовут — здесь на хорошем счету. А мы, шестеро эстонцев, распрощались со здешней землей и ее людьми, все возможное обратили в деньги или раздали близким и отправились теперь с запада на восток, по железной дороге в Нью-Йорк, где нас уже дожидались организаторы коммуны и часть коммунаров. Рахель и Беньямин, которые жили в Ванкувере, с нами не поехали. Беньямин собирался стать зятем владельца магазина готовой одежды, и смысла оставлять невесту и заделываться коммунаром у него не было. Теперь Беньямин — солидный торговец. Рахель умерла, скончались и Наама с мужем. Два года назад опустили в землю Лаури Андерсона; в своей жизни он больше имел дело с водой и рыбой, чем с землей. Ведь сказано, что из земли ты сотворен и в землю уйдешь. Человек не водное существо, хотя ловлей рыбы всю жизнь добывал свой хлеб насущный из воды.
Вместе с сотней других эстонских коммунаров и с сельскохозяйственными машинами мы погрузились в Нью-Йорке на пароход, который причаливал во многих европейских портах и, ссадив на берег других пассажиров, наконец-то доставил нас в Ригу.
Проплывая ночью мимо Сааремаа, как же мы с отцом вглядывались в мигающие маяки острова!.. Где-то рядом находился и Пааделайд со всеми его обитателями, с их радостями и заботами. И не было там уже барона Маака! Сааремаа стал уездом Эстонской республики, и хотя по описаниям газеты «Уус Ильм» жизнь в Эстонии была бедная, может, в дальнейшем она улучшится? Здесь живет брат Яагуп с семьей и тетя Яагупа Лена, которая выхаживала меня и благодаря которой я в юности снова обрел ноги... Лена теперь в Кадака, а не в Пихланука. Как там у нее со здоровьем — тоже ведь в годах? Вдруг и она согласилась бы уехать в Россию? Вот доберемся до места, надо будет ей написать... Рахель осталась в Америке, ни опасаться, ни ревновать теперь уже некого. Если бы пароход остановился возле Сааремаа и спустили на воду лодку и если бы спросили, кто хочет посетить остров, наверное, мы с отцом были бы в лодке первыми. Как знать, вернулись бы мы на пароход или нет? Только зачем ему останавливаться? И мы поплыли дальше в Ригу, откуда отправились в южную Россию, до выбранного для коммуны места.
Поначалу было трудно, и некоторые семьи вернулись в Америку. Мы же остались и пережили тернистые времена и годы подъема коммуны. Общий стол обязывал всех, по мере сил, одинаково трудиться, но выкладывались не все. А вот еду, одежду и жилье были скоры получать поровну. Случалось, ворчали, и трения были, от чего оказалось нелегко освободиться. Зато не произошло пожара и отчаянного предпринимательства, как у финнов в 1903 году на Рог1ипе-Ье11ег. Вот так коммуна и продержалась двенадцать лет. Потом пришли трудные времена. Часть самых понятливых и работящих коммунаров исчезла. Увезли и моего отца, и хроменькую Любу. Трудно было поверить, что отец мог быть шпионом и Люба тоже. За кем или зачем они шпионили? У них на это и времени-то не было, оба трудились не покладая рук, как и всю жизнь. Видно, разделили судьбу Анвельта, Пээгельмана, Корка и многих других людей разной национальности, которых потом, по слухам, реабилитировали. Никакие расспросы не помогали, да и боялся особо-то вникать, чтобы самому бесследно не сгинуть. Не хочу и теперь с тобой об этом говорить. Что происходило во время коллективизации в России, по-моему, правдивее всего описал Сергей Залыгин в повести «На Иртыше». Видишь, книга на полке, мне ее прислали с родины, да еще в переводе на эстонский. Мир настолько переполнен болью, злобой и кровью, что незачем ворошить память. Да и как бы ты смог описать мой долгий рассказ о тех временах? Лучше, чем Залыгин в своей книге, ты не сделаешь. Скажу только: тогда в России пришли к выводу, что коммуна себя не оправдывает, она преждевременна. Нашу коммуну тоже преобразовали в колхоз — в отношении тех, кто ломил изо всех сил, а также за лодырей надрывался, это, конечно, было оправдано. Но было ли правильно то, что моя Марга с двумя детьми ушла от меня к другому, на это я тебе и сейчас не отвечу. Я был всего лишь портной, к тому же робкий человек. Новый муж Марги оказался более мужественным... Как детей звали? А кому это нужно? Детские имена остались у них и поныне, глядишь, кто-нибудь, прочтя твои строки, станет еще копаться, мол, почему ваш кровный батюшка скрыл вас за вымышленными именами? Уход Марги с детьми к другому мужу причинил мне огромную боль, но теперь я с этим смирился, ее новый муж заботился о моих детях как о родных. И он обладал тогда большими возможностями, да и потом тоже.
Таавет Лыхмус стал в колхозе бригадиром, теперь он уже умер.
После ликвидации коммуны я вступил в портновскую артель и начал создавать новую семью. Некоторое время спокойно трудился. В сороковом году вернулся на Сааремаа. Но вскоре началась война и пришли немцы. Для меня, как человека, который приехал из России, наступили крутые времена. Но, прежде чем немцы успели прознать и схватить, мне удалось с двумя парнями, которые боялись гитлеровской мобилизации, сбежать в Швецию. Лодку раздобыл брат Яагуп, он же свел меня с мужиками. Сам Яагуп немецкой мобилизации не боялся, на этот счет у него имелись от врача какие-то бумаги. Лодка так и осталась в Швеции.
Там я находился в безопасности, однако после войны уехать в Канаду оказалось нелегко. Но ведь там оставались Наама, Лаури и мой сын Ээро. Они скинулись, заняли доллары у состоятельного Беньямина и выслали мне в Швецию. С их помощью я и вернулся. Сложили с Фёбе хлеба в один шкаф и так вот живем. Правительство Британской Колумбии выплачивает нам хорошую пенсию. Житейские бури бушуют в другом месте, у нас тут спокойно. И сами живем тихо, сколько нам этих дней отпущено...
Уже стемнело, и кропил грибной дождь. Камин прогорел, вскоре от огня остались одни угольки, которые быстро обратились в пепел. Аарон Кивиряхк почти ничего не рассказал мне о своей жизни в российской коммуне, даже не назвал ее, и я тоже не стал расспрашивать. Слишком много, как он сказал, сохранилось в мире злобы, боли и крови. Его охватил страх. Здесь, на Рог1ипе-1е11ег, правда, было спокойно, но радио каждое утро сообщало о том, как тут и там ведутся войны и убивают людей. Их всех когда-то рожали матери, кормили грудью и носили на руках. Аарону Кивиряхку особо бояться было нечего, он пребывал в основном среди четырех стен. Но он боялся за своих близких, которые были разбросаны по белу свету. И даже за меня, записавшего его историю.
На следующее утро Аарон Кивиряхк и за них перестал тревожиться — ночью он умер. Родившегося за морями- океанами, на маленьком островке Пааделайд, человека
похоронили в земли. И прах его должен был с этим смириться. Люди, посланные матерью-Землей на Луну и смотревшие оттуда на земной шар, даже не заметили двух небольших островков — «Пааделайда» и Ронипе- 1е11ег, для них вся Земля с ее заботами и материками, островами и островками была единственным своим островом, куда они хотели вернуться. Для них земной шар представлялся таким, какой он есть,— небесным телом среди миллиардов других подобных тел в беспредельной бесконечности Вселенной. И, наверное, было все равно, где опустили в землю гроб с прахом Аарона Кивиряхка.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Газета «Уус Ильм» писала (я нашел в одном из старых номеров эти строчки, чтобы показать Фёбе, почему я в тот раз поехал в Россию): «Жизнь коммуны, во всей ее полноте,— это идеал рабочего класса! Здесь нет места гнетущему беспокойству о куске хлеба, об одежде и крыше над головой, нет безработицы, скуки, нет борьбы и вражды из- за частной собственности, там не кичатся богатством и не относятся с презрением к бедности, не тревожатся о воспитании и обучении детей, исчез страх перед старостью и болезнями, не лезут из кожи вон, чтобы отложить «на черный день» какие-то гроши, чем изводятся сейчас повсюду многие люди. Жизнь в коммуне сообща обсуждается и общими усилиями ведется, что всегда является как бы праздничным досугом. Свое хозяйство коммуна возводит на прочной основе и заботится о том, чтобы не было недостатка ни в одном нравственном увеселении и ни в каком образовательном совершенствовании. Коммуна возводит жилое здание, где каждый человек и каждая семья смогут пребывать в отдельных помещениях и пользоваться по хозяйственной надобности общественными залами и рабочими комнатами сколько душа пожелает. Коммуна заботится о том, чтобы пища была здоровой и одежда соответствующей и т. д.
Уже в нашей первой группе отправляется прекрасная во всех отношениях компания. Нет недостатка в жизнерадостной молодежи и в умудренных опытом взрослых людях, а также в маленьких и больших ребятишках, которые тянутся к жизни».
Так писала нью-йоркская газета «Уус Ильм» в пятницу 23 февраля 1923 года.
Мой тесть, Таавет Лыхмус, читая эти строки, потирал руки. Мы с отцом Тимму не столь восторгались, у нас еще
было в памяти, как лет двадцать назад тут на Рог1ипе-1е1- 1ег села на мель финская коммуна. В те годы, правда, вокруг финской коммуны бушевали капиталистические страсти — теперь в России у власти коммунисты. Одно лишь удивляло — что совершенно неимущего человека здесь в коммуну не принимали. Семья, которая пожелала стать членом эстонской сельскохозяйственной коммуны и выехать из Америки в Россию, должна была внести в кассу самое малое пятьсот долларов; на эти деньги приобретали тракторы и разные сельскохозяйственные машины, которых в России еще не было или имелось мало. У меня, у Марги и Любы (она вроде бы входила в нашу семью) эти деньги, конечно, были, водились они и у моего отца, человека одинокого, и у тестя с тещей, но, наверное, были и такие эстонцы, которые не могли внести полагающуюся сумму.
Марга была в восторге, так же как и ее отец. Я бы с куда большей радостью отправился на Пааделайд, не беда, что на вывозе камней уже не заработаешь, не голышом же ходят люди на Пааделайде и в Панкранна, поди, портному работа найдется. Барону Мааку платить ренту уже не надо. Эстония теперь самостоятельная республика, и даже если там пока живется неважно, как пишет газета «Уус Ильм», в дальнейшем, может, все образуется. Яагуп начнет зарабатывать на угрях, да и сейчас вроде бы сидит не без копейки или пенни. Ведь кое-кто из канадских и американских эстонцев возвращается домой. Конечно, есть и такие, кто едет, наоборот, сюда за лучшей долейт
Долго я колебался, прежде чем отправил пятьсот долларов организаторам коммуны. Марге загорелось ехать, и я не хотел отставать от нее. Колебался также мой отец, но и он отослал свои деньги в Нью-Йорк. Так вот и отправились вшестером: Таавет Лыхмус с женой, я, Марга, Люба и мой отец. Нелегко было покидать Рог1ипе-1е11ег и его обитателей, за долгие годы мы уже свыклись с этой жиз-?? нью, однако предстоящее манило. Сестра Наама с мужем не поехали и маленького Ээро не отдали. Они уже несколько лет растили его, он был Силье как брат и сам не хотел покидать ее. Силой увозить я не решился, ребенок маленький, да и Марга приходилась ему всего лишь мачехой. Наама — родная тетя — была и останется ему вместо матери. И правильно, что не взял. Парень оказался башковитым, Наама и ее муж, который доводился моему сыну
дядей по материнской линии, дали ему хорошее образование, и теперь Ээро — скажем, так его зовут — здесь на хорошем счету. А мы, шестеро эстонцев, распрощались со здешней землей и ее людьми, все возможное обратили в деньги или раздали близким и отправились теперь с запада на восток, по железной дороге в Нью-Йорк, где нас уже дожидались организаторы коммуны и часть коммунаров. Рахель и Беньямин, которые жили в Ванкувере, с нами не поехали. Беньямин собирался стать зятем владельца магазина готовой одежды, и смысла оставлять невесту и заделываться коммунаром у него не было. Теперь Беньямин — солидный торговец. Рахель умерла, скончались и Наама с мужем. Два года назад опустили в землю Лаури Андерсона; в своей жизни он больше имел дело с водой и рыбой, чем с землей. Ведь сказано, что из земли ты сотворен и в землю уйдешь. Человек не водное существо, хотя ловлей рыбы всю жизнь добывал свой хлеб насущный из воды.
Вместе с сотней других эстонских коммунаров и с сельскохозяйственными машинами мы погрузились в Нью-Йорке на пароход, который причаливал во многих европейских портах и, ссадив на берег других пассажиров, наконец-то доставил нас в Ригу.
Проплывая ночью мимо Сааремаа, как же мы с отцом вглядывались в мигающие маяки острова!.. Где-то рядом находился и Пааделайд со всеми его обитателями, с их радостями и заботами. И не было там уже барона Маака! Сааремаа стал уездом Эстонской республики, и хотя по описаниям газеты «Уус Ильм» жизнь в Эстонии была бедная, может, в дальнейшем она улучшится? Здесь живет брат Яагуп с семьей и тетя Яагупа Лена, которая выхаживала меня и благодаря которой я в юности снова обрел ноги... Лена теперь в Кадака, а не в Пихланука. Как там у нее со здоровьем — тоже ведь в годах? Вдруг и она согласилась бы уехать в Россию? Вот доберемся до места, надо будет ей написать... Рахель осталась в Америке, ни опасаться, ни ревновать теперь уже некого. Если бы пароход остановился возле Сааремаа и спустили на воду лодку и если бы спросили, кто хочет посетить остров, наверное, мы с отцом были бы в лодке первыми. Как знать, вернулись бы мы на пароход или нет? Только зачем ему останавливаться? И мы поплыли дальше в Ригу, откуда отправились в южную Россию, до выбранного для коммуны места.
Поначалу было трудно, и некоторые семьи вернулись в Америку. Мы же остались и пережили тернистые времена и годы подъема коммуны. Общий стол обязывал всех, по мере сил, одинаково трудиться, но выкладывались не все. А вот еду, одежду и жилье были скоры получать поровну. Случалось, ворчали, и трения были, от чего оказалось нелегко освободиться. Зато не произошло пожара и отчаянного предпринимательства, как у финнов в 1903 году на Рог1ипе-Ье11ег. Вот так коммуна и продержалась двенадцать лет. Потом пришли трудные времена. Часть самых понятливых и работящих коммунаров исчезла. Увезли и моего отца, и хроменькую Любу. Трудно было поверить, что отец мог быть шпионом и Люба тоже. За кем или зачем они шпионили? У них на это и времени-то не было, оба трудились не покладая рук, как и всю жизнь. Видно, разделили судьбу Анвельта, Пээгельмана, Корка и многих других людей разной национальности, которых потом, по слухам, реабилитировали. Никакие расспросы не помогали, да и боялся особо-то вникать, чтобы самому бесследно не сгинуть. Не хочу и теперь с тобой об этом говорить. Что происходило во время коллективизации в России, по-моему, правдивее всего описал Сергей Залыгин в повести «На Иртыше». Видишь, книга на полке, мне ее прислали с родины, да еще в переводе на эстонский. Мир настолько переполнен болью, злобой и кровью, что незачем ворошить память. Да и как бы ты смог описать мой долгий рассказ о тех временах? Лучше, чем Залыгин в своей книге, ты не сделаешь. Скажу только: тогда в России пришли к выводу, что коммуна себя не оправдывает, она преждевременна. Нашу коммуну тоже преобразовали в колхоз — в отношении тех, кто ломил изо всех сил, а также за лодырей надрывался, это, конечно, было оправдано. Но было ли правильно то, что моя Марга с двумя детьми ушла от меня к другому, на это я тебе и сейчас не отвечу. Я был всего лишь портной, к тому же робкий человек. Новый муж Марги оказался более мужественным... Как детей звали? А кому это нужно? Детские имена остались у них и поныне, глядишь, кто-нибудь, прочтя твои строки, станет еще копаться, мол, почему ваш кровный батюшка скрыл вас за вымышленными именами? Уход Марги с детьми к другому мужу причинил мне огромную боль, но теперь я с этим смирился, ее новый муж заботился о моих детях как о родных. И он обладал тогда большими возможностями, да и потом тоже.
Таавет Лыхмус стал в колхозе бригадиром, теперь он уже умер.
После ликвидации коммуны я вступил в портновскую артель и начал создавать новую семью. Некоторое время спокойно трудился. В сороковом году вернулся на Сааремаа. Но вскоре началась война и пришли немцы. Для меня, как человека, который приехал из России, наступили крутые времена. Но, прежде чем немцы успели прознать и схватить, мне удалось с двумя парнями, которые боялись гитлеровской мобилизации, сбежать в Швецию. Лодку раздобыл брат Яагуп, он же свел меня с мужиками. Сам Яагуп немецкой мобилизации не боялся, на этот счет у него имелись от врача какие-то бумаги. Лодка так и осталась в Швеции.
Там я находился в безопасности, однако после войны уехать в Канаду оказалось нелегко. Но ведь там оставались Наама, Лаури и мой сын Ээро. Они скинулись, заняли доллары у состоятельного Беньямина и выслали мне в Швецию. С их помощью я и вернулся. Сложили с Фёбе хлеба в один шкаф и так вот живем. Правительство Британской Колумбии выплачивает нам хорошую пенсию. Житейские бури бушуют в другом месте, у нас тут спокойно. И сами живем тихо, сколько нам этих дней отпущено...
Уже стемнело, и кропил грибной дождь. Камин прогорел, вскоре от огня остались одни угольки, которые быстро обратились в пепел. Аарон Кивиряхк почти ничего не рассказал мне о своей жизни в российской коммуне, даже не назвал ее, и я тоже не стал расспрашивать. Слишком много, как он сказал, сохранилось в мире злобы, боли и крови. Его охватил страх. Здесь, на Рог1ипе-1е11ег, правда, было спокойно, но радио каждое утро сообщало о том, как тут и там ведутся войны и убивают людей. Их всех когда-то рожали матери, кормили грудью и носили на руках. Аарону Кивиряхку особо бояться было нечего, он пребывал в основном среди четырех стен. Но он боялся за своих близких, которые были разбросаны по белу свету. И даже за меня, записавшего его историю.
На следующее утро Аарон Кивиряхк и за них перестал тревожиться — ночью он умер. Родившегося за морями- океанами, на маленьком островке Пааделайд, человека
похоронили в земли. И прах его должен был с этим смириться. Люди, посланные матерью-Землей на Луну и смотревшие оттуда на земной шар, даже не заметили двух небольших островков — «Пааделайда» и Ронипе- 1е11ег, для них вся Земля с ее заботами и материками, островами и островками была единственным своим островом, куда они хотели вернуться. Для них земной шар представлялся таким, какой он есть,— небесным телом среди миллиардов других подобных тел в беспредельной бесконечности Вселенной. И, наверное, было все равно, где опустили в землю гроб с прахом Аарона Кивиряхка.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22