Но чтоб на чужих языках книгу читать, с этим никому из нас двоих не справиться. Времени нет, чтобы со словарем разбираться.
— А Библия есть?
— В каждой семье имеется. И у тебя дома тоже.
Когда приходила беда, отец становился разговорчивее.
Он вынул из комода возле полки Библию в толстом кожаном окладе и с застежками.
— Почему это некоторые псалмы у тебя в Священном писании жирным карандашом подчеркнуты?— спросил урядник.
— Чтобы лучше в памяти держались.
— А другие что, не должны держаться в памяти?
— Должны. Но все не запомнишь.
— Сам подчеркивал псалмы?
Отец хотел было спросить напрямик, в чем дело, к чему этот допрос, но так как урядник распахнул дверь в заднюю комнату (а один из кордонщиков немного понимал по- эстонски), то пришлось быть осторожным. И все же отец не верил, что урядник желает ему зла. И его умасливали, привозили кое-что из Риги, иногда из Швеции, такое, что впрямую не было контрабандой, но что здесь, в России, трудно было достать. До сих пор панкраннаский урядник вел дела так, что и волки были сыты, и овцы целы. Не всегда ему это удавалось, но думалось, что в глубине души он все же держится овец. Вот почему вместо ответа отец уставился на урядника.
— Значит, нельзя псалмы подчеркивать? Если, скажем, пастор в церкви этот псалом растолковал, а я, чтобы он дольше в памяти держался, его подчеркнул?
— Тогда так и говори. Слышали?— заговорил он по- русски и повернулся к кордонщикам.— Он был в церкви, слушал проповедь пастора, а потом дома подчеркнул псалом.
— Так точно, ваше...— отец хотел было добавить «высокородие», но кордонщики были рядовыми, и потому он буркнул окончание слова себе под нос.
Урядник занес отцово объяснение о подчеркивании библейских псалмов в протокол, дал отцу расписаться, а также обоим кордонщикам, что они присутствовали при допросе. Библию урядник оставил себе.
— У тебя же своя Библия дома! Что ты будешь тащить ее отсюда, с Пааделайда!— сказал Яагуп.
Урядник посмотрел на него исподлобья:
— Конечно, есть, только не исполосована. Я свою веру и Библию в чистоте держу.
— Из-за нескольких карандашных линий и наша не загрязнилась. Аарон, принеси резинку, ототрем Библию.
Мне все это показалось странным. Учитель не позволял подчеркивать что-либо в хрестоматии и арифметике, но ведь отец и не был школьником.
Сковорода перестала шипеть. Лена накрыла в задней комнате на пятерых стол, кроме урядника и двух кордонщиков тарелки были поставлены и отцу с Яагупом.
— Старого Элиаса, портного, сегодня утром взяли под стражу,— сказал урядник.
Лена колола сахарную головку. Сахарница, которую она держала в левой руке, грохнулась на пол и разлетелась на осколки.
Яагуп не буркнул, что разбилось на счастье. То, что сказал урядник, заставило и его задуматься.
— За что?— спросил Яагуп.
— Изменял Священное писание!
— Как же его можно изменить! Поди, Священное писание лежит в окладе!
— Не моя забота осуждать или оправдывать портного, это дело других. Мне было приказано арестовать его.
Лену это известие так потрясло, что осколки стекла и сахар все еще оставались вперемешку на полу. Наама принесла метлу и смела в кучу осколки. Лена вытащила из-под фартука носовой платок.
— Работа Высоцкого. Не терпел он Элиаса. А он и мухи не обидел.
— Чего там приплетать сюда муху! Все мы ей зло делали, иначе бы свет заполнился мухами, ни человеку, ни скоту не продохнуть,— сказал урядник.— Не тащи муху в Священное писание! Библия едина для всех, но из-за ее толкования велись войны, такие, что только держись!
— Какой там Элиас воин, с его иголкой и ниткой,— сказал Яагуп.
— А может, ты воин?
— Я в эти божьи дела не лезу, у меня своих забот по горло: с тюленями на льду, с его высокородием в полынье и с камнями в море...
— Нет, Яагуп духовными делами не занимается, не до этого,— испугался за него отец.— Будьте добры, отведайте того, что...— позвал он к столу. Отец прикусил язык, хотел было сказать: «отведайте того, что бог послал», но все было так странно, поди знай, можно ли сейчас упоминать имя божье. Правда, новый пастор Халлер выступает с кафедры, и каждое второе слово у него Иегова, бывает, и дьявола вспомнит, а вот Элиас крепко держался другого наказа, не позволял без надо бы божье имя трепать...
...Элиас взят под стражу за веру свою — или, может, неверие? Он нигде не говорил о Вейтлинге и его «Евангелии бедного грешника», только здесь, на Пааделайде... Элиас не тот пророк, который хочет обратить все народы в своих последователей... Он и на пааделайдцев махнул рукой, после того как отсюда ушла Рахель. «Жизнь идет своей дорогой!» — только и всего, что он сказал об уходе Рахель. Он не бросил в нее камнем и оправдывать не стал.
В последнее время бывал у нас редко, в свои еженедельные приходы на Пааделайд больше останавливался в доме учителя. Где сейчас Элиас — в Панкранна, в волостном правлении, или уже увезли в город? Наложили арест и на имущество, отобрали деньги? Правда, больших денег Элиас у себя не держал, отправлял в заграничный банк, говорил, что по крайней мере до тех пор можно здесь жить, пока разрешают отсылать в другие места деньги... Наведался уже урядник с кордонщиками к учителю или только собирается туда?
Все это проносилось в сознании отца, Яагупа и даже в моем. Но дело было настолько деликатным, что ни отец, ни Яагуп не решались на лишние расспросы.
— Ах, сегодня под стражей, завтра опять на свободе! Прозит!— сказал Яагуп, поднимая кружку.
Сам он пил по глоточку, а кордонщиков и урядника заставлял выпивать до дна. И тут, за столом, будто само собой, верховодил Яагуп.
Яагуп уставился на пивной кувшин, который он опорожнил в кружку урядника, и сказал:
— Не иссякла еще ячменная влага! Пойдем, отец, откроем в амбаре новый бочонок. Напор такой, что если одному цедить, то и рот, и глаза зальет.
Отец взял ведро, и было слышно, как их шаги удаляются к амбару. Урядник глянул на часы на стене, прислушался и стал пристально следить за Леной. Но уже вернулся Яагуп с ведром пива, на бровях и на вязанке пена.
— Ну и напор у пива, все равно что турок под султаном,— сказал Яагуп.— Один и не подходи, у другого сразу чтоб ведро наготове.
— Хозяин куда подевался?— спросил урядник.
— Старый человек, и ему своего нутряного напора не сдержать. Пошел туда, куда царь пешком ходит,— ответил Яагуп.
— Что он сказал?— спросил по-русски кордонщик, который знал только то, что кайзер на здешнем языке — это царь.
Урядник перевел слова Яагупа, тут же примирительно добавив, что здешние люди всегда говорят так, когда в доме чужие, к тому же за столом. Хотят повежливее сказать.
— У царя есть туалет,— пояснил кордонщик.— Не наше дело рассуждать, куда царь ходит.
Урядник пожал плечами. Может, это и было той последней каплей, той унцией, которая настолько перевесила чашу весов, что месяца через два урядника перевели из
Панкранна в другую, поменьше волость, хотя жалованье и осталось прежним. Но по служебной лестнице это было шагом назад и, в свою очередь, дурно повлияло на его последующую жизнь: излишне подружился с вином, и в конце концов его вообще освободили от должности. Но в тот раз, за столом у нас, он пил еще умеренно, и Яагупу приходилось его все время понуждать. Ему было важно, чтобы все трое посильнее захмелели и отец успел сбегать в школу и предупредить, чтобы учитель спрятал все книги Элиаса, хоть на пастбище в можжевельнике, где их ни урядник, ни пограничники не найдут.
Урядник все чаще зыркал на часы и просто так оглядывал комнату, чтобы кордонщики не заметили, что он смотрит на время, и тоже не стали бы сомневаться, что у хозяина занимает столько времени дело, на которое царь пешком ходит.
Наконец отец пришел, для вида оправляя в дверях штаны и пиджак.
— Ну, наконец-то,— сказал урядник.
— Что поделаешь, старая лодка, она и с кормы, и с носа течет. Чтоб законопатить, нужно время.
— Что он сказал?— спросил кордонщик.
Урядник ответил, что это трудно передать слово в слово, что он переведет только смысл. Что и сделал.
Второй пограничник, который знал немного по-эстонски, листал Библию, которую урядник вознамерился забрать как вещественное доказательство. Если бы там было что-то приписано, может, они и взяли бы ее с собой, но, кроме ровных, аккуратно проведенных под линейку карандашом линий на отдельных страницах, в Библии ничего не было.
Так у нас ничего и не забрали, и Библия осталась. Старого Элиаса, из-за которого явились на Пааделайд урядник и два пограничника, хотя и выпустили после двухнедельной отсидки из волостной каталажки, но больше ему не дозволялось проживать тут, возле границы, и вообще в Прибалтийском крае. В России он мог выбирать себе место любое — кроме Москвы и Петербурга. Элиас выбрал Псков. От Сааремаа он был за несколько сот верст, но все же ближе к Пааделайду, чем любой другой российский город или деревня.
Пааделайдцы, Пикеы и Ряхки, все, кто был на ногах, пришли в Панкранна проводить Элиаса.
— В чем же тебя винят?— спрашивали все.
— Об этом спросите барона фон Маака и нового пастора фон Халлера.
— Как же это мы пойдем у них спрашивать. А если и пошли бы, разве они скажут.
— Да уж не промолчат! Не могу я вам больше ничего сказать, кроме того, что новая метла метет чисто. А то еще обвинят, что затеял в поселке митинг.
— А чего в заграницу не уедешь, если тебе нельзя больше здесь оставаться?— спросили у него.
— Не разрешают. Надо было ехать, пока дозволяли. Но я ведь говорил, чтобы митинг не устраивать, ничего больше не спрашивайте. Врать не хочу, а говорить правду...— Элиас махнул рукой и отвернулся.
В свое время Элиас приехал в Панкранна, как барин, на почтовых, и уезжал сейчас отсюда по-барски, заказал себе перекладные. Книги, даже журналы мод у него отобрали, но швейная машинка и два кожаных чемодана все же остались. Он велел вознице все уложить. Встал возле коляски, в синем дорогом плаще, шляпе, в руках трость с серебряным набалдашником. Повернулся спиной, чтобы не показывать своих переживаний. Собравшись с духом, обернулся и сказал:
— Пусть дети подойдут! Этого им никто в вину не поставит.
Мы, молодые Пиксы и Ряхки, некоторые уже с пушком на губах, другие еще от горшка два вершка, сгрудились вокруг старого Элиаса. Он брал на руки малышей, старшим ерошил волосы, каждому ребенку из Пааделайда, кто стоял возле него, дал по десятирублевой золотой монете. И мы с Наамой получили по золотому. По тем временам это были большие, очень большие для ребенка деньги, и я не хотел их принимать, пытался вернуть обратно.
— Вот подрастешь и приедешь повидаться. На дорогу будет...— Но потом передумал:— Нет, не приезжай! Лучше купи себе книг!— Затем обернулся к взрослым, которые пришли проводить его: — Отыщите в книге господней и прочитайте!
Это и были его последние слова в Панкранна. Сел в коляску, кучер на козлах понукнул лошадь, и Элиас уехал, даже не оглянувшись. Думаю, что у него были слезы на глазах, он не хотел показаться слабым.
Элиаса провожали не только пааделайдцы. Пришли те, кто почитал его, были наверняка и доносчики. Ведь неспроста для своей следующей проповеди пастор Халлер взял те же слова из Библии, которые, покидая Панкранна,
произнес Элиас: «Отыщите в книге господней и прочитайте!»
Не называя имени Элиаса, пастор повторил их десятки раз. Сказал, что с той самой поры, когда благословенный слуга божий Гуттенберг открыл книгопечатание, издано множество книг, их что песчинок на морском берегу. «Очень многие из них как раз и есть такие, что должны, подобно песку, оставаться на берегу моря, потому что в них нет ничего полезного. Сущий вздор, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Но среди этого вздора попадается и такое, что может навредить человеческой душе и прельстить ее на дурную дорожку. Такой вредный вздор, к примеру, насочинил и отпечатал один неученый отпрыск бурмистра. А другой молодой человек подстрекает в своих сочинениях, которые претендуют на историчность, но в которых нет никакой правдивости, людей против церкви и господ. Истинному христианину легко распознать такой вздор. Уже сами названия, такие, как «Человек в черном плаще», «На дороге зла», «В суровый край», «Май- му» 1 и другие, показывают, что в этих сочинениях не может быть ничего живительного для души.
К несчастью, есть хитрецы, прямо-таки дьявольского умысла искажатели печатного слова, которые сами, правда, ничего не способны придумать, но зато надергивают из самого Священного писания слова и абзацы и с их помощью изменяют смысл Библии, поганят ради своих низких целей святой дух. Одним из таких был ублюдок падшей кухарки из Магдебурга портняжка Вейтлинг, который, толкуя преступно и произвольно Библию, пытался доказать, что супружеская измена не грех, что люди не должны работать ради хлеба насущного, а вольны бродить по свету, как бродил из одной страны в другую сам портняжка и подбивал против закона и порядка людей, за что и угодил за решетку, а напечатанные им непристойности были уничтожены. Другой портной, который долгие годы жил среди нас, тоже пытался по примеру магдебургского портного отравить чувства здешних людей, когда же его отсюда высылали, то последними словами его были: «Отыщите в книге господней и прочитайте!» Да, мы отыщем в книге господней, прочитаем Священное писание, но только не портняжьим способом. Теперь этот портной в России, где тамошние люди не понимают его язык, а он него, так что там он не сможет сеять греховное свое семя».
Едва ли Халлер вещал с кафедры именно так, как пересказывали его слова на Пааделайде или как я тебе их передаю сейчас, спустя семьдесят лет, на другом краю земли, только всем, кто слушал в тот день проповедь пастора, стало ясно, что сам Халлер был по крайней мере одним из тех, кто требовал выслать Элиаса в Россию.
После ухода Рахели Элиас в свои субботние появления на Пааделайде, как я уже говорил, чаще всего останавливался у учителя, к нам он наведывался редко, а теперь и вовсе исчез с горизонта. С горизонта, конечно, исчез, но только не из моего, десятилетнего парнишки, сознания, не из памяти моих родных да и всех пааделайдцев. Элиас не был Рахелью, которую я старался забыть. Но и Рахель не забывалась — я все время видел ее во сне, будто она все еще дома.
Зимой пастор Халлер самолично приезжал на Пааде- лайд проверять нашу школу. В санях, закутанный в шубы, с кучером на козлах, он приехал в окружную по отмели. Напрямик, через залив, после случая с Высоцким ни одно должностное лицо ехать не решалось, не говоря уже о пасторе. Спрашивал по Библии и катехизису, велел всем вместе и поодиночке петь хоралы, выпытывал у нас, школьников, что мы знаем про Элиаса, у кого он бывал чаще всего. Я испугался, что кто-нибудь скажет, что чаще всего Элиас бывал у нас, поэтому сам поднял руку.
— А почему у вас?— спросил пастор.
— Он наш родственник,— ответил я.
— Что он говорил? Что делал?
Я сказал, что он ходил к нам в баню и я тер ему спину.
— О Вейтлинге он тебе рассказывал?
Конечно, Элиас в нашем доме говорил и о Вейтлинге, знал я также и то, что врать — грех, но, набравшись храбрости и притворившись, будто впервые слышу такое имя, все же переспросил:
— О ком это, господин пастор?
— О Вейтлинге! Разве ты не слышал, как он рассказывал твоему отцу о немецком портном, который хотел переделать Библию?
— Иногда говорил, что ему приносили перелицевать, только он не брался. Не хотел ссориться с другими портными.
— Ты что, глухой? Я тебя спрашиваю о переделке Библии, а не о перекрое одежды. Садись! А еще кто-нибудь слышал имя Вейтлинга?
Конечно, слышали. И Наама, которая была на два года старше меня, слышала, но ни она, ни другие руки не подняли. И ничего выпытать у нас, у десятка пааделайдских мальчишек, пастор не смог, зато очень долго, до самого вечера, он пробыл у учителя. Но и там ненамного поумнел, учитель давно уже спрятал все сомнительные книги.
Пожалуй, единственное, чего добился пастор, выслав Элиаса в Россию, было то, что в свободные минуты люди начали изучать Библию. Но это пошло не на пользу Хал- леру. В Библии отыскалось много такого, о чем с кафедры пастор не вещал, а если и говорил, то так, чтобы выгадали мызники и царь. Когда старый Элиас жил еще в Панкранна, он себе истинных последователей на Пааделайде не нашел, рассказы о магдебургском портном и его «Евангелии бедного грешника», правда, выслушивали, но к сердцу не принимали, как хотел того Элиас. Теперь, когда его здесь не было, у людей изменилось отношение к его словам, их стали вспоминать и думать о них всерьез. «Отыщите в книге господней и прочитайте!» — сказал, уезжая, Элиас, а Халлер в своей проповеди вспомнил и пытался высмеять. Раньше я и в руки не хотел брать толстую Библию, мне вполне хватало школьных «Библейских историй», которые мы должны были учить, теперь же я взялся выискивать в Библии те места, что подчеркнул по наущению Элиаса отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— А Библия есть?
— В каждой семье имеется. И у тебя дома тоже.
Когда приходила беда, отец становился разговорчивее.
Он вынул из комода возле полки Библию в толстом кожаном окладе и с застежками.
— Почему это некоторые псалмы у тебя в Священном писании жирным карандашом подчеркнуты?— спросил урядник.
— Чтобы лучше в памяти держались.
— А другие что, не должны держаться в памяти?
— Должны. Но все не запомнишь.
— Сам подчеркивал псалмы?
Отец хотел было спросить напрямик, в чем дело, к чему этот допрос, но так как урядник распахнул дверь в заднюю комнату (а один из кордонщиков немного понимал по- эстонски), то пришлось быть осторожным. И все же отец не верил, что урядник желает ему зла. И его умасливали, привозили кое-что из Риги, иногда из Швеции, такое, что впрямую не было контрабандой, но что здесь, в России, трудно было достать. До сих пор панкраннаский урядник вел дела так, что и волки были сыты, и овцы целы. Не всегда ему это удавалось, но думалось, что в глубине души он все же держится овец. Вот почему вместо ответа отец уставился на урядника.
— Значит, нельзя псалмы подчеркивать? Если, скажем, пастор в церкви этот псалом растолковал, а я, чтобы он дольше в памяти держался, его подчеркнул?
— Тогда так и говори. Слышали?— заговорил он по- русски и повернулся к кордонщикам.— Он был в церкви, слушал проповедь пастора, а потом дома подчеркнул псалом.
— Так точно, ваше...— отец хотел было добавить «высокородие», но кордонщики были рядовыми, и потому он буркнул окончание слова себе под нос.
Урядник занес отцово объяснение о подчеркивании библейских псалмов в протокол, дал отцу расписаться, а также обоим кордонщикам, что они присутствовали при допросе. Библию урядник оставил себе.
— У тебя же своя Библия дома! Что ты будешь тащить ее отсюда, с Пааделайда!— сказал Яагуп.
Урядник посмотрел на него исподлобья:
— Конечно, есть, только не исполосована. Я свою веру и Библию в чистоте держу.
— Из-за нескольких карандашных линий и наша не загрязнилась. Аарон, принеси резинку, ототрем Библию.
Мне все это показалось странным. Учитель не позволял подчеркивать что-либо в хрестоматии и арифметике, но ведь отец и не был школьником.
Сковорода перестала шипеть. Лена накрыла в задней комнате на пятерых стол, кроме урядника и двух кордонщиков тарелки были поставлены и отцу с Яагупом.
— Старого Элиаса, портного, сегодня утром взяли под стражу,— сказал урядник.
Лена колола сахарную головку. Сахарница, которую она держала в левой руке, грохнулась на пол и разлетелась на осколки.
Яагуп не буркнул, что разбилось на счастье. То, что сказал урядник, заставило и его задуматься.
— За что?— спросил Яагуп.
— Изменял Священное писание!
— Как же его можно изменить! Поди, Священное писание лежит в окладе!
— Не моя забота осуждать или оправдывать портного, это дело других. Мне было приказано арестовать его.
Лену это известие так потрясло, что осколки стекла и сахар все еще оставались вперемешку на полу. Наама принесла метлу и смела в кучу осколки. Лена вытащила из-под фартука носовой платок.
— Работа Высоцкого. Не терпел он Элиаса. А он и мухи не обидел.
— Чего там приплетать сюда муху! Все мы ей зло делали, иначе бы свет заполнился мухами, ни человеку, ни скоту не продохнуть,— сказал урядник.— Не тащи муху в Священное писание! Библия едина для всех, но из-за ее толкования велись войны, такие, что только держись!
— Какой там Элиас воин, с его иголкой и ниткой,— сказал Яагуп.
— А может, ты воин?
— Я в эти божьи дела не лезу, у меня своих забот по горло: с тюленями на льду, с его высокородием в полынье и с камнями в море...
— Нет, Яагуп духовными делами не занимается, не до этого,— испугался за него отец.— Будьте добры, отведайте того, что...— позвал он к столу. Отец прикусил язык, хотел было сказать: «отведайте того, что бог послал», но все было так странно, поди знай, можно ли сейчас упоминать имя божье. Правда, новый пастор Халлер выступает с кафедры, и каждое второе слово у него Иегова, бывает, и дьявола вспомнит, а вот Элиас крепко держался другого наказа, не позволял без надо бы божье имя трепать...
...Элиас взят под стражу за веру свою — или, может, неверие? Он нигде не говорил о Вейтлинге и его «Евангелии бедного грешника», только здесь, на Пааделайде... Элиас не тот пророк, который хочет обратить все народы в своих последователей... Он и на пааделайдцев махнул рукой, после того как отсюда ушла Рахель. «Жизнь идет своей дорогой!» — только и всего, что он сказал об уходе Рахель. Он не бросил в нее камнем и оправдывать не стал.
В последнее время бывал у нас редко, в свои еженедельные приходы на Пааделайд больше останавливался в доме учителя. Где сейчас Элиас — в Панкранна, в волостном правлении, или уже увезли в город? Наложили арест и на имущество, отобрали деньги? Правда, больших денег Элиас у себя не держал, отправлял в заграничный банк, говорил, что по крайней мере до тех пор можно здесь жить, пока разрешают отсылать в другие места деньги... Наведался уже урядник с кордонщиками к учителю или только собирается туда?
Все это проносилось в сознании отца, Яагупа и даже в моем. Но дело было настолько деликатным, что ни отец, ни Яагуп не решались на лишние расспросы.
— Ах, сегодня под стражей, завтра опять на свободе! Прозит!— сказал Яагуп, поднимая кружку.
Сам он пил по глоточку, а кордонщиков и урядника заставлял выпивать до дна. И тут, за столом, будто само собой, верховодил Яагуп.
Яагуп уставился на пивной кувшин, который он опорожнил в кружку урядника, и сказал:
— Не иссякла еще ячменная влага! Пойдем, отец, откроем в амбаре новый бочонок. Напор такой, что если одному цедить, то и рот, и глаза зальет.
Отец взял ведро, и было слышно, как их шаги удаляются к амбару. Урядник глянул на часы на стене, прислушался и стал пристально следить за Леной. Но уже вернулся Яагуп с ведром пива, на бровях и на вязанке пена.
— Ну и напор у пива, все равно что турок под султаном,— сказал Яагуп.— Один и не подходи, у другого сразу чтоб ведро наготове.
— Хозяин куда подевался?— спросил урядник.
— Старый человек, и ему своего нутряного напора не сдержать. Пошел туда, куда царь пешком ходит,— ответил Яагуп.
— Что он сказал?— спросил по-русски кордонщик, который знал только то, что кайзер на здешнем языке — это царь.
Урядник перевел слова Яагупа, тут же примирительно добавив, что здешние люди всегда говорят так, когда в доме чужие, к тому же за столом. Хотят повежливее сказать.
— У царя есть туалет,— пояснил кордонщик.— Не наше дело рассуждать, куда царь ходит.
Урядник пожал плечами. Может, это и было той последней каплей, той унцией, которая настолько перевесила чашу весов, что месяца через два урядника перевели из
Панкранна в другую, поменьше волость, хотя жалованье и осталось прежним. Но по служебной лестнице это было шагом назад и, в свою очередь, дурно повлияло на его последующую жизнь: излишне подружился с вином, и в конце концов его вообще освободили от должности. Но в тот раз, за столом у нас, он пил еще умеренно, и Яагупу приходилось его все время понуждать. Ему было важно, чтобы все трое посильнее захмелели и отец успел сбегать в школу и предупредить, чтобы учитель спрятал все книги Элиаса, хоть на пастбище в можжевельнике, где их ни урядник, ни пограничники не найдут.
Урядник все чаще зыркал на часы и просто так оглядывал комнату, чтобы кордонщики не заметили, что он смотрит на время, и тоже не стали бы сомневаться, что у хозяина занимает столько времени дело, на которое царь пешком ходит.
Наконец отец пришел, для вида оправляя в дверях штаны и пиджак.
— Ну, наконец-то,— сказал урядник.
— Что поделаешь, старая лодка, она и с кормы, и с носа течет. Чтоб законопатить, нужно время.
— Что он сказал?— спросил кордонщик.
Урядник ответил, что это трудно передать слово в слово, что он переведет только смысл. Что и сделал.
Второй пограничник, который знал немного по-эстонски, листал Библию, которую урядник вознамерился забрать как вещественное доказательство. Если бы там было что-то приписано, может, они и взяли бы ее с собой, но, кроме ровных, аккуратно проведенных под линейку карандашом линий на отдельных страницах, в Библии ничего не было.
Так у нас ничего и не забрали, и Библия осталась. Старого Элиаса, из-за которого явились на Пааделайд урядник и два пограничника, хотя и выпустили после двухнедельной отсидки из волостной каталажки, но больше ему не дозволялось проживать тут, возле границы, и вообще в Прибалтийском крае. В России он мог выбирать себе место любое — кроме Москвы и Петербурга. Элиас выбрал Псков. От Сааремаа он был за несколько сот верст, но все же ближе к Пааделайду, чем любой другой российский город или деревня.
Пааделайдцы, Пикеы и Ряхки, все, кто был на ногах, пришли в Панкранна проводить Элиаса.
— В чем же тебя винят?— спрашивали все.
— Об этом спросите барона фон Маака и нового пастора фон Халлера.
— Как же это мы пойдем у них спрашивать. А если и пошли бы, разве они скажут.
— Да уж не промолчат! Не могу я вам больше ничего сказать, кроме того, что новая метла метет чисто. А то еще обвинят, что затеял в поселке митинг.
— А чего в заграницу не уедешь, если тебе нельзя больше здесь оставаться?— спросили у него.
— Не разрешают. Надо было ехать, пока дозволяли. Но я ведь говорил, чтобы митинг не устраивать, ничего больше не спрашивайте. Врать не хочу, а говорить правду...— Элиас махнул рукой и отвернулся.
В свое время Элиас приехал в Панкранна, как барин, на почтовых, и уезжал сейчас отсюда по-барски, заказал себе перекладные. Книги, даже журналы мод у него отобрали, но швейная машинка и два кожаных чемодана все же остались. Он велел вознице все уложить. Встал возле коляски, в синем дорогом плаще, шляпе, в руках трость с серебряным набалдашником. Повернулся спиной, чтобы не показывать своих переживаний. Собравшись с духом, обернулся и сказал:
— Пусть дети подойдут! Этого им никто в вину не поставит.
Мы, молодые Пиксы и Ряхки, некоторые уже с пушком на губах, другие еще от горшка два вершка, сгрудились вокруг старого Элиаса. Он брал на руки малышей, старшим ерошил волосы, каждому ребенку из Пааделайда, кто стоял возле него, дал по десятирублевой золотой монете. И мы с Наамой получили по золотому. По тем временам это были большие, очень большие для ребенка деньги, и я не хотел их принимать, пытался вернуть обратно.
— Вот подрастешь и приедешь повидаться. На дорогу будет...— Но потом передумал:— Нет, не приезжай! Лучше купи себе книг!— Затем обернулся к взрослым, которые пришли проводить его: — Отыщите в книге господней и прочитайте!
Это и были его последние слова в Панкранна. Сел в коляску, кучер на козлах понукнул лошадь, и Элиас уехал, даже не оглянувшись. Думаю, что у него были слезы на глазах, он не хотел показаться слабым.
Элиаса провожали не только пааделайдцы. Пришли те, кто почитал его, были наверняка и доносчики. Ведь неспроста для своей следующей проповеди пастор Халлер взял те же слова из Библии, которые, покидая Панкранна,
произнес Элиас: «Отыщите в книге господней и прочитайте!»
Не называя имени Элиаса, пастор повторил их десятки раз. Сказал, что с той самой поры, когда благословенный слуга божий Гуттенберг открыл книгопечатание, издано множество книг, их что песчинок на морском берегу. «Очень многие из них как раз и есть такие, что должны, подобно песку, оставаться на берегу моря, потому что в них нет ничего полезного. Сущий вздор, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Но среди этого вздора попадается и такое, что может навредить человеческой душе и прельстить ее на дурную дорожку. Такой вредный вздор, к примеру, насочинил и отпечатал один неученый отпрыск бурмистра. А другой молодой человек подстрекает в своих сочинениях, которые претендуют на историчность, но в которых нет никакой правдивости, людей против церкви и господ. Истинному христианину легко распознать такой вздор. Уже сами названия, такие, как «Человек в черном плаще», «На дороге зла», «В суровый край», «Май- му» 1 и другие, показывают, что в этих сочинениях не может быть ничего живительного для души.
К несчастью, есть хитрецы, прямо-таки дьявольского умысла искажатели печатного слова, которые сами, правда, ничего не способны придумать, но зато надергивают из самого Священного писания слова и абзацы и с их помощью изменяют смысл Библии, поганят ради своих низких целей святой дух. Одним из таких был ублюдок падшей кухарки из Магдебурга портняжка Вейтлинг, который, толкуя преступно и произвольно Библию, пытался доказать, что супружеская измена не грех, что люди не должны работать ради хлеба насущного, а вольны бродить по свету, как бродил из одной страны в другую сам портняжка и подбивал против закона и порядка людей, за что и угодил за решетку, а напечатанные им непристойности были уничтожены. Другой портной, который долгие годы жил среди нас, тоже пытался по примеру магдебургского портного отравить чувства здешних людей, когда же его отсюда высылали, то последними словами его были: «Отыщите в книге господней и прочитайте!» Да, мы отыщем в книге господней, прочитаем Священное писание, но только не портняжьим способом. Теперь этот портной в России, где тамошние люди не понимают его язык, а он него, так что там он не сможет сеять греховное свое семя».
Едва ли Халлер вещал с кафедры именно так, как пересказывали его слова на Пааделайде или как я тебе их передаю сейчас, спустя семьдесят лет, на другом краю земли, только всем, кто слушал в тот день проповедь пастора, стало ясно, что сам Халлер был по крайней мере одним из тех, кто требовал выслать Элиаса в Россию.
После ухода Рахели Элиас в свои субботние появления на Пааделайде, как я уже говорил, чаще всего останавливался у учителя, к нам он наведывался редко, а теперь и вовсе исчез с горизонта. С горизонта, конечно, исчез, но только не из моего, десятилетнего парнишки, сознания, не из памяти моих родных да и всех пааделайдцев. Элиас не был Рахелью, которую я старался забыть. Но и Рахель не забывалась — я все время видел ее во сне, будто она все еще дома.
Зимой пастор Халлер самолично приезжал на Пааде- лайд проверять нашу школу. В санях, закутанный в шубы, с кучером на козлах, он приехал в окружную по отмели. Напрямик, через залив, после случая с Высоцким ни одно должностное лицо ехать не решалось, не говоря уже о пасторе. Спрашивал по Библии и катехизису, велел всем вместе и поодиночке петь хоралы, выпытывал у нас, школьников, что мы знаем про Элиаса, у кого он бывал чаще всего. Я испугался, что кто-нибудь скажет, что чаще всего Элиас бывал у нас, поэтому сам поднял руку.
— А почему у вас?— спросил пастор.
— Он наш родственник,— ответил я.
— Что он говорил? Что делал?
Я сказал, что он ходил к нам в баню и я тер ему спину.
— О Вейтлинге он тебе рассказывал?
Конечно, Элиас в нашем доме говорил и о Вейтлинге, знал я также и то, что врать — грех, но, набравшись храбрости и притворившись, будто впервые слышу такое имя, все же переспросил:
— О ком это, господин пастор?
— О Вейтлинге! Разве ты не слышал, как он рассказывал твоему отцу о немецком портном, который хотел переделать Библию?
— Иногда говорил, что ему приносили перелицевать, только он не брался. Не хотел ссориться с другими портными.
— Ты что, глухой? Я тебя спрашиваю о переделке Библии, а не о перекрое одежды. Садись! А еще кто-нибудь слышал имя Вейтлинга?
Конечно, слышали. И Наама, которая была на два года старше меня, слышала, но ни она, ни другие руки не подняли. И ничего выпытать у нас, у десятка пааделайдских мальчишек, пастор не смог, зато очень долго, до самого вечера, он пробыл у учителя. Но и там ненамного поумнел, учитель давно уже спрятал все сомнительные книги.
Пожалуй, единственное, чего добился пастор, выслав Элиаса в Россию, было то, что в свободные минуты люди начали изучать Библию. Но это пошло не на пользу Хал- леру. В Библии отыскалось много такого, о чем с кафедры пастор не вещал, а если и говорил, то так, чтобы выгадали мызники и царь. Когда старый Элиас жил еще в Панкранна, он себе истинных последователей на Пааделайде не нашел, рассказы о магдебургском портном и его «Евангелии бедного грешника», правда, выслушивали, но к сердцу не принимали, как хотел того Элиас. Теперь, когда его здесь не было, у людей изменилось отношение к его словам, их стали вспоминать и думать о них всерьез. «Отыщите в книге господней и прочитайте!» — сказал, уезжая, Элиас, а Халлер в своей проповеди вспомнил и пытался высмеять. Раньше я и в руки не хотел брать толстую Библию, мне вполне хватало школьных «Библейских историй», которые мы должны были учить, теперь же я взялся выискивать в Библии те места, что подчеркнул по наущению Элиаса отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22