Месяц, полосами светящийся в окно, выхватывает кровать матери, пустую и жуткую. Они не осмеливаются оставаться в доме на ночь, берут постельное белье и взбираются на чердак амбара. Усталость подавляет отчаяние, и хотя Вальди снова начинает свою жалобную песнь и море как будто шумит сильнее, сон смыкает глаза. Но Вальди не знает покоя, она задирает нос к луне и воет, воет.
Ранним утром на следующий день матушка Нээме снова приходит доить коров. Если на людей падет кара небесная за их грехи, виноваты ли в чем-то животные, почему должны страдать и они?
До сих пор от матери нет ни весточки.
Деревенские, идя дорогой мимо Мяннику, к берегу, все будто воды в рот набрали при виде парнишек. Да, они вроде слышали, что их мать в Ватку, но ее ведь взяли туда только для осмотра. Но и сами говорящие не верят этому слову—«осмотр», «обследование», почти не верят ему и братья из Мяннику.
И все же в них еще теплится надежда.
Она остывает и гаснет утром в среду, когда на море тарахтит моторка, тянущая за собой пустую, скачущую, будто щенок, рыбацкую лодку. Моторка везет на Весилоо врачей из Хары и из Ватку, сестру милосердия и полицейского офицера, констебля, из Хары. Когда все вчетвером, предводительство констеблем, они направляются через деревню к усадебке Мяннйку, братьями овладевает ужас, они страшатся, что их заберут и отправят в Ватку. Они убегают из дома в сосняк, а когда за ними приходят и туда, мальчишки припускаются к морю через можжевельниковую поросль. И вот впереди море, и им уже некуда скрываться. «Мы не прокаженные, мы не прокаженные!»— кричат они констеблю, который как представитель закона следует за ними первый.
За констеблем идут два врача, сестра милосердия и, отставая на несколько десятков шагов, целая толпа деревенских. Крики мольбы, издаваемые братьями, действуют на людей, у многих слезы набегают на глаза, лица врачей становятся строже, печальнее. Оба врача пытаются успокоить парнишек, мол, и мать у них скоро поправится и вернется домой. Но ребята уже не верят ничему и никому, они прямо в одежде лезут в море. Берег в этом месте обрывистый, вскоре под ногами Пауля и Яана пропадает дно, и они плывут к отмели Урвераху, до которой отсюда полкилометра. Словно два тюленьих детеныша, они порой поднимают голову и оглядываются.
— Утонут! Они утонут!— слышатся голоса с берега.
Констебль ступает по воде вслед за ними, пока вода не доходит ему до груди, он, видимо, не уверен, что сможет далеко плыть, и возвращается на берег. Вблизи нет ни одной лодки — все лодки на приколе у нижней бухты. И пока на берегу ходят туда-сюда, кричат братьям, уговаривая их, машут рукой, ноги Яана касаются дна отмели.
На отмели Урвераху нет ни деревца, ни куста, только громадные камни. Дрожа от усталости, парни прячутся под один из таких утесов, поглядывая из-за него на берег Весилоо. Констебль, врачи и деревенские совещаются между собой — ветер от Урвераху, голоса не доносятся,— все расходятся. Боятся, наверное, что ребята, убегая с Урвераху, могут утонуть в море, и решают пока оставить их в покое.
А братья в самом деле бегут с Урвераху на отмель Някираху. Море между двумя этими банками не столь глубокое, как от Весилоо до Урвераху. И все же, переплывая пролив, Паулю, он помоложе и послабее брата, пришлось позвать его на помощь. Наконец оба находят под можжевельниками прибежище от своих преследователей и от ветра, и под теплым полуденным солнцем их одежда подсыхает.
Някираху на сегодня так и остается их прибежищем. Возвращаться они не решаются, идти дальше не могут — впереди нет больше ни острова, ни банок, только открытое глубокое море. Солнце, правда, сушит одежду, но братья голодны, есть нечего, разве что ягоды с кустов. Яйца морские птицы уже не высиживают, в гнездах вылупились птенцы.
Безнадежность и усталость все сильнее охватывают братьев. И перед зарею следующего дня их, сонных, настигает здесь констебль; бежать они и не пытаются. Их усаживают в лодку дядюшки Нээме, и вскоре после восхода солнца парнишки оказываются в Харе, под охраной констебля.
Вечером, все еще в сопровождении констебля, их отвозят на Весилоо. Теперь представитель власти уже не боится, что они убегут от него: врачи признали их здоровыми; им придется только время от времени ходить к врачу на осмотр, но о жизни их нужно позаботиться. Жилой дом, мебель, и одежда, и прочий скарб были подвергнуты дезинфекции. И никто из братьев еще не может стать хозяином усадебки Мяннику. Государственный, волостной и церковный налоги должны быть уплачены в срок, придется найти человека, который поручился бы за их уплату. Законная наследница Мяннику — вдова Михкеля Лайда — Лээна Лайд больна проказой, сейчас она в Ватку и, пожалуй, так и останется там, на нее уже нельзя возлагать обязанности налогоплательщика, она уже лишена гражданских прав и обязанностей. А хуторок Мяннику существует.
Много пришлось констеблю убеждать и доказывать, прежде чем Лаэс из Нээме пообещал взять временно под свой присмотр хуторок Мяннику. Все жалели Лээну и ее сыновей и были согласны выплатить за них налоги, готовы были собрать деньги для мальчишек, но никто не хотел общаться с семьей Мяннику, на это констебль надеяться не мог. Разве что Лаэс и Анна из Нээме, ведь и в их семье однажды, как вспоминают старики, была такая же напасть.
Лээну день ото дня все больше одолевает в Ватку проказа, ухудшается и ее душевное состояние.
Она в отчаянии призывает господа бога спасти ее и сыновей. Когда же бог не является и Лээна начинает думать, что вдоволь взывала к нему, чтобы он внял ее мольбам, она гневается на бога и произносит его имя вместе с бранными словами.
Но ничто не может смягчить душу господа — ни молитвы, ни просьбы, ни ругань и ни угрозы. В конце концов матушка Мяннйку считает, что уже утонула в болоте — не в море, а именно в болоте,— считает себя уже мертвой и отказывается принимать пищу.
Она худеет, на лице и на всем теле ее выступает все больше пятен, в глазах ее отражается постоянный страх.
Прожив в таком состоянии два-три месяца в Ватку, в один дождливый и холодный октябрьский день она уходит в лес, где ее находят больные полумертвую от долгого голодания и холода. Костлявая, с ввалившимися от болезни глазами, матушка Мяннйку угасает в колонии прокаженных, в Ватку.
О смерти ее сообщают Лаэсу из Нээме, который в день похорон Лээны берет с собой сыновей покойной и отправляется в Ватку.
Густой туман, которого так боялась, пребывая в душевном отчаянии, Лээна, окутывает, как необозримо громадный саван, и землю, и море, и лес. Он такой непроглядный, этот туман, что Лаэс из боязни заблудиться не берется плыть по морю к берегу Хары, а берет курс вдоль гряды островов, мимо отмели Рахумаа к лодочной пристани Лайсти, где вместе с парнишками привязывает лодку. Отсюда же, через прибрежные леса, до деревни Палунымме три километра. Далее, до Ватку, еще десять.
Тихо гребут они в тумане, тихо, один за другим, ступают по земле.
И когда им случается кого-то встретить по дороге и их спрашивают, куда и зачем идут, Лаэс отвечает медлительно, низким басом помора, и в голосе его звучит скорбная суровость.
Спросивший вздыхает и обычно говорит: «Да, что еще оставалось вашей матери, бедняжке. Слава богу, что он призвал ее к себе».
Потом он жалеет бедняжек братьев, а сам с опаской приглядывается, нет ли и у них каких-нибудь следов болезни. И когда сострадатель попадается любвеобильный и двуличный, он даже пускает слезу. И даже когда дает понять, что разговор окончен, произносит имя Христа и самого Саваофа. Вскоре и он, и Лаэс с ребятами скрываются в тумане, и только по звуку шагов можно предположить, как далеко сейчас недавний встречный.
Вскоре после деревни Палунымме начинается большой Ваткуский лес, где встретишь и болота, и трясины, однако на буграх хороший вековой лес, весь седой сейчас от тумана. От легкого дуновения на узкую дорогу с сосен и елей срываются капли. Здесь шагают, спеша на похороны, трое наших знакомых.
С кажущейся медлительностью широко вышагивает Лаэс из Нээме, в высоких болотных сапогах, в красном шарфе вокруг шеи; серое пальто болтается на его длинном сухощавом туловище. За ним, на шаг-другой отставая, в пестрых фуражках и толстых синих полупальто, плетутся братья. Очень многое изменилось в жизни братьев с того дня, когда врач из Хары послал их мать в Ватку. Если сейчас оглянуться назад, можно сказать, что до этого они жили будто на какой-то высокой горе, где много веселья и солнца, сейчас же — как бы в глубокой пропасти.
Яану, правда, все равно не надо в эту осень ходить в гимназию — весной он закончил обязательную начальную школу, шестой класс. После приезда констебля в Весилоо соседи из Нээме взяли на себя хлопоты об усадебке Мяннику, и у Яана было твердое намерение поступить на корабль, он даже пытался этой осенью устроиться на один парусник юнгой. Но юнга был не нужен — корабли стояли в затоне, тут же у Весилоо, в заливе Хара. И хотя иные корабли и отправлялись в плаванье, его не захотели взять в команду вроде бы намеренно. «Молод, да и...»; что означало это «да и», ему не сказали. Яану было ясно и без слов.
Так что Яан сейчас пока дома, помогает семье Нээме в хлопотах и трудах, работает и у себя на участке. Ест в Нээме, а спит в Мяннику, нельзя же оставлять дом без присмотра.
Пауль этот год ходит в последний, шестой класс, в Харе. Из-за смерти матери его отпустили на несколько дней из школы, он приплыл вчера с почтовой лодкой.
Первые две школьные недели Пауль в эту осень жил в Харе на квартире, у самой старшей дочери Лаэса и Анны Нээме, чей муж держит в Харе сапожную мастерскую. Там же, конечно, живут и младшие дети Нээме — Альма, Лида и Оскар. Альма учится в пятом, Лида в четвертом и Оскар во втором классе. Вначале сапожник, то ли по доброте, то ли под воздействием жены своей, нашел в своем доме уголок и для Пауля, но спустя две недели сапожник пошел посоветоваться к звонарю Прийту и супруге его Маали. Не возьмет ли Прийт Пауля на квартиру и на этот год?.. Они- то сами ничего не боятся, но — люди... Работы стало меньше, все стали носить свою обувку на починку другому сапожнику, так что дело идет худо, хоть клади зубы на пол
ку. Так изливал он свою душу перед Прийтом и особенно перед Маали. И никто не гнал Пауля из дома сапожника, Маали пришла сама — позвала его жить у себя. Им с Притом, двум старичкам, дескать, скучно жить без Пауля, привыкли к нему.
Но Пауль и сам понимал, в чем дело, и вот он снова живет у Прийта и Маали.
Лаэс же из Нээме считает, что болезнь эта вовсе не так прилипчива и заразна, как боятся люди. Так это или иначе, но жизнь Пауля в школе сейчас столь же горестная, как и Сальме Юласе. Отец Арнольда Падрика страдает падучей, но никто не сторонится Арно. Мать Линды Кадакас в сумасшедшем доме, но никто не избегает ее. Мать Рудольфа Ныулика чахоточная, две сестры Рууди уже умерли от туберкулеза — никто не отказывается водить хоровод, когда со всеми вместе играет и он. А Пауль и близко не подходит к хороводу, он знает заранее, как будет — словно сама собой выскользнет из его ладони рука однокашника, будь то парень или девочка. В этот год он сидит за одной партой с самым обтрепанным учеником — с Вальдеком Лийвом. Никто не хотел садиться рядом с Вальдеком, а прошлогодний сосед Пауля еще до начала первого урока нашел себе другое место. Отца у Вальдека нет, мать работает где случится, пьет и — как говорят — спит с кем придется. Но даже между Паулем и Вальдеком, хотя они сидят за одной партой, словно бы какая-то стена. Вальдек подавлен тем, что ему приходится сидеть рядом с сыном прокаженной, хотя Пауль старается, чтобы ни его книга, ни карандаш, ни ручка не оказались на половине Вальдека.
Только учителя, особенно директор школы, как будто не делают различий между ним и другими учениками. Поэтому Пауль учится с гораздо большим усердием, чем в прошлые годы.
И вот теперь братья шагают в этот пасмурный октябрьский день сквозь лес и завесу мороси на похороны матери.
Смерть матери уже не подействовала слишком гнетуще на братьев, напротив, даже принесла какое-то облегчение, как бы оборвала связи с гнилым стволом. Куда легче думать, что мать была прокаженной, чем — мать прокаженная.
И все же ребята жалеют мать. Они вспоминают ее шершавые руки, жесткие руки труженицы, ее расторопность, рвение и заботливость, ее готовность пожертвовать всем, сквозившую в ее серых глазах, один взгляд которых действовал на сыновей, когда они, бывало, набедокурят. Ведь мать была им и за отца, даже когда отец еще был жив,— может ли моряк подолгу бывать дома? И все же мать редко брала розги, лишь в исключительных случаях, когда речь шла о тяжкой провинности. Но таким же наказанием для детей было увидеть на лице самой матери глубокую печаль. Видя, что мать вытирает слезы, мальчишки не могли долго копить обиду, они заходили в комнату к матери и просили прощения.
Вспоминая все это, они не могли понять, почему бог покарал именно ее, самую добрую и хорошую. Почему? Неужели мать заносилась и важничала перед богом, когда говорила им в поучение, что кто позаботится о себе сам, о том позаботится и бог. Теперь же бог показал им на примере матери и ее болезни, что власть человеческая слишком мизерна, чтобы сравнивать ее с властью божьей. Но этому учила их не только мать, так говорят все в Весилоо, почему же бог покарал одну только мать, а не других?! К тому же разве не правда, что человек должен заботиться о себе,— вот, скажем, при сильном ветре перевернется лодка и человек не ухватится за что-то и не сможет плыть. Если он не умеет, утонет... И бог не бросит беспомощному спасательный круг...
Но, может быть, и эта, последняя мысль, только что пришедшая в голову, с помощью которой он пытался оправдать перед богом свою мать, греховна? И Пауль поспешил рассеять ее.
И вот они идут втроем, молча, и Лаэс, и братья, каждый со своими мыслями.
Добравшись до Ваткуской горы, где дорога идет на подъем, становится песчаной, они ненадолго останавливаются. Здесь и эта вышка. Если смотреть из Весилоо, она кажется резко уходящим ввысь зубцом на фоне узкой полоски леса, здесь же она предстает перед взорами, эта башня из редких скрещенных бревен, громадиной, гораздо выше, чем маяк на Весилоо.
Здесь, на горе, земля на резко обрывающихся краях ровная и сухая, но она тянется недалеко — с другой стороны колонии прокаженных начинается болотистый, далеко тянущийся общий луг, Ваткуский лес, с кудрявыми верхушками деревьев и приземистыми сараями.
Переведя дух, все трое продолжают путь. Когда они доходят до развилки, где стоит столб с черной дощечкой, будто это крест, и на доске белыми буквами намалевано страшное слово «Ватку», а внизу из доски вырезан
перст — указатель, парней охватывает страх. И они, будто по команде, останавливаются. Чтобы не трепать обуви — погода еще не так холодна,— они шли босиком. А не может ли передаться хворь через ноги и дальше — в кровь?
Лаэс замечает, что шаги мальчишек у него за спиной замерли, останавливается и, оглянувшись, видит, что они далеко отстали.
— Ну, и что вы испугались этого столба?
— Мы босиком.
— Босиком! Ну и что? Разве мать увидит это?
— Пока... больные тоже еще ходят босиком... от них болезнь может нечаянно передаться нам...
Лаэс наклоняет голову, смотрит на тележную колею; по обе стороны следы колес, а в середине проторенная лошадьми и людьми тропа. Да, мальчишки босиком, сам же он в больших болотных сапогах. И даже он, человек пожилой, вроде побаивается, что тут и говорить о ребятах.
— Одевайте же ботинки, небось не истопчете их на похоронах матери. Не такие вы бедные, чтобы идти на похороны босиком.
— Мы думали, так легче идти. Мать сама везде ходила босиком, а обувку в руках носила.
— Можно было и ваши ботинки в руки взять, а сейчас одели бы. Не босиком же и в церкви, и на похоронах ваша мать бывала, она человек опрятный и достойный...
— А мы забыли дома.
Лаэс сожалеет в мыслях, что не оглядел ребят, когда выходили из Весилоо. Но тут же у него мелькает сомнение, не намеренно ли братья забыли ботинки, чтобы не торчать у гроба матери вместе с прокаженными. Как бы то ни было, он не хочет принуждать мальчишек, раз они боятся идти. Лаэс, правда, не верит, что Лээна заразилась от кого- то, когда носила продавать в Ватку немножко масла. Фельдшер живет в Ватку со своей семьей вот уже два десятка лет, живут здесь и медицинские сестры и два санитара, если бы эта болезнь была такой заразной, никто из этих людей не занимал бы здесь эти должности, хоть плати им золотом. Но все же — лучше быть осторожнее, чем потом жалеть. Сам-то он идет сейчас в Ватку, но не потому, что так уж нужен у гроба Лээны.
— Где же вы будете? Вернетесь домой?
— Мы можем тебя обождать, хотя бы вот у башни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14