ПРОКАЗА
Роман
(эстонс.)
Пауль Лайд стоит и смотрит в окно.
Резкие тонкоголосые ветры проносятся над городком, сотрясают старые клены перед монополькой, вытряхивают из низких серых туч капли дождя, которые наскоками, зло барабанят в стекла. По календарю еще не осень, но погода не следит за календарем, так же как и тяжкая забота, ложась тебе на плечи, не думает о твоих летах, что ей до твоей почти не прожитой жизни?..
Пауль Лайд оборачивается и смотрит на круглые часы, стоящие на книжной полке: шесть. До прихода автобуса еще целых два часа. Потом пройдет еще минут двадцать, пока письма отсортируют и положат в ящики. А не вернее ли, не дожидаясь вечернего автобуса, сейчас же пойти на почту и позвонить врачу в Ватку?
Но он тотчас же вспоминает фразу, которую как-то раз записал в свою записную книжку: «Мудрые и умеренные души не насилуют свою судьбу, а выжидают и порой создают ее без особого труда». В самом деле, встречались и такие ретивые, которым было невтерпеж дожидаться, и они при первом же испуге губили себя, но потом, при осмотре трупа, выяснялось, что у человека на теле всего лишь безобидная царапина. Но бывало и другое: в хлопотах и спешке человеку некогда было замечать свой недуг, и вот однажды он попадал в Ватку. Мать тоже, пожалуй, не замечала сперва признаков своей болезни... Да, мама, чьи боль и тоска обратились в полное отчаяние и которая теперь, после всех мытарств, покоится под соснами кладбища. Он же, сын Лээны Лайд, не беспокоил себя излишним страхом и не обвинял себя в равнодушии. С тех самых пор, как мать попала в больничную колонию, он, ее сын, жил под неусыпным контролем врачей, по крайней мере раз в год его обследовали самым основательным образом. Но он и не очень-то спешил, когда на запястье у него высыпали розоватые пятна, с которых взяли срезы и послали в Таллин на гистологический анализ,— он не наложил на себя руки. Да и мог ли он пойти на это, разве жизнь его была таким уж сплошным мытарством? Вовсе нет, и в его жизни были прекрасные дни, полные счастья и солнечного света.
Все вокруг странно спокойное, тихое и ясное. Какое-то нежное марево окружает его. Солнце стоит удивительно высоко и, как бы танцуя и кружась, бросает на землю и море широкие яркие пучки серебра, в которых утопает он сам, брат Яан, отец, мама, мерно колыхающаяся рожь и каменная ограда. Сам он еще совсем маленький, рожь вдвое выше его, он даже боится войти в нее; в этом лесу стеблей можно заблудиться, словно в частом бору.
Быть бы ему таким же высоким, как брат Яан!
Он подзывает к себе брата, и они становятся рядышком. Но даже Яан с головой утопает во ржи.
Потом приходит отец. До чего же он высокий — отец! Маленькому Паулю трудно сообразить, почему отец такой высокий, а он — маленький. И они все стоят рядком во ржи. Вокруг Пауля, отца и брата зыблется солнечное золото. Мама сидит у ограды на траве и смотрит на них. У нее милое доброе лицо, она так хороша среди них троих, что маленький Пауль подбегает к ее коленям и, ласкаясь, прижимается губами и носом к материнской щеке. Какая же она милая и хорошая! Маленький Пауль не может понять, почему никто не дорог ему так, как мама. И когда он спрашивает об этом у матери, она улыбается, целует его и говорит: «Все потому, что я твоя мама, малыш».
Потом они все четверо ложатся на межу у ржи, на высокую, источающую странный запах траву.
Но как же пахла эта трава? Пауль Лайд и сейчас почувствовал, как удивительно пахла трава, но потом запах исчез. Северо-западный ветер шумел в переплетах окон и шуршал под стрехой соломой. Пауль отодвинулся от окна и лег на краю постели. Когда он поднял голову и бросил взгляд на часы, до прихода автобуса оставалось около двух часов.
Вот и снова лето, но теперь он не боится заблудиться во ржи. Брат Яан уже совсем большой, может смотреть с межи на ржаное поле и видеть «даже край света», как сам говорит. Да и такое ли уж чудо это, ведь брат старше его на три года. «Тринадцатилетний верзила»— зовет его мать.
Отца уже нет, мама порой плачет и говорит о трехмачтовой «Ласточке» Гульдена, на которую налетел в тумане немецкий угольщик. С тех пор Пауль стал бояться тумана. Боится тумана даже на суше, не говоря уж о море, особенно же боится тумана в открытом море, по ту сторону острова Весилоо, когда они ставят там на ночь переметы.
Близится вечер, солнце доходит лишь до крыши хлева, но все же ласково греет и на дворе, где мальчишки насаживают на крючки приманку. Мать хлопочет рядом — рубит хворост, убирает и чистит двор, а от свинарника доносится хрюканье старой матки. Они же с Яаном возятся с переметом, недолго и до заката, а ведь надо поставить снасть в море, не с берега же ловить рыбу!
— Как ты думаешь, где сегодня ставить перемет? — спрашивает Яан.
— Может, у мыса Какру: прошлой ночью там угорь попался на каждую третью наживку, да и самую большую рыбину там поймали.
— А клюет ли две ночи подряд на одном месте?
— Это верно. Но у мыса Какру как раз такое место, что если уж клюет, то несколько ночей подряд.
— А другие куда поставим?
— Надо бы попробовать на Пихларооге.
Яан встает, вытирает руки, грязные от земли и липкие от червей, о брюки, сморкается и бежит к песчаной куче, набирает песок в кепку и сыплет в ящик со снастью.
Поводки сушатся перед домом, они прилажены к жерди. Крючки разложены в длинный-длинный ряд, тесно один к другому, и блестят на солнце, как кривые, острые зубы змеи. От крючков тянутся к земле поводки,
словно струны каннеле, и ниже в кажущейся путанице, почти касаясь земли, шнуры.
Ящик лежит на земле, он разделен поперек на две части. Большая — для поводков, меньшая — для крючков и для песка.
Яан выше, его рост позволяет ему брать крючки сверху, он передает их Паулю, а сам укладывает поводки в ящик. У Пауля же более проворные пальцы, и ему доверено грязное, но ответственное дело — насаживать червей на крючки и укладывать их в меньшую половину ящика. И Яан заботится о брате, сам приносит песок, договаривается с матерью о бутербродах и без проволочек приносит ему из дома пиджак и шапку. Пусть Пауль сидит себе и насаживает червей.
Чертовски они извиваются, эти черви, и до чего же липкие! Приходится брать на пальцы песок и распознавать повадки червей, и все идет быстро, толково.
Однажды они с Яаном всего за два с половиной часа наживили все четыреста крючков! Мальчишки же с хутора Тоомас насадили свои четыреста крючков лишь за четыре часа.
Яан подбегает с кепкой, набитой песком, смотрит на низкое, заходящее солнце и начинает быстро подавать крючки брату. Потом спрашивает:
— Как ты думаешь, сколько еще осталось?
— Не больше пятидесяти.
— Тогда иди поешь, я насажу и сам.
— А ты когда будешь есть?
— Я возьму с собой бутерброды и поем дорогой. Я еще не голоден.
Пауль тянет, хочет сам насадить два-три крючка. Но Яан торопит его:
— Иди же скорей, а то ребята из Тоомаса опередят и займут все места.
— Я все-таки немножко помогу тебе, долго ли мне поесть!— и Пауль насаживает еще десяток крючков. Потом моет руки в корыте у колодца и уходит в дом.
Ну и духота же здесь, и мух полно.
Матери в доме нет, Пауль берет хлеб с полки, приносит из кладовки мясо, кадочку с молоком и жадно, торопливо начинает есть.
Ест он недолго, оставляет посуду на столе, прихлопывает ногой двух прусаков на полу и спешит во двор.
Яану осталось наживить два десятка крючков. Приступает к делу и Пауль, и теперь брат может сходить в дом.
Вскоре Пауль завершает работу, черви в меньшей половине ящика присыпаны песком.
Но вот приходит из дома Яан, со старым шарфом в руке, связывает оба его конца и надевает, как ремень от барабана, через плечо, просовывает ящик под шарф — так легче нести его,— и они уходят.
Однако в воротах Яану вроде приходит в голову новая мысль. Он останавливается, смотрит на солнце, проверяет, куда дует ветер, и спрашивает у Пауля:
— Как ты думаешь, а если мы сегодня пойдем в залив Аллалахт? Старый Кульпер там много наловил. Если мы отвезем свои снасти на Лаурироог? Ветер в спину, хорошо идти, и время еще не позднее.
Пауль согласен: ведь можно будет переночевать в сарае на Лаурираху.
— Но тогда надо одеться получше и взять с собой побольше еды,— послушно говорит он.
— Можно взять, сходи позови мать.
Мать в хлеву, она разбрасывает подстилку для коров. Глаза вошедшего почти не видят ее в темном хлеву.
— Мама, мы пойдем сегодня на Аллалахт, дай нам с собой хлеба и одежду.
— Куда вас несет, на Аллалахт! Вы же не успеете добраться!
— Э, а ветер-то с правого борта!
— Что же вы возитесь, ступайте на мыс Какру, ночевать будете дома...
Яан услышал у ворот, что мать возражает, и громко кричит:
— Старый Кульпер прошлым летом поймал за ночь целый пуд. В такое же время. Вот и нынче натаскал много. Доберемся и мы, ветер не помешает!
— А по ночам-то холодно. Еще заболеете и...
— Мы возьмем с собой одежду. Разреши, мама!— канючит Пауль.
Мать выпускает из рук вилы и, хлопая деревянными башмаками, идет к двери хлева. На голове у нее ситцевый платок, она в замаранном пестром переднике, лицо ее красное, чуть опухшее. Паулю кажется, мать уже не такая красивая, какою он видел ее, когда был маленьким. Но мама и сейчас добрая и хорошая.
— Что поделаешь с вами, мужчинами! Когда вы только бросите свое упрямство?.. Смотрите не простудитесь,— говорит мать с деланной суровостью и уходит к дому.
Пауль радостно семенит впереди, а Яан говорит с уверенностью взрослого:
— Чего там — простудимся, в сарае сена полно, и ночи теплые!
Братья хорошо знают мать. Поворчит, правда, но с нею легко договориться. Уж конечно, легче, чем с учителями в школе. И если б был жив отец, разве он позволил бы говорить что-то себе наперекор. Яан-то знает, каково было спорить с отцом.
Мать скрывается в доме, и мальчишки усаживаются вдвоем на ступеньках — посоветоваться. Если идти на Аллалахт, то незачем так спешить, гнаться наперегонки, ведь мальчишки из Тоомаса сегодня туда не поплывут. Посовещаться есть о чем: сколько наживок забросить в Лаурироог, сколько на отмели Ласти, где утром можно вытянуть хороший улов, как переделать поплавки, чтобы их получше было видно в волнах.
Мать хлопочет в доме, собирает одежду, кладет еду в заплечный мешок.
Наконец все собрано.
Пауль берет краюху хлеба, Яан поправляет ящик со снастью, что висит у него на груди, и они уходят. Мать стоит на крыльце, прикладывает козырьком руку к глазам и кричит вслед сыновьям:
— Будьте осторожны в море, не простудитесь!
— Не простудимся, не бойся,— отвечает Яан, который давно уже не считает себя ребенком.
— Ну хорошо, дай вам бог удачи, помолитесь!
— Да, да!
Пауль так бы, пожалуй, и забыл помолиться, но сейчас, закрывая за собой калитку, он шепчет: «Боженька добрый, помоги нам, пусть большие рыбины попадутся на наши крючки!»
Старший брат тоже посерьезнел.
До сих пор все шло хорошо, теперь надо заметить первого встречного: если это женщина или старая, сгорбленная Лыука, лучше сразу же вернуться. Это давно уже замечено, и старый Кульпер твердит то же самое. Старый Кульпер вроде приметил и то, что рыбная ловля не удастся и в том случае, если старуха Лыука взглянет на тебя из окна своего дома. Но, конечно, это не так страшно, как если встретишься с ней на дороге.
По обе стороны каменная ограда, и за нею хлебные поля. Хотя почва здесь — сплошной щебень, зерно растет хорошо, если земля удобрена морским илом.
Э-э, бояться нечего, вон едет навстречу Михкель Лийва с мешками на телеге, он был в Тапурле на мельнице.
У мальчишек словно камень с сердца свалился: первый, кто встретился, мужчина с лошадью — теперь если и случится увидеть дорогой старуху Лыуку, не беда! Хороший улов теперь обеспечен.
Да и сам Михкель понимает это и кричит им издалека:
— Ого, мужики из Мяннику к морю навострились, мы с мерином сулим вам удачу!
— Да уж, вы первые нам встретились.
— Ну что ж, торопитесь, другие парни уже у причала, мы видели их. Ноо, Беляк!
Хороший человек этот Михкель Лийва. Борода длинная, рыжая, хитрые маленькие, но добрые глаза, чересчур длинные ноги на коротком туловище. И в разговоре лукав. Похваляется, что в молодые годы был матросом на яхте американского миллионера. Чего только не повидал на белом свете, кем не служил... Но разве можно верить каждому слову Михкеля, он и соврет, не дорого возьмет.
Братья шагают дальше друг подле друга.
С моря дует несильный северный ветер, везло подталкивая парней в спину. Морские птицы кричат над головой и на отдаленных островах, и летний вечер, покой нисходят на землю и воды: солнце вытягивает тени мальчишек, которые кажутся великанами, и даже отмель Безумного умеряет свой шум.
Сейчас, спустя двенадцать лет, при разыгравшемся сегодня шторме шум с отмели Безумного доносился даже сюда, до центра городка Хара, за десяток миль, в домишко звонаря Прийта, сквозь тонкие его стены.
Пауль Лайд снял пиджак и завернул рукав. Два розовых пятна на запястье, на одном из них лейкопластырь. С одного из пятен был взят срез и послан на исследование в таллинскую лабораторию. С тех пор как увезли в Ватку мать, врачи по крайней мере раз в год основательно осматривали его, но подобного исследования до сих пор, за эти двенадцать лет, еще не делали.
Пауль Лайд достал из кармана нож, открыл лезвие и дотронулся им до розового пятна. Он почувствовал укол — зачем нужна была эта проба на биопсию и гистологическое исследование? Может быть, он не ощутил боли достаточно резко? Он кольнул пятно еще раз, чтобы показалась кровь. Нож был острый, кольнешь чуть посильнее — и можешь перерезать вену, истечешь кровью...
«Умные и рассудительные души не искушают свою судьбу...» Но кто скажет, что он, молодой человек по имени Пауль Лайд — как титулует его мистер,— умен и рассудителен? И почему он должен быть умным и рассудительным? Все прочие, рожденные здоровыми матерями, конечно же должны быть и умными, и рассудительными, но среди них попадаются и такие, кому жизнь кажется невыносимой и кто пытается наложить на себя руки. Говорят, иные из них делают это по легкомыслию. Но никому не придется винить его за это. Нет, он, Пауль, не поступит так, не станет забегать вперед.
До автобуса оставалось еще час пятьдесят минут.
Пауль Лайд сложил нож и сунул в карман.
Шторм бушевал за стенами, шум далеких отмелей и рифов доносился сюда. Но все же: ведь были и в его жизни солнечные дни.
Невелик домишко и участок Мяннику, где живут два брата — Пауль и Яан. И невелик сам остров Весилоо, особенно если сравнивать его с Сааремаа. Островок вытянут на семь километров с востока на запад между открытым морем и заливом Аллалахт, что врезается глубоко в Сааремаа.
Окружает Весилоо море с заливами, кругом много еще меньших островков, на которых много отмелей, поросших камышом и водорослями; там птичье царство, и крики птиц сливаются с шумом прибоя.
На иных островках поставлены сараи, иные же пустынны, кое-где, на буграх, видны рощицы елей и сосен, они будто плавники окуня, врытого брюхом в землю.
Если Весилоо может гордиться своими семью километрами длины, то островки прибавляют к этой цифре только два. Он очень похож на них, разве что побольше и повнушительнее... На южной оконечности Весилоо рыбацкая деревня из десяти хуторов, с сараями для сетей и шестами для их просушки. Тут же и пристань для просмоленных лодок и белой церковной шлюпки. От пристани тянутся в море параллельные ряды камней-причалов.
Северный берег Весилоо укрыт сосняком, и возле него два уединенных хутора: на востоке зажиточный Тапурла с большим яблоневым садом, ветряком и крепкими постройками; на северо-запад от него, поглубже в лесу, стоит усадебка Мяннику, дом наших подростков-рыбаков. И совсем за лесом, на северном берегу острова, не очень далеко от хуторка Мяннику, лицом к открытому морю,— бедный, но многодетный двор семейства Нээме.
На западном берегу высится белая башня маяка с пристройками, окрашенными в красный цвет. От маяка до Тапурлы бегут телеграфные столбы в три провода, а дальше, до восточной оконечности Весилоо,— четыре провода, которые, добежав до моря, ныряют кабелем в залив Хара, чтобы потом снова вынырнуть, взбежать на столбы и, вырвавшись на воздух, тянуться к почтовому отделению городка Хара.
У одного из столбов телефонной линии братья Мяннику останавливаются, от быстрой ходьбы у Яана размотался шарф, который поддерживает ящик с крючками. И пока старший брат связывает шарф, младший оглядывается в сторону Тапурлы — глядишь, и Тони покажется на дворе.
Величавым и горделивым кажется отсюда хутор Тапурла, дом самого богатого человека в Весилоо, капитана Пээтера Гульдена, его супруги и — Тони. «Домишко — хуторок Мяннику — рядом с Тапурлой совсем жалкий и серый»,— с болью отмечает Пауль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Роман
(эстонс.)
Пауль Лайд стоит и смотрит в окно.
Резкие тонкоголосые ветры проносятся над городком, сотрясают старые клены перед монополькой, вытряхивают из низких серых туч капли дождя, которые наскоками, зло барабанят в стекла. По календарю еще не осень, но погода не следит за календарем, так же как и тяжкая забота, ложась тебе на плечи, не думает о твоих летах, что ей до твоей почти не прожитой жизни?..
Пауль Лайд оборачивается и смотрит на круглые часы, стоящие на книжной полке: шесть. До прихода автобуса еще целых два часа. Потом пройдет еще минут двадцать, пока письма отсортируют и положат в ящики. А не вернее ли, не дожидаясь вечернего автобуса, сейчас же пойти на почту и позвонить врачу в Ватку?
Но он тотчас же вспоминает фразу, которую как-то раз записал в свою записную книжку: «Мудрые и умеренные души не насилуют свою судьбу, а выжидают и порой создают ее без особого труда». В самом деле, встречались и такие ретивые, которым было невтерпеж дожидаться, и они при первом же испуге губили себя, но потом, при осмотре трупа, выяснялось, что у человека на теле всего лишь безобидная царапина. Но бывало и другое: в хлопотах и спешке человеку некогда было замечать свой недуг, и вот однажды он попадал в Ватку. Мать тоже, пожалуй, не замечала сперва признаков своей болезни... Да, мама, чьи боль и тоска обратились в полное отчаяние и которая теперь, после всех мытарств, покоится под соснами кладбища. Он же, сын Лээны Лайд, не беспокоил себя излишним страхом и не обвинял себя в равнодушии. С тех самых пор, как мать попала в больничную колонию, он, ее сын, жил под неусыпным контролем врачей, по крайней мере раз в год его обследовали самым основательным образом. Но он и не очень-то спешил, когда на запястье у него высыпали розоватые пятна, с которых взяли срезы и послали в Таллин на гистологический анализ,— он не наложил на себя руки. Да и мог ли он пойти на это, разве жизнь его была таким уж сплошным мытарством? Вовсе нет, и в его жизни были прекрасные дни, полные счастья и солнечного света.
Все вокруг странно спокойное, тихое и ясное. Какое-то нежное марево окружает его. Солнце стоит удивительно высоко и, как бы танцуя и кружась, бросает на землю и море широкие яркие пучки серебра, в которых утопает он сам, брат Яан, отец, мама, мерно колыхающаяся рожь и каменная ограда. Сам он еще совсем маленький, рожь вдвое выше его, он даже боится войти в нее; в этом лесу стеблей можно заблудиться, словно в частом бору.
Быть бы ему таким же высоким, как брат Яан!
Он подзывает к себе брата, и они становятся рядышком. Но даже Яан с головой утопает во ржи.
Потом приходит отец. До чего же он высокий — отец! Маленькому Паулю трудно сообразить, почему отец такой высокий, а он — маленький. И они все стоят рядком во ржи. Вокруг Пауля, отца и брата зыблется солнечное золото. Мама сидит у ограды на траве и смотрит на них. У нее милое доброе лицо, она так хороша среди них троих, что маленький Пауль подбегает к ее коленям и, ласкаясь, прижимается губами и носом к материнской щеке. Какая же она милая и хорошая! Маленький Пауль не может понять, почему никто не дорог ему так, как мама. И когда он спрашивает об этом у матери, она улыбается, целует его и говорит: «Все потому, что я твоя мама, малыш».
Потом они все четверо ложатся на межу у ржи, на высокую, источающую странный запах траву.
Но как же пахла эта трава? Пауль Лайд и сейчас почувствовал, как удивительно пахла трава, но потом запах исчез. Северо-западный ветер шумел в переплетах окон и шуршал под стрехой соломой. Пауль отодвинулся от окна и лег на краю постели. Когда он поднял голову и бросил взгляд на часы, до прихода автобуса оставалось около двух часов.
Вот и снова лето, но теперь он не боится заблудиться во ржи. Брат Яан уже совсем большой, может смотреть с межи на ржаное поле и видеть «даже край света», как сам говорит. Да и такое ли уж чудо это, ведь брат старше его на три года. «Тринадцатилетний верзила»— зовет его мать.
Отца уже нет, мама порой плачет и говорит о трехмачтовой «Ласточке» Гульдена, на которую налетел в тумане немецкий угольщик. С тех пор Пауль стал бояться тумана. Боится тумана даже на суше, не говоря уж о море, особенно же боится тумана в открытом море, по ту сторону острова Весилоо, когда они ставят там на ночь переметы.
Близится вечер, солнце доходит лишь до крыши хлева, но все же ласково греет и на дворе, где мальчишки насаживают на крючки приманку. Мать хлопочет рядом — рубит хворост, убирает и чистит двор, а от свинарника доносится хрюканье старой матки. Они же с Яаном возятся с переметом, недолго и до заката, а ведь надо поставить снасть в море, не с берега же ловить рыбу!
— Как ты думаешь, где сегодня ставить перемет? — спрашивает Яан.
— Может, у мыса Какру: прошлой ночью там угорь попался на каждую третью наживку, да и самую большую рыбину там поймали.
— А клюет ли две ночи подряд на одном месте?
— Это верно. Но у мыса Какру как раз такое место, что если уж клюет, то несколько ночей подряд.
— А другие куда поставим?
— Надо бы попробовать на Пихларооге.
Яан встает, вытирает руки, грязные от земли и липкие от червей, о брюки, сморкается и бежит к песчаной куче, набирает песок в кепку и сыплет в ящик со снастью.
Поводки сушатся перед домом, они прилажены к жерди. Крючки разложены в длинный-длинный ряд, тесно один к другому, и блестят на солнце, как кривые, острые зубы змеи. От крючков тянутся к земле поводки,
словно струны каннеле, и ниже в кажущейся путанице, почти касаясь земли, шнуры.
Ящик лежит на земле, он разделен поперек на две части. Большая — для поводков, меньшая — для крючков и для песка.
Яан выше, его рост позволяет ему брать крючки сверху, он передает их Паулю, а сам укладывает поводки в ящик. У Пауля же более проворные пальцы, и ему доверено грязное, но ответственное дело — насаживать червей на крючки и укладывать их в меньшую половину ящика. И Яан заботится о брате, сам приносит песок, договаривается с матерью о бутербродах и без проволочек приносит ему из дома пиджак и шапку. Пусть Пауль сидит себе и насаживает червей.
Чертовски они извиваются, эти черви, и до чего же липкие! Приходится брать на пальцы песок и распознавать повадки червей, и все идет быстро, толково.
Однажды они с Яаном всего за два с половиной часа наживили все четыреста крючков! Мальчишки же с хутора Тоомас насадили свои четыреста крючков лишь за четыре часа.
Яан подбегает с кепкой, набитой песком, смотрит на низкое, заходящее солнце и начинает быстро подавать крючки брату. Потом спрашивает:
— Как ты думаешь, сколько еще осталось?
— Не больше пятидесяти.
— Тогда иди поешь, я насажу и сам.
— А ты когда будешь есть?
— Я возьму с собой бутерброды и поем дорогой. Я еще не голоден.
Пауль тянет, хочет сам насадить два-три крючка. Но Яан торопит его:
— Иди же скорей, а то ребята из Тоомаса опередят и займут все места.
— Я все-таки немножко помогу тебе, долго ли мне поесть!— и Пауль насаживает еще десяток крючков. Потом моет руки в корыте у колодца и уходит в дом.
Ну и духота же здесь, и мух полно.
Матери в доме нет, Пауль берет хлеб с полки, приносит из кладовки мясо, кадочку с молоком и жадно, торопливо начинает есть.
Ест он недолго, оставляет посуду на столе, прихлопывает ногой двух прусаков на полу и спешит во двор.
Яану осталось наживить два десятка крючков. Приступает к делу и Пауль, и теперь брат может сходить в дом.
Вскоре Пауль завершает работу, черви в меньшей половине ящика присыпаны песком.
Но вот приходит из дома Яан, со старым шарфом в руке, связывает оба его конца и надевает, как ремень от барабана, через плечо, просовывает ящик под шарф — так легче нести его,— и они уходят.
Однако в воротах Яану вроде приходит в голову новая мысль. Он останавливается, смотрит на солнце, проверяет, куда дует ветер, и спрашивает у Пауля:
— Как ты думаешь, а если мы сегодня пойдем в залив Аллалахт? Старый Кульпер там много наловил. Если мы отвезем свои снасти на Лаурироог? Ветер в спину, хорошо идти, и время еще не позднее.
Пауль согласен: ведь можно будет переночевать в сарае на Лаурираху.
— Но тогда надо одеться получше и взять с собой побольше еды,— послушно говорит он.
— Можно взять, сходи позови мать.
Мать в хлеву, она разбрасывает подстилку для коров. Глаза вошедшего почти не видят ее в темном хлеву.
— Мама, мы пойдем сегодня на Аллалахт, дай нам с собой хлеба и одежду.
— Куда вас несет, на Аллалахт! Вы же не успеете добраться!
— Э, а ветер-то с правого борта!
— Что же вы возитесь, ступайте на мыс Какру, ночевать будете дома...
Яан услышал у ворот, что мать возражает, и громко кричит:
— Старый Кульпер прошлым летом поймал за ночь целый пуд. В такое же время. Вот и нынче натаскал много. Доберемся и мы, ветер не помешает!
— А по ночам-то холодно. Еще заболеете и...
— Мы возьмем с собой одежду. Разреши, мама!— канючит Пауль.
Мать выпускает из рук вилы и, хлопая деревянными башмаками, идет к двери хлева. На голове у нее ситцевый платок, она в замаранном пестром переднике, лицо ее красное, чуть опухшее. Паулю кажется, мать уже не такая красивая, какою он видел ее, когда был маленьким. Но мама и сейчас добрая и хорошая.
— Что поделаешь с вами, мужчинами! Когда вы только бросите свое упрямство?.. Смотрите не простудитесь,— говорит мать с деланной суровостью и уходит к дому.
Пауль радостно семенит впереди, а Яан говорит с уверенностью взрослого:
— Чего там — простудимся, в сарае сена полно, и ночи теплые!
Братья хорошо знают мать. Поворчит, правда, но с нею легко договориться. Уж конечно, легче, чем с учителями в школе. И если б был жив отец, разве он позволил бы говорить что-то себе наперекор. Яан-то знает, каково было спорить с отцом.
Мать скрывается в доме, и мальчишки усаживаются вдвоем на ступеньках — посоветоваться. Если идти на Аллалахт, то незачем так спешить, гнаться наперегонки, ведь мальчишки из Тоомаса сегодня туда не поплывут. Посовещаться есть о чем: сколько наживок забросить в Лаурироог, сколько на отмели Ласти, где утром можно вытянуть хороший улов, как переделать поплавки, чтобы их получше было видно в волнах.
Мать хлопочет в доме, собирает одежду, кладет еду в заплечный мешок.
Наконец все собрано.
Пауль берет краюху хлеба, Яан поправляет ящик со снастью, что висит у него на груди, и они уходят. Мать стоит на крыльце, прикладывает козырьком руку к глазам и кричит вслед сыновьям:
— Будьте осторожны в море, не простудитесь!
— Не простудимся, не бойся,— отвечает Яан, который давно уже не считает себя ребенком.
— Ну хорошо, дай вам бог удачи, помолитесь!
— Да, да!
Пауль так бы, пожалуй, и забыл помолиться, но сейчас, закрывая за собой калитку, он шепчет: «Боженька добрый, помоги нам, пусть большие рыбины попадутся на наши крючки!»
Старший брат тоже посерьезнел.
До сих пор все шло хорошо, теперь надо заметить первого встречного: если это женщина или старая, сгорбленная Лыука, лучше сразу же вернуться. Это давно уже замечено, и старый Кульпер твердит то же самое. Старый Кульпер вроде приметил и то, что рыбная ловля не удастся и в том случае, если старуха Лыука взглянет на тебя из окна своего дома. Но, конечно, это не так страшно, как если встретишься с ней на дороге.
По обе стороны каменная ограда, и за нею хлебные поля. Хотя почва здесь — сплошной щебень, зерно растет хорошо, если земля удобрена морским илом.
Э-э, бояться нечего, вон едет навстречу Михкель Лийва с мешками на телеге, он был в Тапурле на мельнице.
У мальчишек словно камень с сердца свалился: первый, кто встретился, мужчина с лошадью — теперь если и случится увидеть дорогой старуху Лыуку, не беда! Хороший улов теперь обеспечен.
Да и сам Михкель понимает это и кричит им издалека:
— Ого, мужики из Мяннику к морю навострились, мы с мерином сулим вам удачу!
— Да уж, вы первые нам встретились.
— Ну что ж, торопитесь, другие парни уже у причала, мы видели их. Ноо, Беляк!
Хороший человек этот Михкель Лийва. Борода длинная, рыжая, хитрые маленькие, но добрые глаза, чересчур длинные ноги на коротком туловище. И в разговоре лукав. Похваляется, что в молодые годы был матросом на яхте американского миллионера. Чего только не повидал на белом свете, кем не служил... Но разве можно верить каждому слову Михкеля, он и соврет, не дорого возьмет.
Братья шагают дальше друг подле друга.
С моря дует несильный северный ветер, везло подталкивая парней в спину. Морские птицы кричат над головой и на отдаленных островах, и летний вечер, покой нисходят на землю и воды: солнце вытягивает тени мальчишек, которые кажутся великанами, и даже отмель Безумного умеряет свой шум.
Сейчас, спустя двенадцать лет, при разыгравшемся сегодня шторме шум с отмели Безумного доносился даже сюда, до центра городка Хара, за десяток миль, в домишко звонаря Прийта, сквозь тонкие его стены.
Пауль Лайд снял пиджак и завернул рукав. Два розовых пятна на запястье, на одном из них лейкопластырь. С одного из пятен был взят срез и послан на исследование в таллинскую лабораторию. С тех пор как увезли в Ватку мать, врачи по крайней мере раз в год основательно осматривали его, но подобного исследования до сих пор, за эти двенадцать лет, еще не делали.
Пауль Лайд достал из кармана нож, открыл лезвие и дотронулся им до розового пятна. Он почувствовал укол — зачем нужна была эта проба на биопсию и гистологическое исследование? Может быть, он не ощутил боли достаточно резко? Он кольнул пятно еще раз, чтобы показалась кровь. Нож был острый, кольнешь чуть посильнее — и можешь перерезать вену, истечешь кровью...
«Умные и рассудительные души не искушают свою судьбу...» Но кто скажет, что он, молодой человек по имени Пауль Лайд — как титулует его мистер,— умен и рассудителен? И почему он должен быть умным и рассудительным? Все прочие, рожденные здоровыми матерями, конечно же должны быть и умными, и рассудительными, но среди них попадаются и такие, кому жизнь кажется невыносимой и кто пытается наложить на себя руки. Говорят, иные из них делают это по легкомыслию. Но никому не придется винить его за это. Нет, он, Пауль, не поступит так, не станет забегать вперед.
До автобуса оставалось еще час пятьдесят минут.
Пауль Лайд сложил нож и сунул в карман.
Шторм бушевал за стенами, шум далеких отмелей и рифов доносился сюда. Но все же: ведь были и в его жизни солнечные дни.
Невелик домишко и участок Мяннику, где живут два брата — Пауль и Яан. И невелик сам остров Весилоо, особенно если сравнивать его с Сааремаа. Островок вытянут на семь километров с востока на запад между открытым морем и заливом Аллалахт, что врезается глубоко в Сааремаа.
Окружает Весилоо море с заливами, кругом много еще меньших островков, на которых много отмелей, поросших камышом и водорослями; там птичье царство, и крики птиц сливаются с шумом прибоя.
На иных островках поставлены сараи, иные же пустынны, кое-где, на буграх, видны рощицы елей и сосен, они будто плавники окуня, врытого брюхом в землю.
Если Весилоо может гордиться своими семью километрами длины, то островки прибавляют к этой цифре только два. Он очень похож на них, разве что побольше и повнушительнее... На южной оконечности Весилоо рыбацкая деревня из десяти хуторов, с сараями для сетей и шестами для их просушки. Тут же и пристань для просмоленных лодок и белой церковной шлюпки. От пристани тянутся в море параллельные ряды камней-причалов.
Северный берег Весилоо укрыт сосняком, и возле него два уединенных хутора: на востоке зажиточный Тапурла с большим яблоневым садом, ветряком и крепкими постройками; на северо-запад от него, поглубже в лесу, стоит усадебка Мяннику, дом наших подростков-рыбаков. И совсем за лесом, на северном берегу острова, не очень далеко от хуторка Мяннику, лицом к открытому морю,— бедный, но многодетный двор семейства Нээме.
На западном берегу высится белая башня маяка с пристройками, окрашенными в красный цвет. От маяка до Тапурлы бегут телеграфные столбы в три провода, а дальше, до восточной оконечности Весилоо,— четыре провода, которые, добежав до моря, ныряют кабелем в залив Хара, чтобы потом снова вынырнуть, взбежать на столбы и, вырвавшись на воздух, тянуться к почтовому отделению городка Хара.
У одного из столбов телефонной линии братья Мяннику останавливаются, от быстрой ходьбы у Яана размотался шарф, который поддерживает ящик с крючками. И пока старший брат связывает шарф, младший оглядывается в сторону Тапурлы — глядишь, и Тони покажется на дворе.
Величавым и горделивым кажется отсюда хутор Тапурла, дом самого богатого человека в Весилоо, капитана Пээтера Гульдена, его супруги и — Тони. «Домишко — хуторок Мяннику — рядом с Тапурлой совсем жалкий и серый»,— с болью отмечает Пауль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14