Вдруг с языка матушки Нээме соскальзывает, что Пауль мог бы приехать на Весилоо хоть сегодня.
Всех воодушевляет эта мысль, и хотя пастор Лайд пытается извиняться, что завтра у него церковный день, люди выдвигают тысячу возражений. Проповедь все равно будет прочитана. «Мы привезем вас сюда завтра рано утром. Вам же скучно будет одному в пустом пасторате, повеселитесь хоть разок с нами!»
Пауль в конце концов соглашается, но сперва он зайдет в дом и переоденется.
Как только он доходит до ворот пастората, чья-то теплая нежная рука хватает его запястье:
— Пауль!
Он оборачивается и видит при свете фонаря сверкающие глаза, красные пылающие губы и пряди золотых волос, выбивающиеся из-под шляпки.
— Тони! Вы... ты!
— Пауль, я искала тебя и хотела пригласить... к нам в гости! Папа, и мама, и я тоже... хотели бы увидеть тебя хоть раз... вблизи!
— Не знаю, смогу ли я так сразу пойти в город.
— Нет, не в город! Мы перебрались на рождество в Весилоо. Может, здесь, на праздники, пока...
— Я сегодня же вечером еду в Весилоо, к приемным родителям.
— Сегодня вечером?!— радостно восклицает Тони, затем говорит с мольбой:— Может, сегодня же зайдете и к нам... хотя бы ненадолго?!
Они добрались до широких ступеней парадного входа в пасторат. Очертания церкви смутно темнеют сквозь голые ветки кленов.
— Вы...
— Опять «вы»,— улыбается Тони шаловливо и напуская на себя сердитость.
— Да, извини, Тони, не войдешь ли ты на минутку в дом, пока я переоденусь?
— Хорошо, раз ты приглашаешь! Мы же поедем вместе, верно?
Пауль Лайд открывает парадное.
— У нас две лошади, ты можешь сесть в наши сани... Но у тебя уже есть небось...
— Они все предлагают, но я, пожалуй, поеду с Нээме.
— Да-а?— разочарованно тянет Тони.— Но все равно поедем вместе.
В темных сенях немного сумрачно, здесь устоялся характерный запах старых каменных домов. Они нечаянно касаются друг друга. Пауль тотчас отшатывается, извиняясь. Но уже падает сквозь замочную скважину луч света, слышно, как открывается дверь, и на пороге стоит, держа лампу, экономка пастора, старая худенькая вдова в черном платье.
Она служила в пасторате еще при прежнем пасторе, но осталась и при новом, как бы превратившись в недвижимое церковное имущество.
— Что, господину пастору пришлось долго ждать? Я приготовила ужин.
Глаза пришедших еще не свыклись с ярким светом.
— Не беда. Будьте знакомы, барышня Тони Гульден — проза Тамберг,— представляет их Лайд.
— О-о!— восклицает радостно Тони.— Мы уже знаем друг друга! — И пожимает руку пожилой женщины.
— Вы всё готовите праздничный стол, а придется вам, пожалуй, сесть за него одной.
— Как же, разве вам надо куда-то отлучиться по делам?
— Нет, я еду в Весилоо, к приемным родителям.
— На ночь-то глядя! Разве нельзя поехать завтра утром?
— Нет, дорогая госпожа, Пауль обещал приехать сегодня, и погода хорошая, и поедем мы все вместе!— повторяет Тони.
— А кто сядет за накрытый стол?— жалуется женщина.
— Ничего, вы найдете, куда деть угощения, да они и не испортятся за день! — по-хозяйски продолжает Тони.— Да ведь и сами приглашающие должны помочь,— шутит Пауль, помогая Тони раздеться.
Худенькая женщина зажигает в комнатах лампы.
Тони и Пауль оказываются в большой, похожей на залу, комнате. На потолке, на цепях, висит старомодная, ярко горящая лампа, под нею круглый, покрытый узкой скатертью стол, на нем книги и журналы; черная книжная полка, рояль, громадная изразцовая печь, по обе стороны которой две двери, ведущие в соседние комнаты, три глубоких окна в толстой стене, между двумя — маленький столик с радиоприемником.
— Оглядись здесь. Я сниму свой официальный наряд,— говорит пастор Лайд и уходит в спальню.
Тони разглядывает книги и журналы на столе, читает их; видимо, это Пауль подчеркивает карандашом текст, ставит вопросительные и восклицательные знаки на полях.
В комнате все строго и просто. Пауль, как видно, пользуется лишь самым необходимым, как монах. И как же этот «монах» интересен для Тони, тем более что она еще не встречала среди своих знакомых мужчину, которого можно сравнить с монахом.
Тони открывает рояль, находит среди нот Шумана, берет несколько сильных аккордов и начинает старательно играть, зная, что Пауль слушает ее в соседней комнате.
Пастор Лайд, повесив в шкаф талар, снова ощущает, как Тони прикасалась к его руке. Это будто необычное пламя, не оставившее внешних следов.
Тони играет хорошо, мелодия разрастается и ширится. Она заканчивается пианиссимо. Пауль входит в гостиную. Глаза Тони блестят. Тони? Та ли эта Тони, Тони его мечты, как когда-то давно, в отрочестве, в сарае Лаурисааре, в его грезах? До чего она мила!
— Ты очень хорошо играла!
Пауль в своем прекрасно сидящем костюме выглядит так же солидно, как и в таларе, сейчас он даже еще интересней и ближе. Тони встает и говорит просто:
— Спасибо, Пауль. Но пастор не должен лукавить.
— Это правда,— говорит Пауль.— А теперь пошли?
Пастор Пауль Лайд желает экономке хорошего рождества; они одеваются в прихожей и выходят.
Снегопад прекратился, но небо по-прежнему в тучах. Кругом слышны голоса, звон бубенцов, храп коней.
Богомольцы идут домой.
У людей из Весилоо все готово к отъезду. Лошади запряжены, торбы с сеном брошены в дровни и сани.
Пээтер Гульден, чьи лошади стояли в конюшне у аптекаря Куульберга, погнал двое своих саней впереди других — у него же самые лучшие кони. Заметив издалека ожидающих, он кричит:
— Эгей, Тони! Ну как, поймала на крючок господина пастора? Ну-ну, а теперь идите садитесь с господином Лайдом сюда, в сани, с чалым в упряжке, мы тут договорились.
— Так ведь и на моих дровнях место есть,— говорит дядюшка Нээме таким голосом, что чувствуется: хоть и договорились, но это ему было навязано,— но ежели господин пастор все же сам хочет...
— Как же так? Неужели наш чалый поедет порожний?! Та-ак! Пошел!
И прежде чем Пауль успевает что-то решить, он уже сидит в санях рядом с Тони, и лошади трогаются. Лошади застоялись и несутся иноходью под гулкий перезвон колокольчиков под дугой.
Вереница саней становится реже, растягивается. В голове ее, в первых санях, сидят родители Тони и батрак из Тапурлы, за ними Тони и Пауль, потом семьи из Тоомаса, Мийласте — всего десять саней и дровней.
Семья из Нээме — предпоследняя, в самом хвосте.
Пауль чувствует, что обидел семью Нээме. Он мог бы все же сесть в их сани. Где были сани Тапурлы Пээтера в те времена, когда он очень нуждался, в школьные годы?
Ему вспоминается, как однажды, после рождества, он шел в школу. Вьюга, холод — дорога снежная, и ноша тяжелая. Все они вконец измотались, и Лаэс, и лошадь, и он. Тони догадывается, почему молчит Пауль и о чем он думает.
— Папа мой все-таки грубоват. Ты, конечно, хотел бы ехать на дровнях папаши Нээме?
Но она тотчас делает движение, которое Пауль мог бы расценить как неизбежное, когда правишь лошадьми, и придвигается поближе к нему.
— Да нет, здесь мне хорошо, только, я думаю, обидел их немножко.
— Ты небось любишь своих приемных родителей, братьев и сестер...
— Да, они всегда хорошо ко мне относились.
— Они очень рассудительные люди. Особенно эта Лида. Она и нам белье шила...
Пауль не знает, просто ли сорвались с языка эти слова или сказаны намеренно. Он не отвечает.
Местами ветер сдул снег, обнажив лед. Сегодня выпал лишь тоненький слой, и по льду глухо стучат подковы лошадей. Паулю вдруг кажется странным, что правит лошадью Тони, хотя их двое.
— Ты не доверишь мне вожжи?
— А у тебя есть права держать их?
— Да, к счастью, они с собой. В кармане пиджака, сразу и не достать.
— Ладно, доверим пастору и без прав. Но если бы можно было, я бы проверила.
И Тони протягивает вожжи мужчине.
Небо заметно прояснилось, мороз усилился.
При свете редких звезд уже обозначились очертания Рахумаа и Весилоо. На севере чернеет полоса талой воды, шумит море у Безумного мыса.
Пээтер Гульден еще какое-то время дает разгорячившейся лошади бежать рысью, затем останавливает, она фыркает и идет шагом. Он боится запалить лошадь.
Вторые сани немного отстали от первых, Пауль подгоняет коня вожжами, Тони кричит: «Мику!»— и они почти догоняют отцовские сани. Батрак, который до поездки в Хару сидел в санях Тони и правил лошадьми, теперь в первых санях.
Лошадь Пауля и Тони не может сразу же сбавить ход и касается мордой Пээтера Гульдена. Он пытается обернуться и, увидев, что вожжи в руках Пауля, кричит:
— Хэлло, господин Лайд! Как вам нравится прогулка? Славная погода!
— Славная погода и прогулка тоже! — весело отвечает Пауль.
— А что там, впереди, собираются делать наши молодожены?— озорно спрашивает Тони.
Госпожа Лийза — она в прекрасном настроении — замышляет спросить у молодых, как здоровье, но в последнюю минуту соображает, что это бестактно, и только кричит:
— А как дела у вас?
— Спасибо! У нашего кучера и права есть, а у вас-то, пожалуй, нет?
Те, что впереди, не берут в толк, что это за «права кучера». Пээтер откликается, лишь бы ответить: «Да уж, у нас нет!» — и понукает лошадь. Лошадь пускается рысью, но сейчас же переходит на шаг.
Вот и другие лошади приближаются чередой. Батрак из Тапурлы, Юхан, сходит с передних саней, и с других саней спрыгивают люди и идут рядом. Доносятся гомон, смех, шутки, особенно в хвосте, впереди же как будто потише — здесь господин пастор и барская чета из Тапурлы.
Пастор Лайд прислушивается, но не может уловить из- за шума и звона колокольчиков голоса тех, из Нээме.
Он успокаивает себя: если бы он не сел в сани Тони, тем самым обидел бы и Тони саму, и Гульдена и как бы похвалился своей «дружбой с бедняками».
Передавая вожжи Паулю, Тони спрятала руки под полсть, пригибается у всех на виду к Паулю, и как бы нечаянно рука ее в мягкой шерстяной перчатке опускается на колено мужчины.
Пауль все больше проникается приязнью к девушке. В этом есть нечто от гипноза. Он ощущает, как слабеет его сопротивление, но он и не хочет противиться чарам Тони.
Ведь сейчас рождество, все сбросили с плеч тяжелое бремя буден, все веселы. Ведь он же едет в одних санях с той Тони, которая жила в мечтах его детства.
Вокруг звон колокольчиков, длинная вереница повозок, звезды на безоблачном зимнем небе, впереди мигающий глаз маяка Весилоо, и далеко на северо-западе, в открытом море, свободном от льда, звучит приглушенный хорал Безумного утеса.
Даже у самого господа бога вряд ли есть возражения против всей этой красоты и блаженства.
Тони придвигается к Паулю, сжимая тонкими пальцами его колено. Спрашивает очень тихо, едва слышно:
— Пауль?
— Да, Тони?!
Пастор Лайд теряет над собой контроль. Он оставляет вожжи в левой руке, а правую тянет под полсть, чтобы поймать на своем колене очаровательную шалунью. Схватив Тони за запястье, он чувствует, как мягкие пальцы выскальзывают из перчатки, а потом выхватывают из его руки и саму перчатку, засовывают ее в карман Пауля.
Они почти не замечают, как снова раздваивается вереница саней и как их чалый сам, безо всякого принуждения, ускоряет бег.
И они сидят плечо к плечу, сжимая друг другу руки, не произнося ни слова. Им так хорошо, в голове ни единой мысли, все подчинено чувству. Пауль уже не помнит о Лиде, едущей следом, и Тони не вспоминает о прежних своих увлечениях. Тони говорит:
— Ты очень хороший, Пауль!
Пастор Лайд потерял способность рассуждать здраво.
— Правда?— только и спрашивает он.
— Ты добился большего, чем кто-либо из нашего выпуска в гимназии... Я еще тогда чувствовала... ты был...
— А... Феликс Лаурсон, Карл Мете... и ты сама?
— Я?— улыбается Тони.— Я сама по милости отца бухгалтер в его конторе! Если бы ты знал, как мне осточертели эти сальдо, пассивы и балансы! Так и сама превратишься в какой-нибудь «баланс»!
— А Лаурисон и... Мете?— трезвея, спрашивает Лайд, отстраняется от Тони и убирает руку. Но Тони пытается снова поймать ее и пододвигается к нему еще теснее.
— Ты замерзнешь, Пауль... Лаурисон, господи, да, Феликс, в самом деле, мы были с ним хорошие друзья и... может быть, больше того, но теперь уже нет, хотя он изредка и пишет мне. Ты, наверное, сам знаешь, он офицер на минном крейсере. Феликс был при деле, особенно в военном училище, но потом предался удовольствиям и растратил себя... Конечно, у него красивая внешность и офицерская форма, но он какой-то пустой. Он может добиться почестей, подняться повыше и в случае войны проявить мужество, но «траектория его полета невысока», как он сам мне однажды написал... А Мете...— Тони звонко смеется.— Толстый, круглый Мете тоже в форме, и его взял к себе даже бюргермейстер. Помнишь, и он когда-то вздыхал по мне и нарочно ли, от большой ли заботы страшно похудел. Но сейчас он в столице, чиновник, в меру жизнелюбив и... замышляет вроде скоро жениться. Потом, конечно, вернется в Хару, и вы оба еще станете соседями. Расширит он отцовское дело и поведет его с таким блеском! Но ты...
Пауль с подсознательной, скрытой усмешкой слушал рассказ Тони о ее «бывших», но все же не смог отнестись к нему совсем иронически — присутствие женщины и ее голос слишком волновали его. И когда Тони прошептала: «но ты...»— он лишь сказал, пытаясь возразить:
— Господи, я, что я такое — лишь простой рыбацкий поп...
— Да, ты мог бы им быть, но ты так облагородил эту поповскую должность, что люди и сейчас уже почитают и любят тебя, будто... бог весть кого.
— Ты в чем-то права, но ты не учла все мои необычно благоприятные обстоятельства...
Тони всерьез удивилась. Она не понимает Пауля и тихо спрашивает:
— Пауль, мне неясно. Какие еще обстоятельства?
— Обычные, вполне обычные. Со стороны глядя, может, правда, показаться, что человек попал в ужасающе стесненные условия, а на деле они исключительно благоприятны для юноши, который не сгибается перед бедами. В этом случае атмосфера несчастья и нищеты становится для него идеальным тренировочным бассейном, в котором невольно приходится жить сыновьям и дочерям бога, у которых нет маменек-папенек. Это старая истина, но ее редко вспоминают. Конечно, должен быть кто-то, кто одобряет, когда человек впервые попадает в воду и делает первые попытки плыть. Но сильные и смелые обходятся и без это
го. У меня была удивительная мать, она ободряла меня простыми, идущими от сердца словами, заботилась, чтобы я не потерял веру. И когда она сама заболела проказой, именно это несчастье и вера стали силой, которая толкала меня вперед, в гору... А помощь брата, Яана. Но, пожалуй, даже смерть Яана принесла мне пользу, я остался один, совсем один — среди вас... так как вы сами оставили меня в одиночестве! Разве не так?.. И снова необычайно благоприятное обстоятельство, которого вы все — другие — были лишены. Быть одним, но все же среди остальных! Что для вас было спортом, для меня — борьбой не на жизнь, а на смерть, и это заставило меня относиться к жизни гораздо серьезней. Я был одинок, без союзников. Мне оставалось либо брать верх, либо лежать на лопатках. И эта борьба воспитала меня. Это наилучшее, что может усвоить одинокий. И это позиция, какой никто не может и не осмелится пожелать себе: быть одиноким среди других. Обычно в этом усматривают погибель и пытаются барахтаться в толпе, разделяя ее мысли и чувства. Конечно, в те дни я еще не понимал известный парадокс Библии: кто бережет свою жизнь, дрожит за нее, тот ее теряет, а кто не жалеет своей жизни, тот лишь обретает ее. Да и я пришел к пониманию того, что благоприятствует мне, не сразу, постепенно осознал, что мыкаюсь себе на пользу. Так что положение мое было в самом деле завидное, хотя иные добросердечные из вас жалели меня. Умри мои родители вскоре после моего рождения и возьми меня приемным сыном бездетный хараский торговец Мете, вряд ли я был бы иным, нежели его нынешний сын.
Тони молча слушала, время от времени понукая лошадь, чтобы держаться поближе к передним саням.
Дорога, отмеченная вешками, пучками соломы на шестах, ведет через узкую отмель Калараху, где стоит сарай, и устремляется к заливу Ихасалу. Отсюда до Весилоо около четырех километров.
Прояснившийся было северный край небосвода опять затянуло мглой, переменчивый ветер задул с юго-запада и гонит низкие снеговые тучи через весь небосклон на северо-восток и на север, где только что было открытое, чистое небо.
Повалили холодно-влажные хлопья снега, они оседали на шапке и пальто Пауля, на пестрой шали Тони, наброшенной поверх шляпы. И когда она стряхивает белой варежкой снег с пальто и с материнской заботливостью пытается накрыть шалью и Пауля, он почти забывает править лошадью и предается блаженству. Умная коняга сама бежит за первыми санями, не сворачивая с дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14